* * * Рассказы и зарисовки Лос-Анджелес 2015 - 2019 ПОСЛЕДНЕЕ ЖЕЛАНИЕ Вот уже больше месяца Милочка, придя домой с работы, не подходила к телефону, не заглядывала в интернет, даже не ужинала своим неизменным вечерним салатом. Захватив с собой на балкон бутылку вина и пачку сигарет, она усаживалась в своё любимое кресло, открывала затрёпанную до дыр книжку на любой странице и перечитывала заново, замирая над какой-то пронзительной строчкой, от которой опять становилось больно. Больно от избытка любви, совершенства и безнадежности. «Ну, зачем, зачем они собрали самое лучшее в один сборник, в Венецианские тетради, где на разных языках идёт перекличка лучших поэтов с Любимой, где каждый пишет о своей Венеции так, что ты чувствуешь себя косноязычным ничтожеством? - мучилась Милочка. - Что нового после них можно сказать о золотой голубятне у воды, когда уже всё сказано? - У меня ведь тоже есть моя Венеция, моё наваждение, но я боюсь о ней не только писать, я боюсь даже мысленно уверять её в верности без малейшей надежды на ответную любовь». После той поездки прошло уже десять лет, и Милу уже почти отпустило, но месяц с лишним назад началась шумиха с 75-летием со дня рождения Бродского, и опять всё накатило, нахлынуло... Наваждение, этакое наводнение рассудка на всю жизнь началось, когда ей было всего 30 лет, именно тогда, когда рассудок Людмиле был необходим больше всего. Скоро, уже очень скоро должна была начаться её новая жизнь в новой стране, где не было места для сантиментов. Вот уже три недели, как она распрощалась навсегда со своим городом, родителями и последней любовью. Тогда же и сменила своё имя на Милу, чтобы оборвать даже эту последнюю ниточку с прошлым, и прыгнула в неизвестность. Чудовищный страх перед прыжком в никуда не щадил ничего на своём пути. Он заползал в уши, глаза, внутренности, расширялся, выходя за пределы тела, или конденсировался в узкий болезненный пучок. И вдруг - Италия. И эта натянутая и чуть не лопнувшая струна вдруг ослабла, не устояла перед передышкой, римскими каникулами. «Вот она награда», - думала Мила, с утра до вечера бродя по вечному городу, примеряя его на себя и влюбляясь в каждого проходящего мимо итальянца. А вечером, вернувшись в пансион, она пила вино с новыми друзьями, и они говорили и говорили, обменивались впечатлениями до утра. У них на глазах развалины старого Рима обрастали плотью, а картины, знакомые только по репродукциям, оживали. Город был щедр и великодушен ко всем. Когда оставалась всего две недели до отъезда в Нью-Йорк, Мила поняла, что просто не может уехать из Италии, не побывав в Венеции. Она продала свой фотоаппарат на блошином рынке и уехала с русской экскурсией на два дня. Из поездки Мила вернулась притихшей, на вопросы о Венеции отвечала односложно, явно выбиваясь из восторженного многоголосного хора туристов. «Странная какая-то эта Милка, в Риме совсем другой была, - перешептывались новые знакомые. - Неужели Венеция так не понравилась?» Мила в ответ молчала, а перед ней «размокшей каменной баранкой в воде Венеция плыла». Да и как она могла объяснить, что один раз побывав в зазеркалье, ты уже никогда не будешь прежней. У неё не было даже вещественных доказательств - фотографий до и после. Разве могла она хоть кому-либо признаться, что от внезапно настигшей её любви саднит внутри, что говорить об этом мучительно, невозможно и не нужно. А для себя она искала ответ на вопрос, почему расставание с Венецией, где пробыв всего лишь сутки, оказалось почти таким же тяжёлым как прощание с родителями, и что если она не сможет туда хоть когда-нибудь вернуться, то... Мила не знала, что могло бы случиться, но это уже не имело никакого значения. Страх перед неизвестным исчез, и все у неё в Америке получилось: и работа, и язык она схватила быстро, и новые знакомые. Не сразу, конечно, но уже через несколько лет она была вполне счастлива, даже замуж вышла. Женя и Мила были подходящей парой, оба остроумны, начитаны и даже