И действительно, всё потихоньку устаканилось, они обзавелись новыми знакомыми, ездили на круизы, купили дачу в горах у озера, Женя обзавёлся новым хобби – стал отменным кулинаром, летали раз в месяц в Лас-Вегас развеяться, словом всё как у людей, не подкопаешься. То, что Женя подсел на амфетамины и пьёт не в меру, знала только Рина, он по-прежнему считался одним из лучших хирургов в городе. А кто не пьёт после такой собачьей работы? Всё у них под контролем, «нормалёк». Её вполне устраивало, что он её не дёргает, что она может спокойно после работы детектив почитать или сериал про любовь посмотреть. Прошло ещё пять лет. Лёку замуж выдали. Свадьбу закатили королевскую. И у самих что-то вроде медового месяца началось, несмотря на Ринин тяжело протекающий климакс. Вот тогда Рина и бросила работу. Ей давно хотелось уйти из офиса. Больные, стонущие, иссохшие старики каждый день напоминали о больных родителях, которым она ничем, кроме денег помочь не могла. «Так жизнь сложилась, - оправдывала она себя, - зато я буду самой лучшей бабушкой в мире». «Как там было дальше в песенке? Что-то про печального пони, который хочет стать взрослой лошадью, потому что на нём смогут все сидеть??? Какую всё-таки чушь пели в детстве. Давать сидеть на себе всю жизнь, чтоб тебя потом выбросили на помойку за ненадобностью?» Рина со смехом и угрозами разнимала на кухне Беню и Сонечку, размазывающих друг другу рожицы остатками каши. Женя с чемоданом в руке пытался ей что-то сказать, но она не расслышала, тогда он просто махнул рукой и вышел. Он вернулся утром. Какие-то фразы из его монолога до сих пор пульсируют у Рины в висках. - Я люблю другую женщину уже два года. Она уйдёт от мужа, когда я с тобой разведусь. Мне скоро 60, я имею право на счастье. Мы с тобой разделим всё нажитое поровну... Концовку Рина почему-то запомнила полностью. Он сказал: «Я уже начал искать покупателя на дом, так как совершенно незачем тебе одной жить в пятикомнатном доме с садом, замаешься убирать эту махину на старости лет, ведь ты не девочка уже». Рина была не первой и не последней женщиной, стоящей перед девятью кругами ада. Всё только начиналось. Но самым тяжёлым ей казался предстоящий разговор с дочкой. Кроме фразы «твой отец - предатель», она ничего из себя так и не смогла выдавить, понимая, что Лёка-Елена, сама уже мать двоих детей, но на удивление сохранившая наивную веру в людей, уже никогда не будет прежней, ведь отец до этой минуты был для неё Богом. Они долго сидели в обнимку, две взрослые женщины, не обменявшись больше ни словом, и не было в их жизни большей горечи и близости. В городе, где якобы никому нет никакого дела до других, слухи разлетались со скоростью света. Очень скоро из Рининой жизни исчезли почти все бывшие друзья. Осталось только несколько «доброжелателей», которые и раскопали подробности о Жениной новой зазнобе и будущей жене. Говорили, что она лет на 15 моложе Рины, замужем в третий раз, на первый взгляд совсем неприметная - белёсая, с бесцветными глазами и лягушачьим ртом - но если приглядеться, то чувствуется в ней такая сексуальная дьявольская сила, прущая изнутри, что не было ещё мужика, который смог бы устоять. Баба она хоть и без образования, но деловая, всего десяток лет как из России, а какой бизнес развернула, позавидовать можно, возит сюда рожать для получения американского гражданства российских женщин за большие бабки, и всё так чистенько устраивает, что и не подкопаешься. Рине даже захотелось поделиться с Женей этой информацией. Он, конечно же, об этом грязном бизнесе своей пассии не знает и не ведает, а иначе бы и не стал связываться с таким дерьмом. «Ну и пусть, пусть сам убедится, что она моего мизинца не стоит», - на этой мысли Рина успокаивалась и выпрямляла спину. Скоро он вернётся. Но Женя не вернулся, а подал на развод. Слово своё он сдержал, выгодно продал их дом и дачу в горах, купил Рине небольшую уютную квартирку рядом с их парком и щедро поделился наличными. Рина за всем происходящим наблюдала без малейшего участия и интереса, словно выжидала финала очень неудачного кино. В этом фильме роль героя играл Женя. Он был сух, деловит