У себя в доме, в комнате, где были собраны временные алтари с изображениями или статуэтками, напоминавшими нам об умерших, мы установили маленький алтарь и в ее память. Я присутствовал на церемониях, организованных там семьей в память о Буйне Йогидет и ее родителях, убитых вместе с ней, той же бомбой. На протяжении недели каждый вечер мы собирались перед их изображениями, с тоской слушали молитвы и хвалы взрослых, в очередной раз припоминали об истоках уйбуров и о их решимости выстоять, несмотря на сменяющие друг друга истребления, пересматривали в то же время принципы мировой революции и все «как» и «почему» непримиримой радикальности революционеров, в очередной раз признавая необходимость репрессий, которые нужно жизнь за жизнью продолжать в отношении капиталистов и их служек. Потом моя тетушка Васильяна, которая обычно ведала этими церемониями в качестве шаманки или вместо оной, прибила между стойками двери красную ленту и повесила вертикальный вымпел с весьма сложными знаками, которых наверняка не найдешь ни в одном словаре, которые передают из поколения в поколение только для того, чтобы записывать магические лозунги или проклятия. Комната снова превратилась в символическое пространство, куда никто не мог проникнуть без весомого на то основания. С того дня я был единственным членом семьи, кто пересекал порог, регулярно наведываясь в комнату. Ведόмый моей матушкой, побуждаемый тетушкой Васильяной, я перешагивал через ленту, материализовавшую разделительную линию между живыми и мертвыми. Меня предупредили, что речь идет вовсе не о безопасном перемещении, что, заходя в эту неподвижную комнату, я вхожу в промежуточный мир, где в случае опасности ничто не сможет прийти мне на помощь, и мой младший брат, который оказался очень впечатлителен в этом отношении, не выказал никакого желания за мной последовать. Он старался держаться подальше и даже отказывался сопровождать меня в это пустынное крыло нашего дома. Мне никогда не приходилось жаловаться, что меня отвлекает его присутствие, в то время как целыми днями напролет мы ходили вместе, держась за руки, чтобы безбоязненно встречать взрослых и ужасы мира. Когда приходил час заняться кузиной и ее останками, мой младший брат Йойша исчезал. Здравый смысл или инстинкт говорили ему исчезнуть. Я в одиночку выдвигался к крохотной деревянной конструкции, в которой помещались дощечка с именем моей кузины, яблоко, наполненная водой чашка и блюдце с гранулами, чтобы отвадить тараканов. Мне было всего шесть лет, и, несмотря на мой возраст, меня назначили опекать покойницу. И стало быть, именно я зажигал и гасил свечу перед алтарем, именно я пел ритуальные фразы, пристально вглядываясь в яблоко, чашку с водой или табличку. Очень скоро меня перестали убеждать, наставлять, подбадривать и держать за руку, перед тем как я перешагивал через порог. Спустя две недели никому уже не приходило в голову подсказывать мне издалека, какие жесты я должен сделать, какие фразы нараспев произнести, в какие моменты должен хранить молчание. И как раз к концу сорока девяти дней мне предложили разбираться дальше с моей питомицей в полном одиночестве. Опекунство – это ответственность, которую нужно принимать на себя днем и ночью и как минимум на протяжении своего существования. Я выполнял свою задачу с рвением, подчас оттененным усталостью, ибо у Буйны Йогидет был трудный характер, она была склонна к упрекам, и, особенно поначалу, вела себя со мной так, будто я от природы был ее слугой. Она никак не могла примириться, что я нахожусь рядом с ней, и сама идея об опеке, когда мы были одного возраста, представлялась ей ненавистной. У меня ушло много времени, чтобы добиться от нее более дружественного отношения. Мы прошли через моменты ссор, в которых каждый из нас вел себя как бог на душу положит и которые приводили нас подчас на край катастрофы. В продолжение какого-то периода мы оставались в присутствии друг друга, не произнося ни слова. Но потом наша пара успокоилась. Мы поняли, что мы неразлучны. На протяжении всего моего детства Буйна Йогидет постоянно была для меня верным союзником, добрым советчиком, а позже, когда я вырос, стала бескорыстной возлюбленной, сексуально сформировавшейся и пылкой, а еще позже, когда пришла моя очередь скитаться по чужим снам, она стала преданной, терпеливой, образцово самоотверженной сестрой. Я перенес ее алтарь в соседнее здание, небольшой трехэтажный дом, который не перестраивали и не заселяли снова после пожаров, и, среди тишины и