спортивны. Их союз продлился недолго, уж очень каждый дорожил своей свободой, но остались они в друзьях. Мила даже в отпуск с ним два раза съездила уже после развода - один раз в Испанию, а второй раз в Лондон. Долго и тщательно они вместе готовились к путешествиям и искренне радовались новым впечатлениям. Вернувшись, оба ещё долго жили воспоминаниями, что сблизило их на время. Мила даже засомневалась, стоило ли им разбегаться, если бывает так хорошо вместе. О совместной поездке в Венецию Мила даже не заикалась. Загадала, что если он сам заведёт разговор, значит - судьба. Но когда Женя предложил ей на выбор махнуть в Венецию прокатиться на гондоле или в Лас-Вегас развлечься, у неё дрогнуло сердце. О своей Венеции она ему не рассказывала, но одно то, что Женя посмел унизить Serenissimа, небрежно приравняв её к Лас-Вегасу, навсегда уничтожило все колебания. Больше Милочка замуж не выходила, а в Венецию поехала одна спустя одиннадцать лет. Она долго собирала деньги на поездку, учила основы итальянского языка, чтобы правильно произнести названия кале, фондамента, кампьелло, каналов и рио, штудировала все доступные путеводители. Мила, не сбиваясь даже во сне, могла перечислить все сестьеры: Санта-Кроче, Каннареджо, Дорсодуро, Сан-Поло, Сан-Марко и Кастелло. Она учила историю Венеции и биографии всех, кто её прославил. Она читала и перечитывала «Набережную Неисцелимых» Бродского, в очередной раз замирала над стихами тех, кто знал, как признаваться Светлейшей в любви, составляла список картин, фресок и статуй, которые обязана была посмотреть. К поездке Мила была готова. Она сняла квартиру в Сан-Поло, как только сойдёшь с Риальто недалеко от рыбного рынка, на целых 16 дней - более чем достаточно, чтоб разобраться в её отношениях с этим городом... На третий же день всё пошло кувырком. Все дни, заранее расписанные Милочкой по часам, с учётом маршрута, не желали подчиняться намеченному распорядку. У каждого дня был свой ритм, своя мелодия, своя режиссура. В этом спектакле без начала и конца, ты мог быть только зрителем, полностью зависящим от смены декораций. Милочка то неслась увлекаемая туристским потоком к площади Сан-Марко, то полдня могла просидеть в тёмном уголке на сырых ступенях у воды, вслушиваясь в плеск волны, то оказывалась в местах, которых не было на карте и где воздух «розоват от черепицы». Дней через десять она поняла, что никаких запланированных шестнадцати дней ей не хватит, как и не хватило бы всей жизни, чтоб познать этот город. «Трясина, волшебная трясина, стоит только один раз попасться и утянет за собой», - приговаривала она, стоя перед входом в небольшую картинную галерею. К её удивлению хозяином оказался англичанин. Мила обрадовалась, что наконец-то может поговорить на знакомом языке с человеком, который никуда не спешит. Ответ англичанина на её вопрос, как долго он живёт в Венеции, уже не казался странным: «Ты понимаешь, Мила, я приехал сюда из Лондона в 1979 году туристом на 9 дней…» Мила выскочила из галереи, опять бормоча про себя «трясина, волшебная трясина…» Она так и не смогла заснуть в эту ночь. Под утро она успокоилась, убедив себя, что таким волевым женщинам как она, всё под силу, и никакой роковой любви они не подвластны. Через три дня нужно было улетать домой, а Мила, забросив карту и фотокамеру, всё бродила и бродила без цели, наугад. Её молчание сменялось шёпотом, минутное прозрение - руководством к действию. Мила даже не замечала, что почти всё, что она шептала самой себе, было уже сказано другими раньше. - В самое первое знакомство город, в котором нельзя отделить воздух от воды, замутил зрачок и занозил сердце. - На взаимность рассчитывать не приходится, и никакие уловки тебе не помогут. Венеция никого не любит кроме самой себя. И тебе остаётся быть счастливой только от того, что она есть. Ты уже заработала право продолжать её любить, страдать и поклоняться. - Когда тебя раздавит тоска, ты можешь вспомнить и услышать плеск волн, и скрип