— О! Но кто… — Ты согласилась выйти за меня замуж, Хви, и я… — он поднял руку, призывая ее к молчанию, когда она попробовала заговорить. — Антеак рассказала нам то, что Ты ей поведала, но происходит это не из откровений Антеак. — Тогда кто же… — Кто — не важно, важно, чтобы Ты еще раз подумала. Я должен дать тебе еще возможность подумать. Она опустила взгляд. «Как же свежи и не испорчены ее черты» — подумал он. Его воображение, оно одно, способно было представить во всей полноте его человеческую жизнь вместе с Хви. Из множества его жизней-памятей вдоволь можно было почерпнуть, чтобы достоверно нафантазировать супружескую жизнь. Она тут же обрастала нюансами — небольшими подробностями взаимного опыта, прикосновениями, поцелуями, всей блаженной сопричастностью, на которой строилось и возвышалось то, что было прекрасно до боли. И эта боль, одолевшая его, была намного глубже, чем физические напоминания о устроенном им перед посольством побоище. Вскинув подбородок, Хви, переполненность состраданием, жаждой помочь, поглядела ему в глаза. Он увидел в ней. — Как еще я могу Тебе послужить, Владыка? Он напомнил себе, что она — человек, в то время как сам он — уже не человек. Это различие между ними будет увеличиваться с каждой минутой. Ноющая боль его не отпускала. Хви была неизбежной реальностью, чем-то настолько важным, что ни одно слово никогда не могло бы этого полностью выразить. Ноющая боль внутри него была почти невыносимой. — Я люблю тебя, Хви. Я люблю тебя, как мужчина любит женщину… Но этого не сможет состояться и никогда не будет. Из глаз ее брызнули слезы. — Следует ли мне уехать? Следует ли мне вернуться на Икс? — Они лишь замучают тебя, стараясь выяснить, где дал сбой их план. «Она разглядела мою боль», — подумал он. — «Ей знакомы тщета и разочарование. Что она сделает? Она не станет лгать. Не заявит, что отвечает на мою любовь, как женщина мужчине. Она видит бесполезность. Она знает, что ее собственные чувства ко мне — сострадание, благоговение, любознательность, пренебрегающая страхом». — Тогда я останусь, — сказала она. — Возьмем столько радости из пребывания вместе, сколько получится. Я думаю, это самое лучшее, что мы можем сделать. Если это означает, что нам следует пожениться, то так тому и быть. — Тогда я должен доверить тебе знание, которое я не доверял ни одному другому человеку, — сказал он. — Оно даст тебе такую власть надо мной, которая… — Не делай этого, Владыка! Что, если кто-нибудь заставит меня… — Ты никогда больше не покинешь пределы моего домашнего круга. Мои апартаменты здесь и в Твердыне, безопасные места в Сарьере будут твоим домом. — Как пожелаешь. «До чего ласково и открыто ее тихое согласие», — подумал он. Надо укротить болезненную пульсацию внутри себя. Чем цепче она врастает, тем опасней и для него самого, и для Золотой Тропы. «До чего Икшианцы умны!» Молки повидал на своем веку, как всесильные поневоле сдавались несмолкающей песне сирены — желанию пожить в собственное удовольствие. «Ведь любая малейшая прихоть сразу напоминает об имеющейся у тебя власти». Хви приняла его молчание за признак неуверенности. — Мы поженимся, Владыка? — Да. — Не следует ли как-нибудь позаботиться, чтобы тлейлаксанские сплетни, что… — Не следует. Она поглядела на него, припоминая их прежние разговоры. «Посев зерен распада на множество частей». — Я боюсь, Владыка, что ослаблю Тебя, — сказала она. — Ты обязательно должна найти способ меня усилить. — Может ли усилить Тебя, если мы уменьшим веру в Бога Лито? В ее голосе прозвучало нечто от Молки — оценивающее взвешивание, делавшее Молки столь отталкивающе очаровательным. «Мы никогда не избавляемся до конца от учителей нашего детства». — Твой вопрос требует ответа, — сказал он. — Многие будут продолжать поклоняться мне, согласно моему замыслу. Другие будут считать это ложью. — Владыка… Ты просишь меня лгать ради тебя? — Разумеется, нет. Но я попрошу тебя хранить молчание, когда у тебя может появиться желание заговорить. — Но если они будут поносить… — Я протестовать не буду. И опять слезы потекли у нее по щекам. Лито так хотелось их коснуться, но они были водой… причиняющей боль водой. — Вот как следует тому совершиться, — сказал он. — Объяснишь ли Ты мне это, Владыка? — Когда меня больше не будет, они должны называть меня шайтаном, Императором геенны. Колесо должно катиться, катиться и катиться по Золотой Тропе. — Владыка, разве нельзя направить гнев на меня одну? Я бы не… — Нет! Икшианцы сделали тебя намного совершеннее, чем даже задумали сами. Я действительно тебя люблю, ничего с этим не поделаешь. — Я не хочу причинять Тебе боль! — эти слова словно насильно вырвались из нее. — Сделанного не переделаешь. Не скорби об этом. — Помоги мне понять. — Ненависть, расцветшая пышно после того, как меня не станет, тоже исчезнет, неизбежно канет в прошлое. Пройдет много времени, потом, в очень далеком будущем, найдут мои дневники. — Дневники? — она опешила от такой резкой смены темы. — Хроники моего времени. Мои доводы, мои апологии. Копии существующих и разрозненных фрагментов сохранятся, некоторые в искаженной форме, но истинные дневники будут ждать, ждать, и ждать. Я хорошо их спрятал. — И когда их откроют, то?.. — Люди обнаружат, что я полностью отличался от их представлений обо мне. Ее голос понизился до дрожащего шепота. — Я уже знаю, что они узнают. — Да, моя дорогая Хви, по-моему, знаешь. — Ты не дьявол и не бог, а просто нечто, никогда не виданное прежде, нечто, чего никогда больше не увидят в будущем, потому что Твое возникновение — необходимость. Она смахнула слезы, стекавшие у нее по щекам. — Хви, Ты понимаешь, насколько Ты опасна? На ее лице промелькнула тревога, руки ее напряглись. — У тебя есть все задатки святой, — сказал он. — Ты понимаешь, как страшно это может оказаться — столкнуться со святой не в том месте и не в то время? Она покачала головой. — Люди должны быть подготовлены для святых, — объяснил он. Иначе они становятся просто последователями, просителями, попрошайками, слабыми лизоблюдами, навсегда в тени святого. Людей это губит, ведь так воспитывается лишь слабость. Секунду подумав, она кивнула, затем спросила: — А будут ли святые, когда Ты уйдешь? — Такова цель моей Золотой Тропы. — Дочь Монео, Сиона, будет ли она… — Пока что, она только мятежница. Что до святости, предоставляю решать ей самой. Может быть, она сделает только то, для чего выведена. — Что, Владыка?