запахов обуглившегося пластика и усопших уйбуров, мы проводили вместе долгие послеполуденные часы. Буйна Йогидет выскребла в стене дыру. Мы спрятали туда наши сокровища и немного пищи. Думаю, если кто-то возьмет на себя труд отправиться туда и присмотреться к трещинам в стенах здания, в предположении, что оно все еще существует, он найдет там, куда могла дотянуться детская рука, завернутые в красную тряпицу ракушки, ключ, панцирь золотистой жужелицы, значки с изображениями партизан и вождей, капсулы против тараканов, кусочек железа в форме звезды и костяную плашку, на которой значится имя Буйны Йогидет с точной датой ее смерти в уйбурском исчислении и мое имя с примерной датой моей смерти, вычисленной Буйной Йогидет на основе движения звезд и теории перманентной революции. Я занес ее, эту вторую дату, не без боязни, так как никогда не знаешь, какие дурные сюрпризы припасет для тебя судьба, и у меня было такое впечатление, что зафиксированное раз и навсегда число обяжет меня умереть при плачевных обстоятельствах. А что, если я умру раньше? – беспокоился я. А что, если я умру во время сна, в мире, где длительности исчисляются совсем по-другому? А что, если, проскочив эту дату, я уже не смогу умереть? Кость вопияла под острием моего перочинного ножа. Буйна Йогидет настаивала, убеждала меня, что бояться нечего. Пиши, повторяла она, пусть твоя смерть вопиет под ножом в мертвой кости. Это сработает, вот увидишь. И еще, это станет для нас памяткой. Мы держались совсем рядом, Буйна Йогидет и я. Кость вопияла, скрежетала. Я больше ничего не говорил. Я ободрал палец, на землю упала алая капля. Буйна Йогидет присела на корточки, она рассматривала кровь и проверяла по ней свои вычисления. Я слышал, как она бормочет, словно маленькая колдунья. Последующие события доказали, что в конечном счете она почти не ошиблась, поскольку 18. Игрияна Гогшог Многие из нас об этом сожалеют, но убийцы безумно дороги. Так что надо решиться выполнить работу самому. Со всем тем, что за этим стоит в плане и затруднений, и рисков. Первое затруднение: раздобыть оружие, пронести его и потом спрятать, в то время как по дортуару так и рыщут надсмотрщики и воры. Второе затруднение: сумма, которую нужно выложить за оружие, почти столь же чудовищна, как и вознаграждение убийцы. За добротный пистолет и обойму к нему придется выложить порядка четырех долларов. Четыре доллара! Кто готов пожертвовать таким состоянием, не будучи стопроцентно уверен в успехе? Третье затруднение: а что, если ваша цель не окажется на линии прицела, а, напротив, сама встанет на путь войны и вас пристрелит? Вот что вполголоса говорила себе Игрияна Гогшог. Вот что крутила в уме, стараясь не свалиться в воду, потому что выхлебала до дна, чтобы набраться храбрости, стакан прозрачного алкоголя, который протянул ей кореец из дортуара, и теперь ей было не всегда легко удерживать равновесие. Она шла по кромке набережной, и над портом не было ни огонька. Она прошла в темноте еще с десяток метров, ставя своей первоочередной целью контейнер с отбросами. Еще десять метров, подумала она и остановлюсь за контейнером. Несколько шагов и все. Ее донимаемые артрозом и соджу ноги дрожали. Она старалась не споткнуться о тросы. Кому пришла в голову идея пришвартовать лодки такими толстыми гребаными тросами, подумала она. А когда они натянуты, их можно принять за гребаные куски дерева, еще подумала она. Я уже не в том возрасте, подумала она. Несколько шагов и останавливаюсь. Слева, пониже, вяло раскачивались и поскрипывали три джонки. Старуха догадалась о них, стоило ей сощурить глаза, чтобы вглядеться во тьму, но, не напрягая век, она ничего не видела. Приходилось положиться на свой нюх, который, несмотря на преклонный возраст, она ничуть не утратила, который, напротив, с течением лет только обострился. Как раз рядом с ней зловоние отбросов было не таким назойливым. Что же до суденышек, от них исходили запахи пряной пищи, рыбы, покрытых илом сходней, разложившегося дегтя. Фонари на носах джонок пахли керосином, но были потушены. Естественно, их потушили, подумала Игрияна Гогшог. Незачем облегчать задачу снайперам. Снайперы. Незачем задавать им легкие задачи. Да ладно, подумала она. Тому, что от них, снайперов, осталось. Они все перестреляли друг друга. В конце концов. Мимо ее правого башмака неспешно просеменила крыса, потом отскочила, словно охваченная внезапной паникой, в какое-то неведомое темное укрытие. На джонках, под отсыревшими одеялами, все спали. Было слышно, как