Сверху на лужайке показался зять, Ульганг Шнатц. Он спокойно зашагал по склону вниз и 25. Мириамна Шуйго Лагерь беженцев располагался в восьми километрах от города и от мира в целом. До него нельзя было добраться, не миновав последовательно три пропускные пункта, причем третий и последний из них представлял собой длинную темную кишку, проходя по которой путник должен был задержать дыхание по меньшей мере на три минуты и не терять времени. После прохождения шлюза нужно было утихомирить судорожные трепыхания легких и открыть глаза под жгучим солнцем. Необузданность пустыни и запах экскрементов тут же подавляли того или ту, кому достало отваги предпринять это путешествие. Чаще всего их встречало четверо или пятеро скотов из местной мафии, так называемых сотрудников безопасности. Мафии сменяли друг друга, но требования их представителей оставались неизменны: десять долларов и половину имеющихся у вас с собой медикаментов, отсосать и палец, если вы явились с пустыми руками. На протяжении месяцев лагерь был забит под завязку. Потом он постепенно опустел, и тому было несколько причин: трудности со снабжением, катастрофические санитарные условия, вспышки эпидемии холеры, засилье злодейств и жестокостей, вершимых детьми-солдатами. К этим бедствиям добавлялось полное отсутствие сочувствия со стороны горожан. Враждебность простых людей не знала сбоев и дважды увенчивалась налетами, жуткими налетами погромщиков, которые называли их «нападением индейцев», оставившими после себя сотни калек и трупов. Организация поручила нам с Элианой Валустани внедриться в лагерь, составить точный список спекулянтов, бандитов и ответственных лиц, сотрудничающих или сотрудничавших с погромщиками, и затем, после передачи списка целей в Бюро действия, устранить двух или трех из них, прежде чем вернуться на базу и передать эстафету специалистам, таким как Абимаэль Фишман или Бурдушвили, которые сумеют восстановить справедливость быстрее, чем об этом успеешь сказать. Мы с Элианой Валустани предстали перед небольшой группой так называемой пропускной проверки. Их было пятеро, все в гротескной военной форме и омерзительных париках, которые на самом деле могли быть недавно снятыми скальпами. Они уже миновали отрочество, но выглядели как дети-солдаты, их глаза блестели от наркотиков. Мы восстанавливали дыхание после прохода через входной туннель и чувствовали, как солнце обжигает нам лица, уши, руки. Воздух провонял пылью и нужником под открытым небом. Мы предпочли проникнуть в лагерь в качестве медицинских работников и несли в рюкзаках впечатляющее количество медикаментов, в основном болеутоляющих, антибиотиков, средств от поноса и материалов для дезинфекции. Юнцы выслушали нас, непристойно, угрожающе подшучивая, затем обследовали наши пожитки и изъяли все емкости с содержимым алкоголя в 90 градусов, несомненно, чтобы выпить их содержимое. Обступив нас вплотную, они продолжали копаться в наших вещевых мешках, задевали нас и толкали. От них изрядно попахивало нечистотами. На омерзительной одежде виднелись потеки крови, уши и щеки пятнали бурые струпья. Мы снова дышали, не испытывая боли, когда один из двух старших в группе, парень в топорщившемся на лбу скальпе с длинными и сальными черными волосами, предложил нам проследовать за ним под предлогом «дополнительной идентификации». Не иначе, он был за главного. Он держал в своих грязных лапах наши пропуска, но не смотрел в них. Его сподвижники гоготали как слабоумные. Лагерь раскинулся на склонах пологой долины, на которую, выйдя из последнего пропускного пункта, мы могли взирать сверху вниз. Исходно палатки были разбиты в соответствии с четким геометрическим планом, но очень скоро, с уходом гуманитарных команд, логика пошла под откос, обустройство граничило с кошмаром, к исходным палаткам добавились ублюдочные постройки, возведенные из остатков предшествующего бидонвиля и натащенного из пригородов хлама. Теперь в чертеже аллей и в общей географии того, что стало местом жительства для скопища оборванцев, никакой логики не осталось. Большая синяя палатка санитарной службы была частично сожжена погромщиками, и в любом случае медицинские материалы либо оказались непригодными, либо были перепроданы сомнительным городским клиникам. Над всем этим с неумолимой жестокостью и пугающим самоуправством царили мафии, подчас устанавливая нечто вроде порядка, препятствовавшего сведению счетов и анархии. Поскольку мы колебались, идти ли нам на поводу у этого разбойника с большой дороги, он обратился ко мне. Он умел читать, он усвоил имя, значащееся у меня в бумагах. – Мириамна Шуйго, можешь