– Мне посоветовали позвонить Керригану, – разжевывал Гронден, как будто имел дело с полным дебилом или с глухим. – Нельзя ли передать ему трубку? К огромной досаде Грондена, старуха спросила у него, кто, собственно, у телефона, и именно в этот момент вновь появилась машина и затормозила прямо перед полицейскими, подняв брызги, обильно оросившие оба тела. Никто не вышел из машины, чтобы взглянуть на мертвых вблизи. Зато убийца, который, должно быть, все это время прятался за кустами, выбрался из своего укрытия и быстро зашагал по тротуару. Он обогнул неподвижных жертв, дошлепал до машины, открыл заднюю дверь и залез внутрь. В тот же момент старуха сменила тон. – Отвали, урод, – сказала она и повесила трубку. Машина 29. Квантц В то утро Уран Квантц проснулся в холодном поту, и, хотя из открытого окна его ласково обдували горячие и тяжелые порывы ветра, по его телу пробежала дрожь. Его кожа была влажной, но не то чтобы слишком. Ручейки пота составляли часть его сна. Ему приснилось, что он опоздал на междугородный автобус. Он бежал сзади, в дорожной пыли, которая становилась все менее и менее густой. И автобус удалялся, удалялся, исчезал за дорожным бугром и больше не появлялся. Квантц вылез из постели и вышел на кухню. Было еще очень рано, скажем, сразу после рассвета. Не пела ни одна птица. Во дворе никого не было. Собака хозяина постоялого двора подошла, чтобы, помахивая хвостом, обнюхать его ноги, вернулась к дому своего хозяина и там улеглась. Теперь руки Квантца пахли псиной, облезлой мордой и черноватыми боками грязного пса. Квантц вытащил из колодца ведро воды и направился с ним в закуток, который хозяин накануне высокопарно указал ему в качестве умывальной комнаты. Он полностью разделся, умыл лицо, потом вымылся с ног до головы, экономя воду, чтобы в конце было чем намылить волосы, то, что осталось у него от волос, а потом ополоснуться, опрокинув ведро на себя. Он был весь в пене, когда услышал, как с другой стороны от постоялого двора сигналит автобус, и, пока торопливо обливался холодной водой и в спешке подбирал одежду, чтобы напялить ее прямо на мокрое тело, автобус, который остановился совсем ненадолго, снова тронулся с места и набрал скорость. Так и виделся дым, выплевываемый выхлопной трубой, облачко пыли, разлетающийся гравий, смутный и тряский силуэт автобуса, разноцветный бесформенный багаж на его крыше. Затем урчание мотора затихло где-то вдалеке. Квантц не стал заново раздеваться, чтобы обсохнуть. Жар поднимался от земли и обещал с восходом солнца стать еще сильнее. Брюки и прилипшая к спине рубашка в конечном счете освежали его. Он не успел обуться и как раз вытирал ноги, когда подошел хозяин. Они посмотрели друг на друга, хозяин с туповатым безразличием, Квантц с недовольным выражением лица, поскольку накануне тот заверил, что автобус ни за что не придет до полудня. – Автобус ушел, – сказал хозяин, помолчав несколько секунд. – Знаю, я слышал, – сказал Квантц сердитым тоном. – Ну вот, вы на него опоздали, – прокомментировал хозяин. Он был похож на заводчика яков или верблюдов, но у него на лице не отражались ни тайна, ни стойкость перед лицом судьбы, ни унаследованные от предков навыки, которые зачастую нужны на высокогорных плоскогорьях, его лицо светилось только упертой глупостью, возможно питаемой толикой скрытого злорадства, подобная смесь тоже не так уж редка среди того, что осталось от человеческой или человекообразной популяции. Я с самого начала говорю о нем как о хозяине постоялого двора. Он именно так представился Квантцу, когда с наступлением ночи тот заприметил горстку домишек, которая заронила в него надежду, что с пустыней покончено. Однако формулировка «хозяин постоялого двора» с ним не очень-то вязалась, как не заслуживали звания постоялого двора и эти разношерстные грязные лачуги, развалины крохотного старого хутора. Несомненно, правильнее было бы звать хозяина этого двора по имени. Так я и буду впредь делать. Хозяина