кто-то мучительно кашляет во сне, кто-то взрослый, в нескончаемом приступе. Его слышал бассейн и вообще весь порт. Только и было, что темнота, прогорклая вонь джонок, воспоминание о керосине, петляющее до самого контейнера, да эти изъеденные вражеским газом или раком легкие. Хорошо, подумала она. Никто за мной не следил. Все идет своим чередом. Она сделала еще шаг, переступила через последний швартов. Меня никому не видно, подумала она. Ее правый локоть скользнул по контейнеру. Она подобрала к животу юбку, присела на корточки, сдернула трусы и пустила нескончаемую струю мочи. Поскольку она долго сдерживалась, эта операция доставила ей настолько живое наслаждение, что она перестала цедить что-то сквозь зубы, издала стон и улыбнулась. Переждав мгновение, отодвинулась от тошнотворной лужи, выпрямилась и привела в порядок одежду. Она уже не улыбалась. Теперь, облегчившись, она хотела лишний раз убедиться, что предохранитель пистолета находится в правильном положении. Она запустила руку в фартук, который надела в момент выхода, такой, какие носят на рынках торговки морепродуктами, черный и блестящий, с большим карманом на животе, чтобы опускать туда нож, монеты, иногда купюры. Ее пальцы тут же наткнулись на металлическую рукоятку и принялись играть с отлично смазанным механизмом предохранителя. Нижнее положение, чтобы немедленно выстрелить, напомнила она себе. Верхнее положение, чтобы чего не вышло. Это был «Стечкин-Авраамов» с магазином на восемнадцать патронов, который за три дня до этого продал ей один дезертир; он никак не соглашался снизить цену, хотя вместе с оружием мог предложить только четыре патрона. Старуха знала: это не слишком выгодная сделка, но уступила, прикинув, что солдатик вполне мог быть ее внуком и что в данных обстоятельствах деньги были ему нужнее, чем ей. По сути, ее жизнь подходила к концу, и, растратив свои скромные запасы, она вполне могла бы и умереть. То, что она потратила на одну покупку все свои сбережения, не имело никакого значения. Ее жизнь. Подходила к концу. Да ладно, моя жизнь, подумала она. Когда я пристрелю этого типа, Бахуума Дрыждяка, к чему мне будет дальше коптить небо? За сорок лет до этого она сумела ускользнуть от второго истребления уйбуров. Она была одной из немногих, кто мог этим похвастаться, и с тех пор никогда не носила одежды других цветов, кроме черного, – из симпатии к анархистам, но также и потому, что хотела заявить, что носит траур по своему народу, что будет в трауре по своему народу до последнего издыхания. Она опять принялась брюзжать. И продолжала теребить механизм «Стечкина». В нижнем положении – немедленный выстрел. Рычаг по горизонтали – выстрел невозможен. Вниз – можно стрелять. Вверх – можно не особо беспокоиться. Она повторяла термины, которые использовал солдат при купле-продаже. Он излагал все это со скукой, несомненно убежденный, что ей никогда не приходилось обращаться с предметами подобного рода. Между тем она когда-то прошла военное обучение и отнюдь не чувствовала себя беспомощной, сталкиваясь с разнообразными механизмами, которые довели до ума люди, чтобы убивать друг друга. «Стечкин-Авраамов», пробормотала она. Из новинок, запущенных в производство сразу после падения Первого Советского Союза. Отменное устройства. С этим не шутят. Ну да, хмыкнула она. С этим не шутят. Ее накрыл влажный порыв ветра, пришедший с юго-востока. Прежде чем добраться до нее, ветер прочесал доки и вход в порт. Она узнала затхлый запах пожара, который на прошлой неделе полностью уничтожил лагерь беженцев Аня Виет, оставив от построек всклокоченные остовы. Совсем рядом с хрустом и плеском шевелились джонки. Хворого разбирал новый приступ кашля. Казалось, будто слышишь, как поодиночке лопаются альвеолы в его легких и исходят влагой. А что, если этот кашляющий тип – Бахуум Дрыждяк? – процедила она сквозь зубы. Четвертое затруднение: а что, если ты, не будучи профессиональным убийцей, окажешься с глазу на глаз с целью, к которой испытываешь жалость? Которая, поскольку ее легкие разъедает гангрена, внезапно не покажется заслуживающей четырех предназначенных ей пуль? Она настороженно подошла к краю набережной. Запах ее собственной мочи смешивался с миазмами хлюпающей у самых ног грязной воды. Она вынула из фартука пистолет и направила его в сторону неопределенной массы, в которую слились три джонки. Кореец из дортуара утверждал, что Бахуум Дрыждяк скрывается на одной из них, и не дал никаких дополнительных указаний. Чтобы убить, ей придется