назвать разницу между собой и твоей товаркой? Мы с Элианой Валустани обменялись беглыми взглядами. – Она врач, я тоже, – сказала я. – Между нами нет никакой разницы. – Ну нет, разница налицо, – заметил главарь банды. – Она-то смазлива, а ты выдра выдрой. Остальные так и покатились со смеху. Они хлопали себя по ляжкам и разевали рты, чтобы заглотнуть побольше воздуха для жуткого гогота. Меня не очень-то интересовал мой внешний вид. Двадцать лет тому назад, во время охоты на уйбуров, меня поймали два члена фракции Вершвеллен. По необъяснимым причинам, возможно, потому, что они уже более чем перекрыли свою квоту на убийства, а их опьянение шло на убыль, погромщики удовольствовались тем, что пару раз полоснули меня по лицу и позволили убраться восвояси. В дальнейшем я вела нормальную жизнь в школах Партии и ничуть не страдала из-за своих ранений. Организация не принимала в расчет красоту, уродство или увечья, значение имели только интеллектуальная или бойцовская компетентность и моральное соответствие. Но что правда, то правда, у Элианы Валустани в отличие от меня не было на левой щеке вздутого белесого креста, который доходил до самого лба. В этом смысле она определенно от меня отличалась. Когда взрывы смеха потихоньку затихли, атмосфера еще более накалилась. Было ясно, что они не удовольствуются, реквизировав все наши запасы этилового алкоголя, и собираются стребовать с нас кое-что другое. Мы прошли тренировку перед заданием, и перед «пропускной проверкой» в частности, мы научились сносить насилие, групповое насилие и отсос в контексте скотства, зловония и болезней. Мы были подготовлены к ужасам, к жертвам, но все же намеревались до последнего и ужасов и жертв избегать. – Мириамна Шуйго, можешь забрать свое барахло и идти в лагерный госпиталь, – сказал Длинные черные сальные волосы, невнятно махнув рукой в направлении неопределенной части лагеря. Я взглянула на жалкий лабиринт, занимавший дно долины. Рядом с остатками большой санитарной палатки виднелись пункты, крытые синей холстиной. Возможно, именно это он называл госпиталем. – Элиана Валустани останется здесь, – продолжал главарь банды. – Нужно еще кое-что проверить. Элиана Валустани повернулась ко мне. Между нами было метров десять. По ее взгляду я поняла, что она в панике. Внешне так не казалось, она держалась прямо и без дрожи, ее лицо было невозмутимо, но я достаточно хорошо ее знала, чтобы распознать: что-то в ней стремительно выходит из-под контроля. Нам было знакомо это явление, одновременно и рациональный, и иррациональный отказ, внезапная, неконтролируемая неспособность погрузиться в самое сердце гнусности, внутреннее ошеломление, воздействовать на которое не способна никакая процедура, особенно в решающий момент. Эту слабость не могла исправить никакая тренировка. Мы называли ее «Амок № 1» и знали, что такое может случиться с каждым, с женщиной, мужчиной, без предупреждения, как смерть. Для меня отблеск в глубине взгляда Элианы Валустани читался как в открытой книге: Амок № 1 был на подходе, и она не собиралась подвергаться испытанию, которое ждало бы ее, подчинись она главарю банды. Я прикинула, что, может быть, удастся вернуть ситуацию под контроль, продемонстрировав твердость. – Мы уже отдали половину медикаментов, – вмешалась я злобным тоном. – Проверки пройдены. Верни наши бумаги и оставь нас в покое. Длинные черные сальные волосы заколебался, и какую-то секунду я думала, что он подчинится. Мы же, как ни крути, медики и, стало быть, наделены почти магической властью. Я подтвердила свою решимость, направившись в сторону наших вещевых мешков, чтобы завязать их, надеть на себя, помочь надеть Элиане Валустани и тем самым закрыть дискуссию. Возвращать наши пропуска или нет, было, очевидно, второстепенным вопросом. Пока я прилаживала мешок себе на спину, Длинные черные сальные волосы внезапно занервничал и схватил Элиану Валустани за плечо, очевидно намереваясь увлечь ее в одну из жалких палаток «пропускной проверки». Я услышала, как Элиана Валустани издала разъяренный возглас и тут же, вопреки тому, чему нас учили относительно подобного сорта сцен, приступила к жесткому разносу. Схватившая ее рука оказалась в момент сломана, у него не было времени даже закричать, как безукоризненно выверенный захват размозжил ему хрящи дыхательного горла. Что касается демонстрации боевых навыков, я восхитилась мастерством Элианы Валустани, но в ту же секунду сказала себе, что наше появление в лагере пошло наперекосяк, что оно идет по отвратительному сценарию и наше задание теперь обречено на провал. Элиана Валустани между тем