весла, и крики чаек у Лагуны. Радуйся, что иногда слух милосердней глаза, и ты не сможешь навечно удержать в памяти неземное посекундное изменение пейзажа. - От попытки восстановить каждое мгновение ты можешь сойти с ума. А лучше всего постарайся забыть, так как вытерпеть такую красоту можно только дважды: в первый раз, чтобы мучиться ею, надеясь на встречу всю жизнь, и в последний, когда готов умереть... - Я ещё не готова, значит, вернусь ещё раз, - уверяла она себя. Мила начала подниматься по ступеням Риальто, когда что-то непривычное привлекло её внимание. Поток толпы будто разделился на два русла, растекающихся по средней и правой части моста. Левая же часть от самого низа до середины моста была абсолютно пуста. В этой пустоте на самом верху Мила разглядела контуры каких-то людей. Что-то в их позе настораживало, и Мила медленно начала подниматься, чтоб разглядеть поближе. Высокий мужчина крепко удерживал на вытянутых руках подростка, чья голова свисала далеко за перила. «Это же опасно, сейчас уронит», - подумала Мила, подымаясь всё выше и выше. Почти поравнявшись с ними, она отступила в сторону и замерла. Тот, кто снизу выглядел подростком, оказался женщиной лет пятидесяти, если судить по ёжику редких с проседью волос. Она, наверное, ничего не весила. На мёртвенно-бледном, измождённом лице были видны только глаза, которые жадно смотрели в воды канала. С такой уверенностью, не боясь уронить, мужчина может держать только любимую женщину, выполняя её последнее желание. Женщина прощалась с Венецией навсегда. Её распахнутые в пол-лица глаза с каждой минутой всё больше походили на зеркальные блюдца, из которых с холодной усмешкой глядела Венеция. А над ней в гранёном воздухе стоял колокольный звон. Мила беззвучно сошла с моста и направилась к фондаменте Нуове и через пару часов уже подплывала к острову Сан-Микеле. Она торопилась в гости к поэту, который и после смерти не захотел расстаться со своей Венецией. Он даже в молчании был красноречив, напоминая, что мы уходим, а красота остаётся. ПОНИ БЕГАЕТ ПО КРУГУ Было около двух часов пополудни. Ринин взгляд ещё раз лениво скользнул по мелькавшим картинкам новостей в беззвучном ящике на стене. Она неохотно поднялась с продавленного дивана. Скоро появится с пакетами Лёка и, увидев её снова неприбранной, в ночной пижаме, заведёт свою нескончаемую песню с вариациями, которая длится уже восемь месяцев со дня смерти Жени. Рина вылезла из душа, почистила зубы, прошлась густой щёткой по волосам, не глядя в зеркало, и натянула на себя валявшиеся сверху на кресле тренировочные штаны и пожеванную футболку. Дочку было жаль, мотается к ней через весь город по два раза в день, до и после работы, а ведь дома двое маленьких детишек, которых Рина не видела уже столько времени. Рина понимала, что во многом Лёка была права, что жизнь продолжается, что надо взяться за себя, выйти на улицу из своего добровольного заключения, в конце концов, закрасить седину, но ничего не могла с собой поделать… А вот и ключ повернулся в двери. Лёкины каблучки застучали по кафельным плиткам кухонного пола, зашелестели бумажные пакеты, хлопнул дверцей переполненный холодильник, и звонкий голос немедленно перешёл в атаку. - Мама, ты что, опять ничего не ела? Голодом себя решила уморить? Меня полной сиротой решила оставить? Да, посмотри на себя, совсем исхудала, штанам не на чем держаться. Только один нос торчит, а с седыми волосами выглядишь как старуха, тебе ведь всего 62... Лёка вещала, а Рина её даже и не слышала, только смотрела на неё и думала, до чего же она всё же похожа на отца - сочетание насмешливых серых глаз, высокий лоб, шапка жёстких, коротко выстриженных тёмно-каштановых волос, ямочки на щеках с ходу покоряли обаянием любого. В то же время волевой подбородок, широкая поступь и большие сильные руки заявляли о желании командовать и подчинять. И когда же у Лёки прорезалась именно эта отцовская вторая половина? А ведь ещё недавно была мягкой, чувствительной