За моим темным окном воет зимний ветер. Я слышу, как он рвет флаги на замке, завывает в трещинах между стеклами; слышу, как обрушивается на каменные стены град. Так чудесно наблюдать за бушующим сегодня ночью безжалостным ледяным штормом, пока я нежусь в теплой ванне. В комнате поднимается завитками пар, загораживая обзор. Я блаженно лежу в воде, на моей коже блестят бисеринки пота, тело разомлело от тепла. Но из безмятежной дремоты меня вырывает громкий крик. Резко подняв голову с бортика ванны, я хмурюсь. Пытаюсь разглядеть хотя бы что-то сквозь пар, но он гуще обычного, да и шторм за окном неистовствует все громче. Я что-то, кого-то слышу – возможно, голос. Оглядевшись, зову: – Мидас? Но ответа нет, и сквозь пар по-прежнему ничего не видно. Он горячий, надоедливый, и я понимаю, что вода будто бы начинает нагреваться. Опускаю взгляд и вижу, как под поверхностью что-то покрывает мои пальцы, напоминая густое мыло, которое я плеснула в ванну, чтобы пошли пузырьки. Поднимаю руку, от срывающихся с руки капель вода покрывается рябью. Вот только когда я подношу ладонь к глазам, чтобы сквозь паровую завесу взглянуть на нее, то вижу, что к моей коже липнет вовсе не мыло. Четыре моих пальца покрыты жидким золотом. – Нет… Быстро поднимаю другую руку, хватаюсь за тающие пальцы, сжимаю их, словно могу помешать металлическим каплям. Но и из левой руки сочится золото. От яркой вспышки я щурюсь и поворачиваюсь к окну. Сейчас его озаряет дневной свет, словно ночь каким-то образом снесло мощной бурей. От паники пульс становится чаще. Я яростно трясу руками, но от этого золотые капли только летят в разные стороны, а некоторые приземляются мне на лицо, словно брызги краски. – Черт. Золото начинает стекать по моим запястьям, локтям, плечам, груди. Я резко встаю, чуть не поскальзываясь. Сердце гулко бьется в груди, словно пытается пробиться наружу. – Нет! – кричу я, но золото не слушается. Оно еще больше разливается по моему животу, ногам, просачивается в морщинки на моей коже. – Аурен. Вскидываю голову и вижу Мидаса, но он зол. Он в ярости. В бешенстве. В эту минуту в его карих глазах нет ни капли утешения, и я понимаю, что виновата в этом сама. – Помоги мне, – плачу я. Мидас лишь смотрит, как растекается и расползается золото, пока оно не окутывает меня так, словно я с ним срослась. Я и прежде была золотой, но то золото было другим. Это же оскверняет меня, охватывает, как смертельная болезнь. От меня ничего не останется. Когда я понимаю, что золото начинает затвердевать, превращая меня в статую, с губ срывается всхлип. – Мидас! – плачу я, голос дрожит от слез. – Мидас, сделай же что-нибудь! Но он качает головой, теперь его глаза блестят так ярко, что я вижу в них свое отражение. Он больше не злится, но и утешения в его лице по-прежнему нет. Новое его выражение только усиливает мой страх. – Продолжай, Драгоценная. Нам нужно еще, – тихим, но твердым голосом говорит он. Я пытаюсь вскочить на ноги, перешагнуть через бортик ванны, чтобы сбежать, но ступни тоже успели обернуться золотом. Оно сковало лодыжки и колени, давит на ноги. И вода в ванне… тоже стала чистым золотом. Я застыла на месте. От каждого моего бурного вздоха золото, которое покрывает кожу, становится тверже, гуще, прочнее. Из глаз начинают литься слезы – тоже золотые. Они стекают, капают, как расплавившийся воск, застывая на шее. Ленты волнуются, дрожат за моей спиной, но они тяжелые и промокшие насквозь. Концами, изогнутыми и острыми, они, подобно резчику по камню, пытаются соскрести с моей кожи твердую субстанцию, но не выходит. Не выходит, а стоит им прикоснуться к коварному золоту, как ленты тут же прилипают к нему, будто муравьи – к соку растений. Я вижу, как мои ленты свиваются диковинными спиралями, застревают и безуспешно пытаются вырваться, и