звали Джабраев. – Больше не стоит здесь ждать, – вновь завел Джабраев, позволяя промелькнуть в своем взгляде толике презрения. Квантц пожал плечами. Он кончил завязывать шнурки. Встал. У самой земли жара была еще сильнее. – А следующий, когда будет следующий? – спросил он. – Следующий что? – Следующий автобус, когда он будет? Джабраев надолго уставился на лицо Квантца, сосредоточившись на носу или лбу и избегая его взгляда. Было видно, что он воспринимает собеседника как непонятное, не слишком заслуживающее доверия существо, от которого следует как можно скорее избавиться. – Следующий автобус, – заставил он себя повторить. – Да, – сказал Квантц. Два человека, лицом к лицу. Белесое небо было чуть позолочено на горизонте, в той стороне, где исчез автобус. Из земли сочился ночной жар, она была готова растрескаться под домогательствами белого дня. Два человека или что-то вроде. Один, Квантц, рассержен, редкие пряди седеющих волос прилипли ко лбу, распахнутая рубашка налипла на тело, высок ростом, очень худ, в целом похож на героя снятого кайакоями кайакойского фильма. Другой, Джабраев, довольно полный и рыхлый, настолько идиот с виду, что Квантц уже успел задуматься, не притворяется ли только он кретином, ведь выживание в одиночку в столь негостеприимных краях как-никак предполагает существенную дозу интеллекта. – А, это… не знаю, – сказал Джабраев. – Не знаете, – эхом откликнулся Квантц. Его подавленность настолько бросалась в глаза, что другому стало его жалко, и он счел нужным довершить свой ответ. – В любом случае в четверг, – прикинул он. – В четверг в тот же час, во всяком случае до полудня. Но когда, не могу сказать. В четверг, как сегодня. – На следующей неделе? – Ну не, не так, нет. Не на следующей. – Ну а когда тогда? Джабраев нахмурил брови. В первый раз за последнюю минуту его лицо отчетливо изменилось. Подобная мышечная активность явно о чем-то свидетельствовала. О прогрессе в ментальном процессе. – До этого далеко, – сказал он. – Тридцать три или тридцать четыре года. Надо будет свериться по расписанию. – Подождите, – сказал Квантц. – Вы хотите сказать, что в ближайшие тридцать три года автобуса не будет? – Тридцать три или тридцать четыре. Зависит от расписания. Надо пойти свериться. Квантц уставился на физиономию хозяина. Он все еще тешил себя надеждой уловить на ней шутливую искорку. Тот вот-вот разразится смехом, хлопнет его по плечу, предлагая посмеяться над той благоглупостью, которую только что сморозил. Но нет. Ничего подобного. Солнце готовилось отделиться от горизонта. Оно было белым, как и небо вокруг него. Предельно подчеркнутые тени вытянулись позади вспученностей пейзажа, позади одиноких кустов, позади комьев земли, превратившихся с течением столетий в кирпичи. Хозяйский пес поднялся, задрал лапу над грудой досок. Все предвещало убийственную жару, но утро стояло прекрасное. Для постороннего наблюдателя, как часто бывает, просто распрекрасное. Но пойди найди этого наблюдателя. Квантц и Джабраев были отнюдь не на киноэкране, не в кадре кайакойского или какого другого фильма. Они были далеко от любого затемненного зала, их окружала реальность, в кругу раскаленной земли, обливаясь потом, они вдвоем были совсем одни. – Так что будет время обернуться назад, – сфилософствовал Джабраев. – Ну да, так и есть, – скривился Квантц. Джабраев повернулся к нему спиной, свистнул, подзывая собаку, и пес вместе с хозяином убрались в одну из уцелевших лачуг. Их, таких лачуг, не считая полуразрушенной хибарки, в которой провел ночь Квантц, было четыре. Пса звали Мальчуган. Он был стар и грязен, но звали его Мальчуган. Квантц покопался в своем мешке и вытащил остатки пеммикана, которые раскрошил у себя на ладони и медленно пережевывал добрую четверть часа; потом он пошел глотнуть воды из-под крана и немного прогулялся вокруг развалин хутора. Потом вернулся к дремавшему в тени стены Джабраеву и спросил у него, где можно ознакомиться с пресловутым