и смешон, когда войдя в роль брокера, совершившего выгодную сделку, пожелал ей на прощание счастья в личной жизни. Выглядел он на редкость помолодевшим, подтянутым, полным сил и совершенно чужим. Слухи в городе набирали второй оборот. «А вы слышали, что он в самом дорогом районе дом купил и на её имя записал?», «А мне сказали, что она хоть и живёт там с Женькой, но разводиться с мужем не собирается, ну хитра баба, выжидает…». Знакомая из местного турагентства не успевала заказывать им билеты: Англия, Венеция, Япония, Москва… Через год народ успокоился и перекинулся на новые эмигрантские сенсации. Рина так и не свыклась со своим одиночеством и записалась на классы Кабалы. С Лёкой об отце она больше никогда не заговаривала. А ещё она ждала того дня, когда их обоих, Евгения и Наталью, покарает Бог… Год и два месяца назад Женя позвонил и попросил разрешения зайти. Договорились на утро. Рина отворила дверь, взглянула на него и заплакала. На пороге стояло худющее, осунувшееся существо с серо-пепельным лицом, смутно напоминавшее прежнего Женьку. - Ринка, девочка моя, прости меня, но мне некуда больше идти. Ты же добрая душа, ты всегда такой была, помоги мне. Мне ни операция, ни химия не помогут, метастазы повсюду. А в хоспис я не хочу. Ты ведь меня сможешь колоть, я тут с собой ампулки морфия с работы прихватил. Ты квалификацию ещё не потеряла? Мне ведь недолго осталось, два-три месяца от силы и, неудачно пошутив, добавил: «Я тебе по гроб жизни благодарен буду». Для кого эти три месяца были мучительнее, Рина так никогда и не узнала. Она сидела у его постели днями и ночами, колола в его скорченное от боли умирающее тело чёртов морфий, который уже почти перестал помогать, носила на руках в ванную, подтирала коричневую рвоту со рта, выносила утку с канареечного цвета кишечной жижей. Тяжелее всего было выслушивать его бред, когда он приходил ненадолго в себя. Он умолял её, «свою Эсфирь», простить его и спасти. Он говорил что-то о выборе дороги и о расплате, о круге, из которого ему без неё не вырваться, заклинал снять с него проклятие. Заставил пообещать, что когда придёт время, она даст ему свободу и вколет ему тройную дозу морфия, но сохранит их тайну от всех. И уже перед самой смертью, сжав её узкую кисть в своей высохшей руке, Женя просипел: «Пообещай мне, что ничего не будешь бояться, как тогда на крыше, и снова научишься летать». Похороны были тихими. Женю хоронили вчетвером - Рина, Лёка с мужем и прилетевший из Бостона его ближайший друг. Восемь месяцев Рина казнила себя, что накликала на него смерть. Заказала ему божье наказание, а наказала себя. Отпускать надо с лёгким сердцем, а у неё не получилось, дважды... Ноги опять стали ватными. Рина резко остановилась, и от этого у неё ещё сильнее закружилась голова. Она огляделась по сторонам, неожиданно для себя подняла руки к небу, встряхнула гривой и вылетела из круга ввысь. Она летела легко и свободно, к неизвестному, как и пообещала своему любимому перед его кончиной. А старая детская песенка разливалась многоголосьем по небосводу: Я летать могу как птица, Я с врагом могу сразиться, На болоте, на снегу, Я могу, могу, могу. НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО Мамочке Ты знаешь, а я ведь не могу вспомнить, когда я в жизни говорила тебе слово «мамочка» в последний раз. Может, когда я была ещё ребёнком, в те минуты, когда чувствовала себя очень важной и единственной, достойной особой любви. Вы ставили меня на стульчик и при многочисленной родне заставляли произносить одну и ту же фразу «У тёти Гени и дяди Арона на старости лет родилась девочка, назвали её Зиночкой». Всем это казалось очень забавным. По старым советским понятиям ты действительно родила меня «на старости лет». Тебе было 44 года, а моим старшим братьям уже исполнилось двадцать и шестнадцать. Мне хотелось сохранить свой особый «статус важности», но у меня ничего не получалось. Для тебя все были важны: и муж, и сыновья с жёнами, и появившиеся вскоре внуки, и оставшиеся в живых после войны братья и сёстры, двоюродные и троюродные, их дети, их внуки. Ты любила и жалела весь мир, всех людей, и они платили