Мюррей уже собрался было ответить, но тут в дверь громко забарабанили. С улицы доносился гул голосов, дверь сотрясалась, кто-то громко разговаривал. Охваченная страхом, матушка встала, все еще с ковшиком в руке. Мюррей прильнул к трещине в двери. Мы тогда понятия не имели, что он там увидел, но заметили, как он побагровел – то ли от гнева, то ли от волнения. – Быстро уходи, – велел он матушке. – Через двор. Матушка нагнулась, чтобы взять меня на руки, а перед этим, конечно, отшвырнула ковшик, который с кваканьем запрыгал по полу, как самец лягушки в брачный сезон. Оставшаяся в купели сестренка заплакала. В этот момент деревянный засов, треснув пополам, отлетел на пол. Створки дверей с грохотом распахнулись, и в церковь ввалился бритоголовый детина из отряда стрелков. Он ударился головой в грудь Мюррея, и пастора отбросило почти до самой стены. Прямо над ним парила стайка голопузых ангелочков. Когда засов грохнулся на пол, я выскользнул из рук матушки и тяжело шлепнулся обратно в купель, подняв фонтан брызг и чуть не задавив восьмую сестренку. В церковь вломились еще четверо стрелков. Они огляделись, и их боевой пыл явно поубавился. Тот, что чуть не размазал пастора Мюррея по стене, почесал голову: – Надо же, а здесь кто-то есть. – Он обвел взглядом остальных. – Вроде говорили, церковь давно заброшена. Откуда же здесь люди? Держась за грудь, к стрелкам подошел Мюррей. Вид у него был солидный, и на лицах стрелков отразились страх и неловкость. Заговори с ними Мюррей на иностранном языке да еще с отчаянной жестикуляцией, они, возможно, убрались бы вон. Даже если бы он стал говорить по-китайски с сильным иностранным акцентом, они не позволили бы себе никаких вольностей. Но бедный Мюррей обратился к ним на чистейшем диалекте дунбэйского Гаоми: – Что вам угодно, братья? – И склонился в поклоне. Под мой рев – восьмая сестренка уже не плакала – стрелки разразились хохотом. Они разглядывали Мюррея с головы до ног, словно потешную обезьяну, а один, с перекошенным ртом, потрогал скрюченным пальцем волоски, торчавшие из ушей пастора. – Обезьяна, – заржал он, – настоящая обезьяна! – Гляди-ка, эта обезьяна еще и смазливую бабенку здесь прячет! – Я протестую! – воскликнул Мюррей. – Протестую! Я иностранец! – Иностранец, слыхали? – обернулся к приятелям косоротый. – Чтоб иностранец говорил на чистейшем дунбэйском?! По мне так ты помесь человека с обезьяной. Заводи ослов, братва! Схватив в охапку нас с сестренкой, матушка подошла к пастору и потянула его за руку: – Пойдем, не зли их. Мюррей вырвал руку и, бросившись к черным ослам, стал с силой выталкивать их из церкви. Те скалили зубы, как собаки, и громко кричали. – А ну прочь! – заорал один из стрелков, оттолкнув пастора в сторону. – Храм – место святое, это чистая земля Господа, как можно держать здесь скотину! – не уступал Мюррей. – Фальшивый заморский дьявол! – выругался один из бойцов отряда, белолицый, с багровыми губами. – Моя бабуля говорила, что этот человек, – он указал на свисавшего жужубового Иисуса, – родился в конюшне. А осел – близкий родственник лошади. Так что ваш бог перед лошадьми в долгу, а значит, и перед ослами. Если можно рожать в конюшне, так почему бы не держать в церкви ослов? Он был явно доволен сказанным и со злорадной ухмылкой уставился на Мюррея. Тот перекрестился и запричитал: – Господи, накажи этих лихих людей, да поразит их молния, да искусают гады ядовитые, да разорвут снаряды японские… – Ах ты пес, предатель! – рявкнул косоротый и ударил Мюррея по лицу. Целился он по губам, а попал по орлиному носу пастора, и на грудь сразу закапала кровь. Жалобно взвизгнув, Мюррей воздел руки к распятию и громко воззвал: – Господи, всемогущий Господи… Солдаты сначала задрали головы на жужубового Иисуса, которого, как и скамьи, покрывал толстый слой пыли и птичьего помета, потом глянули на окровавленное лицо пастора. В конце концов их взгляды стали шарить по телу матушки, оставляя липкие следы, словно по ней проползла стая улиток. Тот, кто был осведомлен о месте рождения Иисуса, высунул кончик языка, похожий на ногу моллюска, и облизал свои багровые губы. А все двадцать восемь черных ослов тем временем уже разбрелись по церкви. Они бродили вокруг, справляли нужду, чесали бока о стены и грызли с них известку. – Боже! – простонал Мюррей, но его бог не внял этим мольбам. Бойцы вырвали из рук матушки меня и сестренку и швырнули к ослам. Матушка волчицей рванулась к нам, но ей преградили дорогу окружившие ее солдаты. Косоротый первым лапнул ее за грудь. Багровые губы аж вывернулись