— Не знал, что у вас тут есть стандарты. В ответ Хаттон только махнул рукой. — Мне показалось странным, что Чарли Слоун знает такие подробности, как количество попыток покушения… — Неужели? — Хаттон перевел взгляд на пустую стену за нами. Любопытно, что он даже не задумался, когда услышал имя ушлого репортера. Был бы смышленее, переспросил бы, кто это. Я дождался, когда он снова посмотрит на меня. — Да, — подтвердил я. — Он спросил об этом старшего суперинтенданта Чейз на пресс-конференции. Интересно, кто ему рассказал? — Если вы из-за этого пришли… — Нет, не из-за этого. — Я не могу отвечать за все сплетни, которые просачиваются сквозь эти стены. Если хотите знать, что я думаю, молчание Вика было настоящей проблемой. Он относился к другим высокомерно, смотрел на всех свысока. Высокомерный детоубийца — это как кость в горле. Я кивнул: — Кроме того, Вик приобрел своего рода известность… — Есть два вида известности. Местные знаменитости — фигуранты громких дел, — пользуются авторитетом. Тут ведь приходится как-то коротать время, так что если тебе есть о чем порассказать, то далеко пойдешь. Но если смотришь на всех свысока и… — Хаттон осекся в поисках слова. — Скрытничаешь? — подсказала Наоми. — То получаешь дыру в барабанной перепонке. Он, если так можно выразиться, не обладал навыками общения. Если честно, мне казалось, что ему комфортнее в смирительной рубашке. — Значит, приятелей у него не было? — С последним сокамерником, похоже, ладил. Но это другое дело… — Почему? — Там, скажем так, мятущаяся душа. — Как думаете, эта душа согласилась бы с нами поговорить? — спросила Наоми. — Уверена, суперинтендант Паррс был бы доволен… Челюсти Хаттона сжались и разжались. — Конечно, — сказал он. — Боюсь, понадобится некоторое время, чтобы это устроить. Крыло «Е» закрыто для посещений. Нужно уведомление за несколько дней… — По какой причине закрыто? — спросила Наоми. — Да как всегда. Нехватка персонала не позволяет чаще выводить заключенных на прогулку. — И сколько времени они ежедневно проводят вне камеры? — В сложившихся условиях — всего час. — Хаттон выдержал ее взгляд. Все знали, что двадцатитрехчасовое сидение в камере было одной из главных причин протестов. Не верилось, что власти вернулись к этой практике. — Не надо ничего устраивать, — сказал я, пытаясь ускорить процесс. — Мы поговорим с ним прямо в камере. — Я бы не советовал… — Он в той же камере, где сидел Вик? — спросила Наоми. — Последние пять лет… — Тогда мы бы хотели ее увидеть. — Думаю, вам там особенно не понравится, констебль. Наоми улыбнулась: — Я здесь не за тем, чтобы мне что-то нравилось. — Ладно, — с неприкрытым злорадством произнес Хаттон таким тоном, будто разговаривал с неразумным ребенком; наверное, остался бы доволен, если бы наш визит в камеру закончился совсем плохо. — Дайте мне минутку. — Он выбрался из-за стола и вышел. Наоми округлила глаза: — Тут так воняет… Она была здесь впервые, но вряд ли это забудет. Я решил проверить, можно ли открыть окно, выходящее на тюремный двор. Наоми подошла ко мне. Группка заключенных как раз выходила на дневной свет. — Час в день… — сказала Наоми. Мы молча стояли и смотрели. Заключенные кругами ходили по двору, низко опустив головы. — Надо же, — удивилась Наоми. — Строго по часовой стрелке. Я кивнул: — Видимо, чтобы быстрее отмотать срок. 3 Заключенные категории «А» вызывают невыразимое чувство безнадеги. Большинство из них представляют угрозу для безопасности окружающих и отбывают пожизненное заключение с очень малой вероятностью выйти на свободу до преклонного возраста. Не так давно тюрьма «Стренджуэйз» в жесткой конкурентной борьбе опередила все остальные тюрьмы страны по уровню самоубийств. Когда вокруг стены пятиметровой толщины, самоубийство представляется единственным выходом. По пути в закрытое крыло охранник вводил нас в курс дела: — Большинство из тех, кто здесь сидит, нельзя помещать с основным контингентом. Шизики, несовершеннолетние, севшие по особо тяжким статьям, любители самоповреждения. — Он повернул ключ в выщербленной железной двери. — Ну и растмы, конечно. — Растмы? — переспросила Наоми. — Растлители малолетних. Педофилы. — Охранник с грохотом захлопнул за нами дверь и снова повернул ключ в замке. — Они содержатся в одном крыле с несовершеннолетними? — Ага, — подтвердил охранник, неверно истолковав ее тон. — Такая вот ирония судьбы. Он провел нас в крыло «Е». Четыре яруса зарешеченных камер, решетчатый пол. Звук шагов напоминал грохот кастрюль, катящихся по лестнице. При нашем приближении разговоры в камерах стихали. Заключенные подавались вперед, жадно провожали взглядами Наоми. Молча, будто запоминали, как она выглядит. — И к какой из групп относится интересующий нас парень? — спросил я. — Парень? — Охранник рассмеялся. — Сами увидите… — Мы и так взволнованы, так что лучше бы без дополнительных сюрпризов, — сказал я. — Адам у нас непостоянен. Иногда это «он», иногда — «она». Сегодня — нечто среднее. — Поэтому его содержат отдельно? — Да, и еще из-за наркомании. — Что он употребляет? — Спайс, — пояснил охранник. — Как и другие. Популярная здесь штука. Помогает время коротать. Я слышал о том, как ранее не употреблявшие ничего подобного люди выходят из тюрьмы с такими привычками, от которых невозможно избавиться. Сначала к ним беспощадна жизнь, потом — система. А в стенах «Стренджуэйз» они становятся беспощадны к самим себе. Мы дошли до камеры Адама, и охранник сказал его соседу, что надо ненадолго выйти. Тот покорно пожал плечами. Охранник надел на Адама наручники. Аккуратно, стараясь не задевать перекрестные шрамы — старые и новые следы самоповреждения. Адам был худой, с волосами, собранными в короткие хвостики, и легким макияжем. Не скрывающим фингал. Под ним красовалась тату в виде слезы, и это означало, что он кого-то убил. Все молчали, пока в коридоре не стих грохот шагов надзирателя и сокамерника. Я хотел было представиться, но Адам меня опередил: — Знаете, что эту тюрьму построили в тысяча восемьсот шестьдесят восьмом году? Я покачал головой и поглядел на облупившуюся штукатурку, тусклую лампочку и выщербленные стены. — По мне, так гораздо раньше.