тебе той же монетой. Тебя, твою улыбку и добрые серые глаза любили все: семья, учителя и ученики в школе, соседи, подруги из Дома Учителя и просто прохожие. Ты приводила домой нищих с вокзала, чтоб накормить их и оставляла их ночевать в нашей маленькой квартире. А я в очередной раз должна была уступить свою кровать им, или дальним родственникам, или их знакомым, ведь кто-то из чужих всегда жил в нашем доме. Я раздражалась, ревновала и всё делала тебе назло: белое называла чёрным и наоборот… всё, чтоб лишь привлечь твоё внимание к себе и быть самой главной. Я хотела, чтобы ты принадлежала только мне… Меня раздражала твоя любвеобильность, жизнерадостность, твой наивный взгляд на мир, твоя непоколебимая вера в хороших людей, твоя извечная фраза «всё, что не случается, всё к лучшему…» Мне многое не нравилась в тебе. Я не понимала, как можно не строить больших планов, довольствоваться только тем, что все сыты, здоровы и что любовь и мирное время - это всё, о чём можно мечтать. Я не хотела принимать такие постулаты. У меня ведь вся жизнь была впереди. Мне хотелось многого. Я не хотела быть на тебя похожей и бунтовала по-своему. Как ты ухитрилась сохранить такую чистоту, прожив такую непростую жизнь? Вас было шестеро, когда вашего отца сгноили в сталинской тюрьме, и вы прожили всю жизнь с клеймом детей «врага народа». В первую же бомбёжку в Минске вы с бабушкой и сыновьями остались без крова. Ты успела схватить детей, две простыни, найти подводу и эвакуироваться в Сызрань. Ты не гнушалась никакой тяжёлой работы, лишь бы спасти от голода своих и чужих детей, и вы выжили. Только свою маму тебе не удалось спасти. Она наотрез отказалась убегать с вами от немцев, ушла пешком в белорусскую деревню к бывшим соседям, которые выдали её немцам, и она была повешена. Только после окончания войны ты узнала о её судьбе и о всех многочисленных потерях. Тебе повезло - папа вернулся с фронта, вы уехали в другой город, где поселились твои брат и сестра. Вы начали новую жизнь и даже родили меня, подарив мне имя бабушки Зиши. Ты искренне делилась со всеми, кому не так повезло. Страшный опыт навсегда расставил твои приоритеты. Ты знала, что важно в жизни. Мне, обычной советской девочке послевоенного времени, к счастью, такой опыт не достался. Но вместе с этим не досталась и щедрость любви. Мне стыдно вспоминать, но мне не хотелось делиться кровом с «чужими», мне хотелось еще одно платье, потому что у меня их было всего два. То, что у тебя было всего одно, на выход, я даже не замечала. Меня больше коробило, что у нас стояла старая мебель, и мне неудобно было приводить домой своих кавалеров. И в то же время мне хотелось поэзии, а не прозы жизни, и я стала жить в моём придуманном книжном мире, потому что твой мне казался слишком мелким. У меня было много друзей, пятёрки в школе, тройка по поведению, на всё своё мнение и, как мне казалось, очень мало общего с тобой. Мне всегда казалось, что ты мне что-то не додала. А ведь это было не так. Были и балет, и уроки по музыке, и книжки на ночь, летние каникулы на снятой даче в сосновом лесу или на море. Даже попытки разговоров по душам тоже были, но они почти всегда заканчивались неудачей, и не по твоей вине, а по моей. Но поняла я это значительно позже. Помню, как впервые я увидела тебя лежачей - ты сломала ногу. Я ходила за покупками, готовила, кормила, убирала, кипятила в кастрюлях воду, чтоб вымыть посуду и к вечеру падала с ног от усталости целую неделю! Я мечтала, чтоб этот «ад» закончился поскорее. Никогда до этого я не обращала внимания, с какой видимой лёгкостью ты умеешь делать всё сама. Почти каждый вечер кто-то из семьи ужинал у нас, «ведь мама никогда не откажет». Мы посмеивались, что ты из «топора» можешь сделать обед и накормить десять человек. Ты тоже умела бунтовать (так я это интерпретировала). Раз в месяц ты ходила с подругой в театр. Ты встряхивала своими чёрными кудряшками, красила губы, надевала чёрное панбархатное платье, и у тебя было безумно счастливое лицо. Счастливей, чем всегда… Что такое твоя материнская любовь я поняла в 18 лет. Отличница, не поступившая в родном городе в институт по «пятой графе», я через год уехала в Ижевск. На сборах картошки я ухитрилась заблудиться с подружкой в удмуртских лесах на трое суток. Нам повезло, мы спаслись, обе отделались тяжёлым испугом, а я ещё и воспалением лёгких. В Ижевске меня ждала телеграмма: «Доченька, что с тобой случилось? Я чувствую беду. Мама». Я всё отрицала - и само приключение, и затянувшуюся болезнь. Но когда я приехала домой на зимние каникулы, ты подвела меня к настенному календарю. Три дня в сентябре были обведены жирным карандашом. «Ты ведь меня не можешь обмануть. Я знаю, что ты была близка к смерти. Мамы всегда всё знают - пуповиной». По-моему, мы обе долго плакали, крепко обнявшись. Через полгода я перевелась в Львовский Политехнический, стала жить дома, но такой близости, как в тот момент, между нами уже не было. Ты помнишь, как я прибежала домой с горящими глазами и закричала, радостная: «Я встретила ЕГО!» Ни на один твой вопрос я не смогла ответить, а ты гладила меня по голове и повторяла: «Я так за тебя рада, я так за тебя счастлива…» И всё, я закружилась в вихре своей любви, и ты приняла его как ещё одного сына, как принимала всех, не умея ни врать, ни лицемерить. А я ушла жить в его дом, и назвала «мамочкой» чужую женщину… Ты никогда ни на что не жаловалась, не плакала. Только один раз из-за меня, и я не могу это забыть. Я сказала тебе что-то очень обидное, что-то вроде того, что ты никогда меня не понимала, что мне такой любви от тебя недостаточно, что вылечить и накормить для выражения материнской любви - этого мало… О, как же ты горько заплакала и сказала: «Не дай Бог, чтоб ты когда-нибудь это услышала от своей дочки…» Ты думаешь, я не помню, кто вставал ночью к маленькой Юлечке, чтоб мы могли подольше поспать, когда вернулись в ваш дом? Кто же ещё поможет, если не мама… У меня перед глазами сцена, как ты стояла передо мной на коленях и заклинала не уезжать на Север. Говорила, и была права, что и я, и ребёнок будем там болеть, и делать этого никак нельзя, так как есть вещи более важные, чем работа и квартира… Но, у меня была любовь… А после, когда Юлька начала болеть в Норильске, вы с папой нянчили её вместо нас, ведь я привозила её каждые три месяца на протяжении четырёх лет. Тебе было уже за семьдесят… Только сама став бабушкой, я поняла, как это было нелегко… Всё принималось мною как должное, а я ещё иногда выражала своё недовольство несовременными методами воспитания… Ты всё поняла, когда серьёзно заболела моя дочь, и мы вернулись из Норильска. Ты не спорила, не ломала руки, когда мы решились уехать навсегда в Америку. Ты надеялась, что мне здесь тоже помогут, сделают операцию, и уговорила папу дать нам это разрешение на отъезд. Я не знаю, способна ли я на такое самопожертвование. Доченька, которую ты родила «на старости лет», уехала от тебя навсегда, и больше мы никогда не увиделись. Признаюсь, мне так было страшно, что и тогда я не смогла сказать тебе вслух о своей любви. Наше прощание было похоже на преждевременные похороны. Мы стояли на перроне вокзала; ни ты, ни я не плакали. Плакал папа и никак не мог отпустить ручонку своей любимой пятилетней внучки. А ты хватала за руку мою свекровь и умоляла её быть мне мамой. Разве ты не понимала, что это невозможно, что мама может быть только единственной в жизни? Ты себя подстраховала, ты доверила нас своей сестре Сонечке, к которой мы уезжали. До самой её смерти она была мне здесь самым родным человеком. Я, человек по натуре не завистливый, завидовала и тянулась ко всем, у кого была семья, родители, с которыми можно соглашаться или спорить, спросить совета или сделать всё по своему, но которых можно обнять и поцеловать. Мне было всего 30 лет. Как же мне вас всех не хватало, а особенно тебя… Почти девять лет я получала твои письма, полные беспокойства, написанные по ночам, и боялась их читать. Мне надо было выживать, а не рассыпаться на куски. Я красочно расписывала в ответ, как мы замечательно устроились, что все здоровы и счастливы. Хочется думать, что ты мне верила. Ты ведь была доверчива, правда? Но, скорее всего, твоя материнская интуиция не давала тебе спать по ночам. А когда всё наладилось