наизнанку, когда он завладел моими белыми голубками, моими тыквочками. Матушка с воплем вцепилась ему в лицо. Багровые губы скривились в зверской ухмылке, и тут с матушки начали сдирать одежду. То, что произошло потом, я пронесу как тайную боль через всю жизнь: во дворе нашего дома Ша Юэлян обхаживал старшую сестру, Гоу Сань со своей шайкой налаживал постель в восточной пристройке, а пятеро «мушкетеров» – все они были назначены присматривать за ослами – повалили матушку на пол. Мы с сестренкой ревмя ревели среди ослов. Подскочивший Мюррей схватил половинку засова и с силой опустил на голову одному из солдат. Другой тут же наставил на Мюррея мушкет. Прогремел выстрел, дробины вонзились в ноги пастора, брызнула кровь. Засов выскользнул у него из руки, он медленно опустился на колени и, глядя на загаженного птицами Иисуса, что-то тихо забормотал. Слова давно забытого шведского языка вылетали у него изо рта стайками бабочек. Солдаты по очереди терзали матушку. Черные ослы один за другим обнюхивали нас с сестрой. Их крики эхом отскакивали от стен и через купол храма улетали в мрачные небеса. На лице Иисуса жемчужинками выступил пот. Натешившись, солдаты вышвырнули матушку и нас с сестрой из церкви. Следом, тесня друг друга, потянулись ослы. Они выбрались на улицу и разбежались, привлеченные запахом самок. Пока солдаты собирали их, пастор Мюррей, волоча пробитые дробью ноги, по стершимся под его подошвами ступеням деревянной лестницы, по которой он поднимался бессчетное число раз, забрался на колокольню. Там он встал, опираясь локтями на подоконник, и через разбитый витраж окинул взглядом весь Далань, центр дунбэйского Гаоми, где прожил несколько десятков лет: стройные ряды соломенных крыш, широкие серые проулки, словно подернутые зеленой дымкой кроны деревьев, речки и речушки, бегущие, поблескивая, меж деревнями, зеркальная поверхность озера, густые заросли камыша, пышное разнотравье, окаймляющее камеи прудов, рыжие болота, где устраивают свои игрища дикие птицы, бескрайние просторы, которые разворачиваются, подобно живописному свитку, до самого горизонта, золотистый Вонюлин – гора Лежащего Буйвола, песчаные холмы с раскидистыми софорами… Его взгляд упал вниз, где на улице, словно дохлая рыба, распласталась с оголенным животом Шангуань Лу, а рядом двое орущих младенцев, и душу его охватила превеликая печаль, слезы застлали глаза его. Макнув палец в сочащуюся из ног кровь, он написал на серой стене четыре больших иероглифа: Цзинь Тун Юй Нюй. Потом громко воскликнул: «Господи! Прости меня грешного!» – и ринулся вниз головой. Пастор Мюррей падал словно большая птица с перебитыми крыльями; мозги его шлепнулись на твердую почву улицы, как кучка свежего птичьего помета. Глава 12 Близилась зима, и матушка стала носить отороченную синим бархатом и подбитую ватой куртку свекрови. В ней Шангуань Люй собиралась лечь в гроб, шили ее четыре пожилые женщины. У каждой был полон дом сыновей и внуков, и урожденная Люй пригласила их всех на свой шестидесятый день рождения. Теперь в этой куртке ходила матушка. Спереди она вырезала два круглых отверстия, как раз на месте грудей, чтобы легче было выпростать их, когда я захочу есть. Этой осенью – воспоминание приводит меня в бешенство – разбился, бросившись с колокольни, пастор Мюррей, а матушкины груди подверглись растерзанию. Но эта беда уже отошла в прошлое – ведь они воистину прекрасны, и никто не в силах погубить их. Они как люди, владеющие секретом вечной молодости, как роскошная зелень сосен. Чтобы избежать нахальных взглядов, а главное – чтобы защитить их от холодного ветра и сохранить молоко теплым, матушка нашила на эти отверстия два кусочка красной ткани – этакие занавесочки. Изобретательность матушки переросла в традицию: такая одежда до сей поры в ходу у кормящих матерей в Далане. Только отверстия теперь более круглые, а занавесочки делают из более мягкого материала и расшивают красивыми цветами. Моя зимняя одежда – «карман» из парусины и плотной хлопчатобумажной ткани надежно затягивался наверху тесемкой, а прочные лямки матушка завязывала под грудью. Когда наступало время кормления, она втягивала живот и поворачивала «карман», пока я не оказывался перед грудью. В «кармане» я мог стоять только на коленках, голова плотно прижималась к груди; стоило повернуть голову вправо, как я тут же находил левый сосок, поверну влево – правый. Вот уж поистине – со всех сторон ждет успех. Но был у этого «кармана» и недостаток: руками не пошевельнуть, и я уже не мог, следуя своей привычке, держать во рту один сосок и защищать