и нежной девочкой. И голос у неё визгливый и назойливый, особенно когда поучает, точно как он когда-то. Интересно, кричит ли она на детей? Рина вышла на балкон, закрыв за собой дверь, закурила очередную сигарету, но обрывки Лёкиных тирад, которая в это время что-то подтирала на кухне, были слышно даже через стекло. - И что это у тебя за манера, на телефонные звонки не отвечать? Ты хоть меня бы пожалела, а то у меня семья может развалиться, как и у тебя... Ты таблетки хоть пьёшь? Ты ведь сама медработник, знаешь, чем это может закончиться… Не услышав ответа, Лёка вышла к матери, присела на корточки, обхватила её колени как в детстве и заплакала: «Мамуля, я понимаю, сложно у вас всё было с папой, особенно в последний раз, когда он променял тебя на эту тварь, но ты ведь сильной оказалась, не распалась на куски, как сейчас. Мамочка, я его уже давно простила, знаю, что и ты тоже. И жалобно добавила: «Детки по тебе соскучились, про бабушку спрашивают…» Лёка смахнула слёзы и перед самым уходом пристыдила: «Мам, ты ведь такая спортивная была, в форме, каждый день по пять миль бегала, а вместе с папой и на мотоциклах, и на велосипедах, и на лыжах гоняла. Ну, пойди хоть в ваш парк с беговыми дорожками, там сейчас дивно, не жарко и соснами пахнет. Пообещай, что пойдёшь, хоть ради меня…» Закрывая за собой дверь, она прокричала: «А ты вообще в курсе, что на Наталью со всей её бандой шулеров уголовное дело завели? Так ей, сучке, и надо. От кармы не уйдёшь». И умчалась по делам. Наутро Рина после бессонной ночи всё же заставила себя подняться и дойти до парка. Первые два круга беговой дорожки Рина еле проковыляла с непривычки. Ноги не слушались, сникерсы казались неудобными, мешали постоянно сползавшие с исхудавших бёдер спортивные штаны. Хорошо, что здесь хоть пусто. Меньше всего ей хотелось видеть людей, даже выдавливать из себя дружелюбную улыбку незнакомцу ей было в тягость, не говоря уже о нежелательной встрече с бывшими знакомыми. Они познакомились в московском метро, казалось, сто лет назад. Толстенный медицинский справочник выскользнул из Рининой подмышки и шмякнулся на ступню стоящего рядом юноши. Он, не издав ни звука, нагнулся за книгой, неожиданно рассмеялся и со словами «привет коллеге», приподымаясь, замер. Рина была удивительно хороша. Длинноногая, узкобёдрая, с белоснежной кожей без единой веснушки, с ярко-рыжими запутанными кудрями до плеч и растерянным лицом она казалась видением, прилетевшим с другой планеты. Даже её чуть длинноватый нос в соседстве с миндалевидными цвета янтаря глазами, не мешал, а органично вписывался в этот её почти библейский образ. - Евгений, - сказал он, зная, что уже никогда не выпустит этой изящной кисти из своих рук. - Рина, - ответила она. - Ну, какая же вы Рина, вы Эсфирь. Рина радостно рассмеялась, так её называл дома отец с пяти лет. Знакомый запах сосен защекотал Ринины ноздри. Сколько же лет они втроём отбегали по этим посыпанным гравием дорожкам, в небольшом парке, скрытом от посторонних глаз густыми кронами старых деревьев. Этот парк они нашли сразу, как только стали владельцами нового, просторного дома. Рина вспомнила, как переехав из крошечной голливудской квартиры, в первое время с непривычки они не могли найти друг друга, перекрикивались, аукали, пока не завели телефоны в каждой комнате. В тот год в Москве Рина в мединститут не поступила. Но это уже было совсем не важно. У неё за плечами был диплом Киевского медучилища, а Женя через два года должен был стать врачом. Они поженились через месяц и поселились у его родителей в коммуналке. У них была своя комната, узкая как пенал, но зато с отдельным входом и крошечным окошком, выходящим на крышу. Уставшие от любви, они, полуголые, болтая босыми ногами, вылезали на подоконник и хохотали до одури. В такие минуты они думали, что могут всё, даже летать. В том, что Рина умеет летать, Женя не сомневался. Он боялся только одного, что улетев, она забудет дорогу домой и не вернётся. А