закончила с этим типом ударом пятки, который снес ему физиономию и, скорее всего, то, что за ней крылось. После чего выправилась, безукоризненная, уравновешенная, чуть ли не улыбающаяся фигура, справившаяся с накатившим страхом, вновь обретя свою личность после эпизода с Амоком № 1, и закричала, ни к кому не обращаясь: – Что еще нужно проверить? Остальные пребывали в шоке, просто окаменели. Их глаза перебегали с того, что осталось от их главаря, чей мерзкий парик, соскользнув, приоткрыл лоснящийся сальной кожей раскроенный череп, на 26. Солдатов Хотя его не приглашали, Солдатов пристроился к очереди поклонников и дальних родственников Саши Йомошигина и, добравшись до столика регистрации, за которым главенствовала невестка Йомошигина, Лейла Йомошигина, выложил окаймленный серым конверт со своим пожертвованием. И встретился при этом взглядом с глазами женщины, черными, вопрошающими, блестящими и влажными, в точности как он успел заметить четырьмя днями ранее, когда она сжалась на заднем сиденье лимузина в ожидании смерти, которая так и не последовала. Он не сморгнул, но почувствовал, как где-то в глубине горла у него что-то сжалось. Он оказался не готов встретить ее в этом месте и спрашивал себя, не узнала ли она его. Борясь с рефлекторным желанием сглотнуть слюну, он безразличным тоном назвал содержащуюся в конверте сумму. Женщина опустила глаза и чуть поклонилась в знак извинения. Попросила повторить. Не расслышала или не была уверена в услышанном и не хотела вписывать в реестр неправильное число. Потянулась нескончаемая секунда замешательства, в продолжение которой она пристально всматривалась в конверт, не в силах расшифровать каракули, которые Солдатов сделал и вовсе нечитаемыми, присовокупив взятые с потолка росчерки из разряда тех, которые придумывают полуграмотные люди, когда их просят подписать официальный документ. «Тридцать долларов», – повторил Солдатов приглушенным голосом, словно по секрету. Это была разумная сумма, не слишком щедрая, но вполне подобающая для взноса, который хотел внести для семьи посторонний, желающий поучаствовать в погребальной церемонии, принести свои соболезнования и возжечь благовония перед портретом усопшего. Лейла вновь подняла взгляд на Солдатова. В этой обсидиановой вспышке Солдатов уловил скорее безразличие, нежели неприязнь. «Она меня не узнаёт», – подумал он, прежде чем чуть поклониться в знак приветствия, потом отодвинулся, уступая место следующему визитеру. Солдатова, как ни крути, было не так-то легко опознать. Он выбрил череп, повязал на шею черный галстук и вырядился самым стандартным образом, в темно-серую пару, что обезличивало его среди мужчин, собравшихся здесь, чтобы поприсутствовать при погребении Йомошигина. У себя на поясе, скрыв его под пиджаком, он пристроил пистолет, из которого четырьмя днями ранее застрелил Сашу Йомошигина и его шофера. Он медленно направился к алтарю, за которым была выставлена огромная фотография Саши Йомошигина, два ее угла были убраны черными лентами. Человек, портрет которого был теперь перед Солдатовым, ничем не напоминал того, в кого он выпустил две смертоносные пули и кто там, в лимузине, выглядел как пьяный бугай, похотливо лапающий свою невестку, похотливо щупающий грудь своей невестки Лейлы. В тот момент, когда он открывал огонь, Солдатов уже понял, что казнит не того Йомошигина, всего лишь брата того, кого ему поручили убить, но не колебался, отчасти потому, что шофер и телохранитель были уже обезврежены и операция не могла быть прервана, отчасти потому, что его сугубо персональная мораль осуждала адюльтер и он находил данную ситуацию шокирующей. На протяжении той доли секунды, когда он решил выпустить в голову Йомошигину вторую пулю, этот аспект отмщения за честь прибавился к, собственно говоря, убийству, словно, по сути дела, он исправлял то, что ошибся целью, мстя за попранное достоинство Бориса Йомошигина, которому Лейла Йомошигина в данный момент изменяла. Именно тогда он поймал взгляд неверной жены, потрясающий взгляд расширенных из-за страха глаз, и, вопреки всем базисным принципам проведения операции, требовавшим устранения всех свидетелей, отказался от мысли послать ее вслед за своим любовником и шофером. «Тем хуже, – подумал он. – Займусь ею вместе с Борисом Йомошигиным на похоронах Саши». Он подошел к алтарю, преклонился перед ним, зажег палочку благовоний, потом воткнул ее в чашу среди пепла десятков и сотен других, преклонился еще раз. Он действовал, сосредоточившись на своих жестах, чтобы не броситься в глаза из-за оплошности, которая бы, даже минимально, нарушила ход ритуала. И при