расписанием, о котором шла речь на рассвете. – В ближайшем городе, – ответил Джабраев. – В той стороне, куда уехал автобус. Можно пешком. – Хорошо, – сказал Квантц. – А как это далеко? – Ну… Квантц решил не проявлять нетерпения. В конце концов, если он поссорится с хозяином постоялого двора или настроит его против себя, не останется никого, кому бы он мог, даже только с виду, доверять, разве что Мальчуган, разговор с которым поневоле будет не таким полезным. – В километрах, как это далеко? – переспросил он. Джабраев беспомощно развел руками. – Нужно считать в днях ходьбы. В километрах не знаю. В днях ходьбы – двенадцать, наверное, или тринадцать. Или пятнадцать, если твои башмаки просят каши. Удрученному Квантцу вспомнился нудный постэкзотический роман, прочитанный им в тюрьме за несколько лет до этого, история путешественника, который никак не может добраться до пункта назначения и проводит всю свою жизнь в скитаниях с места на место, переряжаясь здесь, меняя пол там, еще дальше – облачаясь в сутану настоятеля монастыря, потом женясь на колдунье, потом становясь бандитом с большой дороги. У романа, как часто случается с литературой подобного рода, не было ни начала ни конца, и Квантц закрыл его, так и не удосужившись узнать, чем дело кончится. Но поначалу речь шла о человеке, опоздавшем на поезд, чей график движения был, самое малое, случаен, так что ему пришлось, чтобы добраться до соседнего города, отправиться пешком по шпалам в путь, который продлится несколько недель и по ходу которого этот человек окончательно потеряет и способность ориентироваться, и рассудок. – Но я, – продолжал Джабраев, – я бы на твоем месте не ввязывался в эту авантюру. Я бы на твоем месте подождал следующего автобуса. Пришел черед Квантца беспомощно разводить руками. Ему не светило умереть на пустынной дороге от голода и жажды, но в то же время он 30. Клара Шифф 2 Начиная с девяти часов вечера, два эшелона держались бок о бок, и, поскольку они двигались с абсолютно одинаковой скоростью, складывалось впечатление, что поезд стоит на месте. Это впечатление оставалось, его не удавалось толком поколебать даже стуку колес и регулярным толчкам. Зачарованные трое детей, находившихся на моем попечении, собрались у окна. Они прильнули мордашками и ладонями к стеклу и не шевелились. Речь шла о трех умственно неполноценных малолетних уйбурах, которых мне поручили препроводить в госпиталь Партии, подальше от бомбардировок и погромов. Их родители были убиты у них на глазах, и это, вне всякого сомнения, усугубило владеющее ими расстройство, но на данный момент преступление, свидетелями которого они стали, ни в чем не влияло ни на их поведение, ни на их уже тяжко искаженное ви́дение мира. Они составляли маленькую, располагающую к себе группу, которая мне доверяла и подчинялась, даже если подчас было трудно добиться, чтобы они меня понимали. Они приняли меня с самой первой минуты, когда санитарка Партии, препоручив мне детей, повернулась к нам спиной. Мне было жалко трех этих крохотных существ, у которых единственной защитой перед лицом внешней агрессии было болезненное замыкание в самих себе. Иоганн, восемь лет; Мюриель, десять лет; Игорь, одиннадцать лет. В первые два часа нашего путешествия они время от времени подходили и брали меня за руку или прикасались ко мне, но потом, когда, надо думать, поняли, что я не потревожу их герметический мир, перестали обращать внимания на мое присутствие. Мы отправились в путь в середине утра, и, когда спустилась ночь, все они начали проявлять тревогу, которая пошла на убыль, когда в вагоне зажгли ночные лампы, в то время как я нашла это освещение недостаточным и мрачным. В нашем вагоне мы были единственными пассажирами, как, наверное, и во всем поезде. Эта гипотеза глубоко обеспокоила меня, когда мы заняли свои места на пустынном вокзале и я в ожидании отправления обратила внимание, что на перроне нет ни души. Когда мы тронулись в путь, я постаралась