страх сжимает сердце холодной безжалостной хваткой. Полным ужаса взглядом я смотрю на Мидаса. – Помоги! – молю я, но эта мольба становится моей погибелью. Стоит открыть рот, и золото скользит по губам, покрывая язык и зубы. У меня вырывается сдавленный крик, и этот звук похож на лопающиеся пузырьки удушающей магмы. Она струится по моему животу, поднимается к глазам. Взор туманится, я чувствую только резкий металлический запах. Золото опутывает мои кости, покрывает сердце, завладевает моим разумом. Отныне вся я из чистого золота – изнутри и снаружи. Не могу ни вдохнуть, ни моргнуть, ни думать. Я как Монетка – птичка из атриума: больше не могу петь и летать и приговорена вовек сидеть на насесте. Мидас обхватывает рукой мою щеку, постукивая пальцами по металлу. – Ты само совершенство, Драгоценная, – говорит он и, наклонившись, касается легким поцелуем моих губ, которых я больше не чувствую. Мне хочется плакать, но я не могу, потому что слезные канальцы тоже стали твердыми. Пар в ванной комнате такой густой, что теперь я вообще ничего не вижу. А от золота в ушах и не слышу. Но я кричу. Кричу, кричу и кричу, хотя ни до кого мне не дозваться, потому в горле моем золотая пробка. Я задыхаюсь, навеки вплавленная в золото. Что-то сжимается в груди, и я распахиваю глаза, почувствовав боль. Проснувшись, я вскакиваю, размахивая руками и задыхаясь так, словно только что вырвалась из моря чистого золота. Рубашка и чулки пропитались потом, а волосы мокрыми спутанными прядями прилипли к коже. Ленты вокруг меня волнуются и встревоженно парят, некоторые обхватывают тело и до боли сжимают. Я рывком сажусь и останавливаю их остервенелые рывки, заставляю ослабить хватку. Начинаю дрожащими руками отрывать ленты от ног и туловища, распутываясь, и пытаюсь вырваться из объятий своего кошмара. То, как Мидас на меня смотрел… Глаза горят, когда я пытаюсь прогнать это видение. Это сон, твержу я себе, это все не по-настоящему. Выпутавшись из лент, я наконец могу вдохнуть полной грудью. – Дурной сон? Я подскакиваю на койке и оглядываюсь, увидев, что Рип одевается. Интересно, это он меня разбудил или щипки лент? Смотрю в прореху между полами палатки и вижу, что еще темно. Внутреннее чутье подсказывает, что до рассвета остался час-два. – Эм, да, – несколько смущенно отвечаю я, пытаясь отогнать сон. – Ты рано встал, – замечаю я и чувствую себя круглой дурой из-за того, что ляпнула такую глупость, учитывая случившееся между нами всего несколько часов назад. Любопытно, вернулся ли он в палатку уже после того, как я заснула, и спал ли сам? – Я хочу, чтобы армия выдвинулась с рассветом, – говорит Рип, застегивая ремень на поясе. – Мы проделали долгий путь, и мне не терпится поскорее оказаться в Пятом королевстве. К горлу подступает нечто, напоминающее раскаяние. На языке вертится просьба о прощении, но что-то меня сдерживает. Гордость? Смущение? Доводы в свою защиту? Я не знаю. Я сажусь, завернувшись в меха, и смотрю на Рипа. Он поцеловал меня, и я до сих не могу уложить это в голове. А вот тело, напротив, запомнило каждое мгновение. Но для чего он это сделал? Меня обуревают те же противоречивые эмоции, что и прошлой ночью. Эмоции, что терзали меня еще до того, как я провалилась в беспокойный сон. Кажется, будто каждая моя мысль сама же с собою спорит, но я не знаю, какая сторона права. Потому что поцелуй, тот нежный, но угрюмый поцелуй не кажется злым умыслом вражеского командира. Он был похож на затаенное желание. – Рип… Он перебивает суровым тоном, смотря куда угодно, только не на меня: – Предлагаю тебе встать и начать сборы. Как я уже сказал, мы отправляемся на рассвете. Я не успеваю ответить, потому что он тут же уходит. Грустно вздохнув, я встаю и начинаю одеваться. Когда выхожу, вижу двух стражников, уже готовых разбирать палатку.