этом старался не слишком брать в голову предельно опасную ситуацию, в которой находился, повернувшись спиной к собравшимся, особенно телохранителям Бориса Йомошигина, чье присутствие угадывалось совсем рядом, менее чем в десяти метрах. Он преклонился в третий раз. «Даже если не слишком вероятно, что они начнут стрелять в направлении алтаря, они могут меня прикончить, – подумал он. – Если они заметили подозрительную выпуклость у меня на поясе, они будут настороже и, когда я повернусь, меня, прикончив или нет, нейтрализуют». Воздух был отравлен дымом догорающих благовонных палочек и спиралей. Слева от Солдатова священник в белом облачении и высоком траурном колпаке декламировал невразумительные молитвы и заклинания. «Возможно, это мои последние впечатления от реального мира, – подумал он, – последние образы, перед тем как они меня изрешетят, последние звуки, последние запахи, которые останутся в моей памяти, пока не угаснет мой мозг». Без спешки, смакуя свои ощущения как осужденный на смерть, он сделал пол-оборота. Поскольку в зале не происходило ничего особо подозрительного, выпустил на волю кислород и снова замер. «Нет, не сразу», – подумал он. Слева от себя заприметил компактный конгломерат, группу хорошо одетых, но вызывающих настороженность молодцов, которые окружали Бориса Йомошигина и в определенном смысле отделяли его от остальных скорбящих. Из соображений безопасности Йомошигин не занял то место, которое полагалось ему в соответствии с клановой иерархией, с краю в первом ряду, где он был бы удобной мишенью. Солдатов, не поднимая глаз, почтительно склонился перед этой группой, выражая тем самым свои соболезнования всем им в целом, потом присоединился к той части собравшихся, которая держалась от семьи дальше всего. Все члены семейного клана выказывали подобающее благоговение – с выпрямленными торсами, несгибаемыми затылками, бесстрашными, ничего не ищущими и старающимися не мигать глазами. Среди присутствующих на церемонии, скорее всего, находился и заказчик, тот, кто перевел Солдатову аванс за ликвидацию Йомошигина, не все равно какого Йомошигина, за убийство Бориса Йомошигина и никого другого, и он должен был быть в ярости оттого, что ему предстоит присутствовать при кремации Саши Йомошигина, а не его брата. Солдатов, примостившись чуть в стороне, обежал толпу взглядом, растянув это, чтобы не привлекать внимание, на несколько приемов. Помимо телохранителей, он засек трех персонажей, выказывавших едва заметные признаки нетерпения, двух мужчин и одну женщину. «Не слишком надежный метод, – подумал он. – И ни о чем не говорит». Один из мужчин держался в третьем ряду семьи, время от времени он менял положение своих рук. Второй находился среди официальных лиц. Этот подчас поворачивал на секунду голову, контролируя Йомошигина и его громил, потом вновь начинал изображать уместное в подобном случае медитирование. Женщина стояла между столиком регистрации, где продолжала заправлять Лейла Йомошигина, и квартетом монахов, которые, казалось, вершили в своем углу побочную, если не вовсе независимую церемонию. Как и Лейла Йомошигина, женщина была в трауре, с льняным платком в форме капора на голове, но вместо того, чтобы проявлять абсолютную умиротворенность, она, казалось, слегка нервничала. Речь, несомненно, шла о вдове, но никто не позаботился подвести ее к алтарю или из вежливости постоять рядом с ней. «Это ничего не значит, – продолжал размышлять Солдатов. – И к тому же заказчик, надо думать, умеет прекрасно себя контролировать. Им может быть кто угодно в этом зале, при условии, что он здесь присутствует». Второй священнослужитель и его аколиты пришли помочь первому, и теперь в тишине гулко разносились новые молитвы, ритмизуемые новой перкуссией. Выражения чувств шли своим чередом: посетители все еще сменяли друг друга перед алтарем, торжественно складывались вдвое, потом поворачивались спиной к фотографии усопшего и с серьезной миной приветствовали собравшихся. Солдатов задумался, что церемониал не следует в точности тому, что ему довелось почерпнуть из религиозных материй. Основополагающие принципы были соблюдены, но ритуал, на его взгляд, развивался довольно-таки хаотичным образом. Близкие родственники не окружали вдову, у нескольких женщин из семьи голова оставалась непокрытой, монахи следовали необычным правилам, словно принадлежали конкурирующим сектам, которые согласились на сотрудничество в последнюю минуту и не успели толком сговориться, телохранители занимали скамью, где обычно восседают близкие коллеги или известные личности. Что же касалось тех, кто отдавал покойному