об этом не думать, но потом эта мысль вернулась и еще более усилилась, когда мы оказались окружены темнотой. Хотя я не верю в подобные вещи, я стала бояться, что, начиная с утра, погружаюсь в метафизическую ловушку. День тянулся, изнуряя своим однообразием. Поезд шел с весьма посредственной скоростью, не ускоряясь и не замедляясь. Дети оживились в момент раздачи бутербродов, потом вернулись к своей апатичной отрешенности или бесконечно повторяемым поступкам. Игорь раскачивался взад-вперед в ритме стучащих колес, Мюриель медленно, как лунатик, разгуливала из конца в конец по коридору, натыкаясь на двери в тамбур и не пытаясь их открыть, чтобы пройти дальше; так она вышагивала часами. Маленький Иоганн, лицо которого несло следы синдрома Дауна, время от времени пытался примоститься вплотную ко мне, потом отстранялся и цепенел в своего рода дремоте. Ландшафты, которые мы пересекали, ничуть не менялись. Друг друга сменяли возделанные до горизонта поля, черные и жирные, куда не наведывались ни крестьяне, ни вόроны, и сёла или пригороды больших городов, где у нас не было шанса заметить живую душу, так как железнодорожные пути были там отгорожены высокими стенами, такими же черными и жирными, как и поля, или толстыми решетками, усиленными противошумными экранами, тяжелыми пластинами из мутного, замызганного пластика, покрытыми призывающими к погромам граффити. Мы никогда не останавливались на станциях, а впрочем, мне кажется, что наш маршрут их избегал. С исчезновением внешних образов, с их растворением в ночи, я начала думать, что мы уже никуда не направляемся или, вернее будет сказать, нырнули в кромешную тьму, чьи измерения столь же непостижимы, как и те, что организуют, структурируют и размечают путешествие после смерти. Появление рядом с нами другого состава стало, таким образом, поразительным событием, способным развеять мое дурное расположение духа и мрачные рассуждения. Событием поразительным, но и до жути странным. Наши два поезда сопровождали друг друга, разделенные смехотворным расстоянием в полтора метра, не больше. Точно так же как дети, разве что не пуская на стекло слюни, стала вглядываться внутрь ехавшего вровень с нашим вагона и я. Там все тонуло в темноте, но все же несколько жалких ночных ламп, светивших у нас в коридоре, отражались в стеклах и исподволь освещали то, что происходило там, с другой стороны. По правде, там не происходило ничего. На сиденьях можно было смутно различить несколько, от силы с полдюжины, неподвижных, как манекены, пассажиров. Они не повернули взгляд в нашу сторону, не знаю, сознательно они нас игнорировали или нет. На них была одежда принарядившихся на праздник крестьян, за исключением одной женщины, которую мне поначалу никак не удавалось толком разглядеть, одетой наподобие школьной учительницы времен Первого Советского Союза. Я сосредоточилась на ней, на ее лице, пыталась поймать ее взгляд или по меньшей мере выражение лица, и внезапно мне показалось, что я ее узнала. Клара Шифф. В ту же секунду поезд тряхнуло, и она чуть-чуть повела головой. Ее глаза устремились навстречу моим. Я была уверена, что она мысленно адресует мне какие-то сокровенные слова, потом на ее красивое лицо вновь набежала тень. Клара. Некогда я мечтала часами оставаться зависшей во взгляде Клары, единственно с целью вместе с ней зацепиться за осколок существования, невзирая на лагеря, невзирая на все абсурдности мира, невзирая на этнические чистки, невзирая на страх конца, невзирая на всё. Но, по сути, мы встречались всего лишь дважды, при ужасных обстоятельствах, и почти ничего не знали друг о друге. Посреди толпы, а это было во второй раз, среди пожара, мы сжали друг друга в объятиях, будучи убеждены, что вот-вот умрем, и я влюбилась в нее. Мне сказали, что она работает в фантомной ветви Партии, мне так и сказали: «фантомная ветвь». Я больше никогда ее не видела, но долго оставалась в нее влюбленной. Поезда застыли друг против друга, будто