он без неё уже не сможет… Друзей у них всегда было много. В Москве, в их пенал закатывалось по 10-15 человек, приносили с собой кислячок и незамысловатую закусь, и балдели. Даже когда родилась Елена, к которой немедленно приклеилось имя Лёка, ничего не изменилось. На детскую кроватку натягивали балдахин из ситцевой простыни, чтобы свет не разбудил, а к гитарным переборам и громким спорам на любую тему у ребёнка очень скоро выработался иммунитет. Тишина в доме наступала только тогда, когда Жене надо было сдавать экзамены. Женька, блестящая голова, получил диплом с отличием и стал врачом. Всё оказалось не так просто. Через год, промыкавшись на скорой помощи, он пришёл домой с готовым решением. «Ну что, детка, ты ещё не разучилась летать? Мы уезжаем. Родителей заберём, когда устроимся». «Неужели я действительно легко пробегала здесь пять миль ещё не так давно? Лёка, конечно, права. Надо взять себя в руки. Ещё шесть кругов и будет миля. Жаль, что я не взяла с собой наушники, слушала бы себе музыку, в голову не лезли бы всякие мысли...» Рина вставала рано, надо было успеть убрать в доме и подать всем завтрак, ведь к шести Жене надо было быть в госпитале. Рина им гордилась, только она знала, как нелегко ему далось подтвердить звание врача в Калифорнии и стать оперирующим хирургом. Свою работу медсестрой она начинала в офисе во вторую смену, так что успевала отвезти дочку в школу, пробежаться, наготовить еды на вечер и привести себя в порядок. А ведь им было хорошо тогда. Они всё успевали: заниматься с Лёкой, таскать её на все существующие в Лос-Анджелесе кружки, ходить в концерты и театры, принимать гостей. А главное - мечтать, строить планы и по ночам любить друг друга. Им, жадным на впечатления, везло. Каждое лето они открывали для себя новые страны и города, каждую зиму уезжали с друзьями кататься на лыжах то в Австрию, то в Италию, то в Колорадо. Вернувшись, не могли наговориться, вспоминали, рассматривали отснятые плёнки, намечали следующее путешествие, пока не насытились сполна. Рина не успела заметить, как ноги приобрели давно забытую лёгкость, и счётчик в голове отщёлкал девятый круг. «Ну да, я как из той детской песенки: Пони девочек катает, Пони мальчиков катает, Пони бегает по кругу, И в уме круги считает». Всё покатилось под гору, когда Лёка поступила в Стэнфорд. Дом опустел. Женя слонялся по комнатам мрачный, ждал часами у телефона обещанных звонков, не находя себе место. Ему не нравилась новая фаза жизни, он тосковал, резко осунулся и внезапно постарел. Всё, что они любили раньше, приелось и потеряло смысл. Своё раздражение он срывал на Рине. Даже в постели он брал её настолько грубо, словно хотел за что-то отомстить. Выпив пару коктейлей, Женя всё чаще бурчал вслух, что только благодаря его таланту и каторжной работе, они живут как люди, что Ринкиной жизни может позавидовать любая баба. Рина обижалась, но молчала. Навсегда запомнила, как Женя, уже прилично набравшись, нахамил ей впервые в жизни, грубо оборвав её в разговоре с их другом: «Ринка, ну чего ты лезешь в мужские разговоры со своим мнением? Ваш, фрау, удел – киндер, кюхе унд кирха, в нашем случае, синагога. Старый друг детства разрядил обстановку шуткой, заговорив с грузинским акцентом: «Ты што, кацо, женщыну обыжаешь? Да у тебя такая баба, всех палчиков облизат не хватыт. Умныца, красавыца, царыца, одним словом!», и прибавил: «Ты вот лучше скажи, Евгений, ты почему её с работы не снимаешь? Тебе что бабок жалко? Да их у вас хоть прудом пруди». В чём в чём, а в скупости Женьку обвинять было нельзя. Он всегда был щедр. Платил за всех в ресторанах, помогал неудачникам, посылал деньги в помощь израильской армии, не говоря уже о родителях, которые так в России и остались доживать свой век. «Он всё равно лучше других, надёжный, период просто у нас такой, сложный - кризис среднего возраста», - уговаривала себя Рина. «Перемелется. Главное, Лёку не травмировать, ей о наших недоразумениях знать не надо».