дань уважения, они не следовали предписаниям священника, а воспроизводили заученные некогда жесты, одни растирая пепел между большим и указательным пальцем, прежде чем поставить свою палочку благовоний в чашу, другие воздерживаясь от этого, одни сгибаясь перед портретом Йомошигина лишь раз, другие же, как Солдатов, отбивали три поклона. «Уже ничего не уважают, – подумал Солдатов. – Религия пошла прахом. Не при делах даже служители культа». На самом деле он отнюдь не жаждал выловить в толпе лицо заказавшего убийство и не особенно интересовался различными вариантами заупокойных ритуалов. Он просто дожидался наилучшего момента для действия. Когда гроб перенесут в вестибюль крематория, семья соберется и начнет медленно проходить перед рядами посторонних для семьи и для клана. Борис Йомошигин выступит во главе группы, чтобы первым расположиться напротив останков брата. Солдатов окажется тогда в идеальной позиции, чтобы его пристрелить, выпустить несколько пуль в телохранителей и скрыться через боковую дверь. Ну а затем, если все пройдет как надо, он отправится на заранее назначенное свидание и получит вторую, весьма значительную часть своего гонорара. Боковая дверь, которая сможет обеспечить его отступление, располагалась менее чем в десяти метрах от того места, где он находился. Он проверил накануне, что она никогда не запирается и выходит в галерею, там он сможет исчезнуть за считаные секунды, следуя пути, который 27. Скворцов В начале недели Огул Скворцов ни с того ни с сего скончался, и в субботу в его старый деревянный дом наведались братья Борбоджан, пустили в ход свои барабаны, зазвонили в колокольчики, тяжеловесно закружились вдоль стен, бормоча призывы к Пяти Черным Небесам, Троемордвию и Великим Вождям. По внешнему виду на них скорее лежала печать деменции, чем шаманского искусства. От них разило потом, водкой и дымом, бубенцы и оловянные амулеты тряслись в прорехах одежд, пол, сотрясаемый их хождением туда-сюда, прыскал облачками пыли. Огул Скворцов встал со стула, на котором оставался без движения все предыдущие дни и ночи. Взялся за метлу, открыл дверь и вытолкал братьев наружу. «Я не из ваших!» – заявил он им. Братья извинились, почтительно поклонились и отправились восвояси. Они жили поблизости, на соседней улице, и там, в засаленной избе, открыли в свое время шаманское гнездо широкого профиля: помощь по скитаниям в кромешной тьме, связь с Семью Черными Небесами, связь и общение с вόронами, орлами, с мертвецами, танцы под лунный бубен, ритуальные песнопения, ритуальные вопли и завывания, поддержка умирающих, розыски пропавших животных или любимых и т. д. На самом деле их предприятие не отвечало финансовым требованиям закона и не обращало внимания на нормативные акты, касающиеся гигиены и безопасности, так что время от времени в их развалюху грубо вторгались инспекторы различных управ, потрясая официальными предупреждениями и полными угроз уведомлениями, но братья и не думали отрываться от своих коек, где они отлеживались, и уклончиво отвечали, делая вид, что не понимают ни слова на бюрократическом наречии и, шире, вообще на человеческом языке. Ко всему прочему надо добавить, что в душной комнате, где они пребывали, царила жуткая темень, не говоря уже о запахах тухлого мяса, картошки, спячки, газов, атмосфере хаоса, принадлежащего другому миру, так что все эти чиновники не долго тянули с тем, чтобы отступить и исчезнуть. Всю свою жизнь Огул Скворцов был человеком неразговорчивым, и после смерти эта черта его характера еще более усилилась, но инцидент с братьями Борбоджан позволил ему ознакомиться со своим новым замогильным голосом. Тот оказался неприятным, слишком хриплым. В первый раз за пять дней Скворцов услышал, как кричит на братьев, и впечатление от этого оказалось настолько отвратительным, что он решил не произносить больше ни слова, даже если это обернется невнятным мычанием. «Достаточно, – подумал он. – Как ни крути, говорить – непристойно». Он сел на место и погрузился в молчание. Все лето Огул Скворцов так и оставался на стуле, не сделав более ни жеста, не произнеся ни слова. Днем и ночью он медитировал над причудливостью существования, над движением планет, над взвихренными мирами и над тараканами, которые шебуршились поблизости, глодая последние ошметки сала и хлеба. Когда лето подошло к концу, тараканы, подъев всю провизию, которая могла еще как-то представлять для них интерес, покинули дом, и в комнате, где дремал Огул Скворцов, затих шорох их шагов и жвал. Снаружи на мир размеренно, с правильными интервалами накатывал сумрак, и подчас, когда на дворе стоял