их связывала какая-то неведомая тайна и они старались скрупулезно поддерживать одну и ту же скорость. Два сумрачных миража, которые скользили в темноте вместе, на протяжении нескольких минут, потом получаса, может больше. Мои часы остановились, я была не способна отмерять время. Кое-как отклеившись от стекла, я вернулась к детям. Не знаю почему, по щекам Иоганна и Мюриель текли слезы. У всех троих остановился взгляд, и, когда я погладила их по голове и потрепала по плечам, они никак не реагировали. Одного за другим я прижала их к себе. Иоганн на полчаса вцепился в мою руку, потом отпустил. Мюриель перестала плакать. Они с Игорем одновременно начали бормотать невнятные, то и дело повторяющиеся слоги, ни смысл, ни посыл которых я не могла расшифровать. Ни он, ни она не пытались как-то согласовать свое бормотание. Все еще оставаясь единым целым с детьми, я продолжала зондировать темноту в совсем близком вагоне с мыслью снова встретиться взглядом с Кларой Шифф. С этой надеждой. В относительной тишине, в скудном свете, со странно бормочущими рядом Мюриель и Игорем, со слезами и невразумительным сопением Иоганна, на меня накатила иррациональная ностальгия. Я покачивалась в такт тряске поезда на стыках, и меня охватило желание оказаться с другой стороны, вновь найти Клару Шифф, заключить ее в объятия и бесконечно смаковать свою любовь к ней и ее присутствие. Эта ситуация, если можно назвать это ситуацией, тянулась без конца. Потом пространство разорвал скрип тормозов, и оба поезда сходным образом замедлились, без малейшего расхождения, и, когда составы остановились, то, что мы видели с другой стороны, ни на йоту не изменилось. Сидевшим на скамьях напротив путешественникам не приходило в голову поинтересоваться причинами неожиданной остановки. Не пошевелилась и Клара Шифф. Мне было очень горько. Наступило несколько минут насыщенной механической тишины. Дети расплющили носы и руки о запотевшее, покрытое соплями стекло, которое они не трудились вытирать, и так и замерли. Мюриель смолкла. Игорь начал не слишком сильно биться лбом о стеклянную перегородку. Я попыталась оттянуть его назад, но он сопротивлялся. Мюриель попятилась в затененный коридор и вновь принялась расхаживать туда-сюда, как делала часами пополудни. Я удостоверилась, что по щекам малыша Иоганна больше не текут слезы, и прижала его к бедру, но он отстранился. В этот момент я была уверена, что Клара Шифф искоса вглядывается в меня из своего сумрака, и мне показалось, что до меня дошел ее зов. Я должна пойти повидаться с ней, подумала я. Я должна перебраться в другой эшелон. Я должна повидать Клару. Вновь найти Клару Шифф, мою любовь. Оставив присмотр за детьми, я подошла к двери в вагон. Я была вне себя. Меня охватило необоримое желание открыть эту дверь, в два шага преодолеть расстояние, разделяющее составы, и проникнуть туда, во второй поезд. Дверь, к несчастью, была заблокирована. Я несколько раз безрезультатно ее дернула, потом опомнилась и вернулась к детям, к окну, выходившему на купе, где Клара Шифф делала вид, что не верит, что мы существуем. С той стороны все замерло в неподвижности. С нашей шебуршились дети, и я не могла усидеть на месте. Я не сообразила, что мы вновь начали двигаться. Мы тронулись с места без всякого толчка, и второй поезд сопровождал нас так гармонично, что я ничего не заметила. Теперь мы снова катили вместе, как спаянные. – Должна же быть какая-то возможность перейти на ту сторону, – сказала я. Внезапно я ощутила потребность услышать человеческий голос. – Что ты думаешь об этом, Игорь, а? – еще бросила я наугад. Реакция малыша меня ошеломила. Не произнося ни слова, словно он был человеком действия и просто дожидался момента, чтобы проявить себя, он направился к полке вагона и принялся ее разбирать. Это было трудно и ему не давалось, но он продолжал неспешно, методично упорствовать, весьма логично направляя руки в нужные, чтобы отделить сиденье от опоры и спинки, местá.