и нужда в усиленном вранье отпала, тебя не стало. Ровно тридцать лет назад я получила телеграмму от братьев, которую мне зачитали по буквам по телефону. Взятый мной листок бумаги медленно заполнялся латинскими буквами, пока не приобрёл смысл. Телеграмма сообщала о твоей смерти. И я впервые за все эти девять лет не то что заплакала, я завыла… Мамочка, я не только не была с тобой в твои последние часы, но смогла попасть на твою могилу только через два года после твоей смерти в 1988 году. Все эти годы я разговариваю с тобой, прошу прощения за обиды, за то, что я недоговорила, недопоняла и недолюбила. Ты иногда приходишь ко мне во сне. Когда ты улыбаешься, я понимаю, что ты меня простила, и мне становится легче на душе, потому что ты радуешься, зная, как мне повезло. Я до сих пор люблю и любима, и в моей жизни есть не только проза, но и поэзия. У нас замечательная, добрая, талантливая и преданная дочка - внучка, которую вы нянчили, а наши с Толей внуки, мальчик и девочка, верят в добро и справедливость. И ещё, мамочка, что-то очень важное я хочу тебе сказать. С годами я всё больше и больше хочу быть похожей на тебя… Ты знаешь, что я решила сделать в эту 30-летнюю годовщину твоего ухода? Я не буду плакать, мы пойдём в театр, я надену нарядное платье, буду улыбаться, и я знаю, что ты будешь за меня рада. НАСЛЕДСТВО Автоответчик по какой-то причине не включался. Было около восьми часов вечера, и последние 20 минут Елена провела лёжа на диване, на том самом, где только недавно, свернувшись в маленький, незаметный комочек, плакала навзрыд её пациентка. «Ну чем я могу ей помочь?», - рассуждала Елена, прикрыв глаза. - Да, ничем. Лекарства не работают. У бедной Ирены никакой мотивации к выздоровлению нет, да и вряд ли будет, одинокая она, как деревцо посреди поля. «До чего же мерзкие гудки, к тому же такие длинные. Настройку надо наладить, настройку, - думала Елена, нехотя подымаясь с дивана. - До чего же я устала. Надо же было мне такую профессию выбрать, чтобы всё время жить в чужих кошмарах и фобиях? Я, в конце концов, могла бы лекции студентам читать или исследованиями заниматься, зря что ли у меня профессорское звание? Но для этого надо предпринимать какие-то новые шаги, а где взять на это силы?.. Здесь уже всё накатано: свой офис, хорошие связи и клиентура. А может, всё-таки взять отпуск и укатить куда-нибудь к морю, просто лежать, ни о чем не думать? Лежать и слушать элегию волн…» Но ни времени, ни денег на отпуск не было, и Елена уже поднимала телефонную трубку, надеясь на то, что никакой это не экстренный случай, и никуда ей не нужно срочно ехать, на ночь глядя, а можно будет просто поехать домой и лечь спать. - Доктор Залеская слушает. - С вами говорит адвокат Мильман. Мне вас рекомендовала ваша коллега доктор Гринберг. - Чем я могу быть вам полезна? - Мне необходим двуязычный эксперт в вашей области для окончательного диагноза клиента. - Простите, ваш клиент русский? - Нет, он американец, но с какими-то русскими корнями, и честно говоря, он не совсем мой клиент… - Я вас не поняла. Повторите ещё раз, пожалуйста. - Ну, если коротко, это дело о наследстве. Я представляю интересы другой стороны, но возникли кое-какие осложнения, по телефону всего не расскажешь. Судья потребовал двуязычного эксперта, чтоб доказать полную невменяемость и некомпетентность ответчика. Вы согласны со мной встретиться? Дело простое, времени на него много не надо, но зато вознаграждение весьма приличное. Мои клиенты очень щедры. - Вы разрешите мне подумать, я сейчас очень занята. Я вам перезвоню… Да, не позже чем послезавтра. «До чего же склизкий тип, и голос у него повизгивающий; а каким он фальцетом зашёлся о щедрости своих клиентов, знает, чем заманить. Надо позвонить доктору Гринберг, разузнать поподробнее», - думала Елена, поглядывая на часы. - Ещё и не так поздно. Мы с Анитой уже столько лет в одном котле варимся... В конце концов, это она мой телефон адвокату дала». Елена опустилась в удобное со спинкой кресло, стоящее под прямым углом к дивану, взглянула на нейтральную картинку на пастельной стене своего офиса и набрала на мобильнике знакомый номер.