день, приближались прохожие, а затем, по непонятным причинам ускоряя шаг, удалялись или перешептывались, не переступая порог, а потом отшатывались. «Что это с ними, – дивился Скворцов, – что их, треклятых, пугает?» В середине октября заявились двое полицейских. Так же как в свое время братья Борбоджан, но без их бубенцов и огромных, как луна, бубнов, они прошлись вдоль стен, вынюхивая все налево и направо, и несколько минут совершенно не замечали того, кто сидел в центре комнаты. Вслед за ними воздух начал пахнуть военной формой, табаком и занюханной властностью, которой пропитаны лагерные охранники и иже с ними. Потом они прекратили свое бесполезное расследование и решили завершить собственно им порученное. Первый, молодой, светловолосый, с небольшим шрамом на лбу, сбросил карабин и прислонил его к стулу, на котором сидел Скворцов. Что касается второго, сурового бритоголового типа лет сорока с гаком, тот вытащил из кармана официальную бумагу и принялся с запинкой зачитывать абсурдно запутанные бюрократические фразы. Насколько мог судить Скворцов, речь шла об официальном предписании немедленно покинутьпомещение в сопровождении сил правопорядка. «Куда это вы хотите меня увести?» – спросил Скворцов. Сорокалетний скривил губы. «Как будто сам не знаешь, – сказал он. – В казенный дом». Скворцов прождал три секунды, потом схватил карабин и выстрелил. «Сами туда и идите», – прокомментировал он. Эхо от выстрела долго терзало тишину, дым и запах пороха рассеялись, блондинчик опрокинулся назад, и спустя с трудом поддающееся оценке время обнаружилось, что он лежит без движения на полу животом вверх. «Статья 58-9, вредные элементы», – продолжал бритоголовый, тот, в чьих руках было постановление правосудия. Складывалось впечатление, что он не в состоянии действовать, не дочитав до конца свой документ: возможно, он до такой степени уважал давным-давно устоявшуюся процедуру, установленную законом и идиотическую. «Имя Огул, отчество неизвестно, фамилия Скворцов, неграмотный, местожительство смотри в приложении, национальность неизвестна, наказанию по неизвестным причинам не подвергался». На полу первый полицейский чуть пошевелил руками и застонал. Чтец прервался, чтобы оглядеть напарника. Несколько минут раненый через не могу полз в направлении двери. Когда ему оставалось менее метра, он вдруг напрягся и застыл. Сорокалетний вновь переключил внимание на административный документ и, пробежав его, не разжимая губ, глазами, подвел итог, перейдя на просторечье. «Нужно тебя закопать, – сказал он. – Таков закон». «Сами туда идите, – проворчал Скворцов. – Я не из ваших». Он выстрелил во второй раз, но не попал в цель. Полицейский бросился на него, вырвал из рук карабин, замер перед ним, запыхавшийся и разъяренный. «Паразитов вроде тебя, их нужно…» – начал было он, потрясая оружием. Его фраза осталась незаконченной, и на протяжении нескольких секунд казалось, что она вот-вот будет завершена, но к ней ничего не добавилось, разве что раздосадованная икота. Чтец пожал плечами, закинул карабин за спину, пошел открыть дверь, подхватил и вытащил наружу больше не реагировавшего на окружающее блондинчика со шрамом и, прежде чем закрыть за собой дверь и отправиться к ближайшему полицейскому посту, выдернув чеку, швырнул в дом Скворцова гранату. Граната взорвалась, произведя в замкнутом пространстве оглушительный грохот, но взрывная волна никак не подействовала на Огула Скворцова, и спустя каких-то пять или шесть дней все токсичные субстанции и обугленные остатки канули в небытие. Словно никакого вторжения полиции и не было. В доме вновь воцарились тишина и спокойствие. Наступил ноябрь, а с ним выпал снег, установилось свойственное для зимы безмерное исконное отсутствие шума и суеты. К концу месяца Огул Скворцов встал и направился во вторую комнату своего обиталища, в комнату, где несколькими годами ранее еще спал вместе со своей женой Лидией Шмейн или, скорее, делил с ней бессонницу, которая мучила их обоих. Они познакомились в расцвете юности и оставались едины, несмотря на разлуки и нескончаемые скитания по лагерям. Когда они смогли наконец жить вместе без тревог, без перспектив новых ломок и тюрьмы, они, по сути, были лишь парой стариков и, низостью судьбы, их счастливое совместное существование не продлилось долго. Лидия Моисеевна исчезла на ровном месте, и все ее поиски ни к чему не привели. Скворцов думал, что ее арестовали в качестве свидетеля по какому-то делу, что она, находясь в предварительном заключении, заболела, и, не зная, что с ней делать, ее попросту прикончили и выкинули тело подальше в