отыскать его там, в чреватых случайностями потемках, среди внезапной неразберихи, непредвиденных жестов и криков, пока лодки будет укачивать зыбь, и это оставляло мало шансов, что удастся с полной уверенностью опознать цель. Первый риск: действовать без разбора, как скоты из отрядов Вершвеллен или империалистический враг, стрелять наудачу, убивать женщин и детей, упуская при этом цель. А если дождаться, пока забрезжит утро? – размышляла она. При свете я смогу разобраться с силуэтами, лицами. Забрезжит утро. Если дождаться его, чтобы не упрекать себя в идиотской бойне. Надо разобраться, где невинные и где цель, процедила она сквозь зубы. Она убрала оружие в карман фартука и отступила, намереваясь привалиться спиной к контейнеру. Жижа хлюпнула у нее под ногами. Ну вот, вляпалась в свои же ссаки, рассердилась она. Она распалилась до такой степени, что высказалась чуть ли не в полный голос. – Ну и дела, – сказала она. – Вляпалась в свои ссаки, как последняя засранка. – Скажи-ка, старая, ты что, не видишь, что шлепаешь по своим ссакам? – произнес резкий голос совсем рядом с ней. Мужской голос. Или очень низкий женский. Женский или, скорее, птичий. Птицы в человеческий рост, как ни крути. Игрияна Гогшог не подпрыгнула на месте, но у нее подскочило сердце. Кровь отхлынула от лица вместе со вздохом, от которого задрожала ее старческая кожа и содрогнулись кости черепа, так что в нем наложились два слоя мысли. Шалый тýпик, подумала она задней мыслью, на заднем плане. Не иначе шалый тупик, какие бытовали некогда в уйбурских легендах, существо с не вполне ясными функциями, которое появлялось и исчезало, не принося на самом деле утешения или поддержки тем, кто в этом нуждался. Которое появлялось в момент полного внутреннего крушения или смерти. Я его не заметила, подумала она более четким, более острым образом, на переднем плане. Он наблюдал за мной из тени контейнера с отбросами. Он наблюдал за мной, когда я присела и справляла нужду. Ее рука все еще медлила у живота. Она нерешительно взялась за оружие, положила указательный палец на курок, толкнула рычаг предохранителя вниз. И вдруг поняла, что уже не помнит, чему соответствует этот жест. Нижнее положение, растерянно подумала она. Верхнее положение. Немедленный выстрел. Нет. Скорее наоборот. Она ощупывала предохранитель большим пальцем. Ей даже не удавалось разобраться, был ли рычаг заблокирован по горизонтали или же нет. У нее вдруг окоченела рука, как бывает всякий раз, когда ты больше не уверен, где находишься: в уйбурской легенде, в дурном сне, в реальности или того хлеще. Пятое затруднение: а если, столкнувшись с шалым тупиком, не очень-то знаешь, как поступить? – Ну и? – бросила она подосипшим от страха голосом. – Ты что, никогда не видел, как старуха ссыт точно животное? Она вытащила пистолет и без особого энтузиазма направила его туда, откуда, как ей казалось, исходил голос. В темноте, прямо перед ней, ничто не шелохнулось. Она не различала ничего, что могла бы счесть формой. Наступил миг полной тишины, потом что-то навело ее на мысль о распушенных перьях. – Этот пистолет не по тебе, – сказал тот. – Убери его на место. Осторожнее. Поставь на предохранитель. – Поставлю, если захочу, – бросила Игрияна Гогшог, – паршивец. – Проверь, что он стоит на предохранителе, – настаивал невидимый незнакомец. – Убери палец с курка. Подними рычаг предохранителя и положи это к себе в карман. Она по-прежнему ничего не видела. Ну или разве что набухшую темноту, словно пространную, бесформенную черную массу. Не доставлял надежной информации и нюх. Она стояла слишком близко к контейнеру, запахи тухлятины служили препятствием потенциальному запаху курятника, исходившему от шалого тупика. – И, для начала, ты-то кто такой? – спросила она. Тот пропустил несколько секунд. – Откуда явился? – настаивала она. Она понимала, что говорит, вместо того чтобы действовать, но никак не могла взять инициативу в свои руки. Ей никак не удавалось все осмыслить. Ее рука начала дрожать, скорее от нервов, чем от страха. Она покрепче сжала рукоятку. Оружие покачнулось. Она судорожно вцепилась в него. Оно продолжало раскачиваться. – Ты уже получал в жизни пулю? – с угрозой бросила она. – Да, случалось такое, – сказал тот. – Со мной тоже, – смягчилась она. Как раз в этот момент на западном краю порта, со стороны резервуаров с горючим, зажглись автомобильные фары и, несмотря на расстояние, донеслось хлопанье двери. Если зажигание и было включено, рокот мотора сюда еще не донесся.