лес, чтобы об аутопсии и подобающем погребальном рассеивании позаботились волки. Он подошел к зеркалу, висящему на стене между сундуком и ночным столиком, и подул на него, чтобы определить, какое место занимает нынче на биологической шкале. Он чувствовал себя не вполне в своей тарелке и, несмотря ни на что, хотел получить доказательство своего существования. Он не строил иллюзий, но, когда на стекле не осело ни капли пара, раздраженно махнул рукой. «Сволочи, – проворчал он. – Отняли у меня даже это!» Следующие день и ночь, и через день, и через еще один день, он оставался неподалеку от супружеской постели, время от времени подравнивая подушки, вникая в пустоту, в разреженный воздух, полутьму, временами застывая перед окном, но не глядя наружу. Он размышлял. «Лидия Шмейн», – повторял он про себя целую ночь, едва разлепляя губы. Затем принял решение позвать братьев Борбоджан. «Со своими мерзостными братьями-вόронами, Черными Небесами и Великими Вождями они к чему-нибудь да придут», – подумал он. Он вернулся и снова расположился в главной комнате. «Позову-ка их», – подумал он. Стоял ледяной мороз. Хотя за десятки лет она видывала и не такое, древесина его дома не переставала потрескивать, особенно в последние часы перед рассветом. В первую неделю декабря почти никто не осмеливался забредать глубоко в снега. Со стороны улицы, где жили братья Борбоджан, было слышно, как кто-то расчищает дорогу лопатой, и, когда стало смеркаться, к тому же 28. Гронден Керриган, собиратель, компания «Фринг Аут». Не вдумываясь и не понимая, о чем, собственно, речь, Гронден теребил визитную карточку, которую швырнул в него этот тип, прежде чем исчезнуть в окружающих темный проспект садах. Рядом с ним под дождем валялось двое полицейских, окруженных черными лужами, которые с равным успехом могли быть и лужами крови, и естественными стечениями выпавшей с неба воды. По тротуару барабанили капли. Так как ему в глаза отлетали брызги и сгустки грязи, Гронден принял сидячее положение и стал ощупывать взглядом, что его окружает. Ночь, густая пустынная темень. Ни одного жилого дома, только темные, без огней, фасады административных зданий. Деревья, решетки, затопленный асфальт, проливной отвесный дождь, ни ветерка. С другой стороны от проезжей части – закрытый пакистанский ресторан; его нечитаемая вывеска, его прикрытая деревянными щитами витрина указывали, что этот квартал был отведен не только министерствам или деловым офисам. Кроме двух трупов, которые еще минуту назад таковыми не были, которые минуту назад думали, что выполняют совершенно безопасное задание, что возвращаются к служебной машине, сопровождая находящегося под защитой государства свидетеля, которые спешили, чтобы не промокнуть насквозь, но в действительности двигались навстречу «Стечкину» в руках особых сил, кроме двух этих тел, ныне распростертых на земле чересполосицей членов и плащей, никого больше не было. Проспект был едва освещен, чудовищно мокр и омываем квазитропической жарой. В сотне метров, вдали от фонарей, кто-то звонил по телефону или просто укрылся в телефонной будке. Гронден встал, наскоро пробормотал молитву о путешествии усопших и зашлепал средней уверенности шагом в направлении этой будки. Все уложилось в несколько кратких мгновений, стрелок поравнялся с ними, и, когда начал стрелять, полицейские грубо швырнули Грондена на землю. Они тут же перекатились на бок, выхватывая оружие, но у них не было времени ответить нападавшему. Убийца немедля их прикончил, нагнулся, чтобы забрать у них оружие, не глядя на Грондена, швырнул ему кусок лощеного бристольского картона и тут же был таков. Телефонную будку занимали двое. Внутри пылко обнималась парочка совсем еще молокососов, и даже если они не проявляли явных намерений дойти до сексуальных крайностей, то казались достаточно поглощенными своими объятиями, чтобы полностью забыть о внешнем мире. На стеклах осело много пара, темноту едва смягчал слабый светильник, и в этом ограниченном пространстве они, должно быть, чувствовали себя как дома и на свободе. Чтобы обозначить свое присутствие и поторопить их с поцелуями, Гронден постучал по залитому дождем стеклу указательным пальцем, потом прождал не меньше полудюжины секунд и, поскольку ситуация ничуть не менялась, приоткрыл, насколько смог, дверь будки, которая открывалась внутрь и оказалась заблокирована телом парня, потом протянул в образовавшуюся щель руку и дотронулся где-то у основания затылка до одного из партнеров, до парня, наверное, а может, и до девушки. Это прикосновение вызвало у него отвращение: голая и мокрая плоть под слоем пушка, пропитанным потом и желанием. В будке завопила девушка. Гронден отдернул руку. Дверь резко захлопнулась, и кто-то из молодых людей, несомненно по случайности, а не по злому умыслу, оборвал провод, подававший питание к тусклой неоновой трубке, источнику освещения в будке. И без того едва теплившаяся лампа погасла. Девушка перестала кричать. На темной улице дождь задавал свой мощный ритм последующим мгновениям, неподвижности тех и других, тревожным вздохам молодых людей, нервному дыханию Грондена. Молодые положили конец своей любовной деятельности. Гронден чувствовал, как вода бьет его по бритому черепу и устремляется за шиворот рубашки. Кожаная куртка, в которую он был одет, защищала его от дождя, но не прикрывала сверху. Брюки промокли. Пропиталась водой и обувь. Они боятся меня, эти юнцы, подумал он. – Эй, – произнес он громким голосом. – Мне нужно позвонить. Была заварушка. Нужно вызвать полицию. В будке, пока Гронден успел мысленно досчитать до трех, царила тишина, потом парень блеклым голосом взъерепенился: – Отвали, урод. Мы отсюда не выйдем. Гронден шагнул вперед, навалился всем телом на дверь, запустил в черное отверстие руку и прихватил горсть плоти, груди или лопатки, потянул схваченное наружу. Появилась голова парня, и Гронден как клещами впился пальцами в его лицо. Девица опять пронзительно завопила. Дверь отнюдь не помогала движениям парня, который инстинктивно понимал, что сопротивляться не стоит и, наоборот, чем быстрее его извлекут из будки, тем скорее прекратится жестокое чувство, будто его до кости пронимают острыми, как сталь, когтями. На самом деле парень боролся только с дверью, которая мешала ему выйти. Гронден в конце концов извлек его целиком и швырнул на тротуар как некую бесформенную массу, после чего, ударив, чтобы был поспокойнее, ногой в висок, отпустил парня и обернулся к не перестававшей вопить девице. Он жестом показал ей, в какую сторону следует убраться, и отодвинулся, чтобы она могла выйти из будки. Девица поколебалась с полсекунды, потом прекратила рев и бросилась наружу. Гронден увидел, как она нагибается над парнем, словно для того, чтобы оказать ему первую помощь, потом встает, ничего особо не сделав, возможно, потому, что не слишком годилась в санитарки, а может, просто оказалась слишком травмирована произошедшим. Они его больше не интересовали. Дверь будки пострадала, и он даже не попытался ее за собой закрыть, чтобы стало хоть чуть уютнее. В любом случае он предпочитал проветрить помещение, где, наряду с обычной тухлятиной грязи и засохшей слюны, были разлиты резкие запахи тел на грани оргазма. Он взялся за телефон, набрал номер компании «Фринг Аут». Потом обнаружил, что у него нет долларовой монеты, необходимой, чтобы установить соединение, и опустил трубку на рычаг. Теперь ему предстояло пойти клянчить доллар у этих недорослей. Дождь еще усилился, неуклонно отвесный, удушливый. Парень стонал, разметав руки и ноги, закрыв глаза, лицо бледнее некуда, как будто затих, лежа на спине на дне сумеречного бассейна. Девица, должно быть, пыталась что-то нашептать ему на ухо, но, когда вновь появился Гронден, вскочила и отступила на несколько шагов, приводя в порядок свой лиф или то, что от него осталось. – Простите, – сказал Гронден. – Не могли бы вы одолжить мне один доллар? Так как девица не реагировала, он присел на корточки и стал копаться в карманах юнца. Деньги нашлись в правом кармане, четыре монеты и две или три весьма измочаленные купюры. Гронден взял монеты. Девица наблюдала за ним, шмыгая носом, длинные волосы стекали ей прямо на грудь, на ней был нелепый розовый корсаж, на котором не хватало слишком многих пуговиц, и черные, прорванные на коленях джинсы. Гронден вернулся в будку. Аппарат наполовину сглотнул его доллар, пока он заново набирал указанный на визитке номер. На другом конце провода кто-то тут же снял трубку, и доллар был шумно проглочен. – Алло? – спросил старушечий голос и смолк. – Это не Керриган? – спросил Гронден, чтобы завязать разговор. – Алло? – повторила старуха. Гронден состроил раздраженную гримасу и взглянул, что происходит снаружи. Трупы полицейских вдалеке были едва различимы. Рядом с ними остановилась машина. Из нее никто не выходил. Фары освещали превратившуюся в реку мостовую. Машина медленно сманеврировала, развернулась и уехала. Неподалеку копошились девица с парнем. Девица помогала парню усесться в водосточный желоб, как будто было существенно, чтобы его зад был еще мокрее, чем на тротуаре. Девица ничего не говорила, парень покачивал головой и бормотал какие-то слоги, которые полностью перекрывал шум дождя.