рукой другой. Восьмую сестренку я отлучил от материнской груди вовсе. Если сестренка пыталась посягнуть на нее, я тут же начинал царапаться и лягаться, заставляя бедную слепую девочку обливаться слезами. В результате она жила лишь на жидкой каше, и старшие сестры очень расстраивались по этому поводу. В течение долгих зимних месяцев процесс кормления омрачался для меня страшным беспокойством. Когда я держал во рту левый сосок, все внимание мое было обращено на правый. Мне представлялось, что в круглое отверстие куртки может вдруг проникнуть волосатая рука и утащить временно не занятую грудь. Не в силах отделаться от этой тревоги, я часто менял соски: чуть пососав левый, хватался за правый, а лишь отворив шлюз правого, старался переметнуться к левому. Матушка наблюдала за мной с изумлением, но, заметив, что я сосу левую грудь, а кошусь на правую, быстро догадалась, что меня тревожит. Холодными губами она покрыла мое лицо поцелуями и тихонько проговорила: – Цзиньтун, сыночек, золотце мое, все мамино молоко для тебя, никто его не отнимет. Ее слова приуменьшили беспокойство, но полностью страхи не развеялись, потому что эта покрытая густыми волосами рука, казалось, притаилась где-то рядом и лишь ждет удобного момента. Утром шел мелкий снег. Матушка надела свою сбрую для кормления, закинула на спину меня, свернувшегося в теплом «кармане», и велела сестрам носить в подвал краснокожий турнепс. Откуда взялся этот турнепс, мне было наплевать, привлекала лишь его форма: заостренные кончики и сами пузатые корешки напоминали женские груди. Были уже драгоценные тыквочки – блестящие, маслянистые, – белоснежные голубки с нежным оперением, а теперь и этот краснокожий турнепс. Все они – цветом ли, внешним видом или теплом – были похожи на грудь, и все, независимо от времени года и настроения, были ее символами. Небо то прояснялось, то темнело. Дул промозглый ветерок с севера, и старшие сестры в своей легкой одежонке втягивали головы в плечи. Самая старшая собирала турнепс в корзины, вторая и третья сестры таскали эти корзины в подвал, четвертая и пятая, сидя там на корточках, выкладывали его на землю. У шестой и седьмой прямых обязанностей не было, но и они старались помочь в меру сил. Восьмая сестра работать вообще не могла; она сидела одна на кане, о чем-то глубоко задумавшись. Шестая сестра носила от кучи до лаза в подвал по четыре турнепса. Седьмая носила на такое же расстояние только два. Матушка со мной на спине курсировала между подвалом и кучей турнепса, раздавая указания, критикуя за оплошности и вздыхая. Указания матушка раздавала, чтобы не снижался темп работы; критиковала, чтобы подсказать, что нужно делать, чтобы турнепс за зиму не испортился. Ну а ее вздохи были об одном: жизнь штука нелегкая, и, чтобы пережить суровую зиму, нужно работать не покладая рук. К матушкиным указаниям сестры относились отрицательно, критикой были недовольны, а вздохи не воспринимали вовсе. До сих пор неясно, как на нашем дворе вдруг оказалось столько турнепса; лишь потом я понял, почему матушка старалась заготовить на ту зиму так много. Когда перетаскивать турнепс закончили, на земле осталось валяться штук десять – разных по форме, но все же напоминавших женскую грудь. Встав на колени и согнувшись над лазом в подвал, матушка протянула руку и вытащила оттуда Сянди и Паньди. Я при этом дважды накренялся и оказывался вниз головой. Из-под матушкиной подмышки были видны маленькие снежинки, плывущие в бледно-сероватом свете солнца. Завершилось все тем, что матушка передвинула расколотый чан для воды – теперь он был забит клочьями ваты и шелухой – и закрыла им круглый лаз. Сестры выстроились в шеренгу у стены дома, будто в ожидании новых приказаний. Но матушка лишь вздохнула: – Из чего мне пошить вам всем теплую одежку? – Из ваты, из ткани, – ответила третья сестра, Линди. – А я будто не знаю! Деньги я имею в виду, где столько денег взять? – Продай черную ослицу с муленком, – буркнула вторая сестра, Чжаоди. – Ну продам я ослицу с муленком. А как будем сеять будущей весной? – парировала матушка. Самая старшая, Лайди, все это время молчала, а когда матушка повернулась к ней, опустила глаза. – Завтра ступайте с Чжаоди на рынок и продайте муленка, – сказала матушка, с беспокойством глядя на нее. – Но он еще мать сосет, – вступила в разговор пятая сестра, Паньди. – Почему бы нам пшеницу не продать? У нас ее много. Матушка бросила взгляд в сторону восточной пристройки: дверь была не заперта, а перед окном на железной проволоке сушились носки командира отряда стрелков Ша Юэляна. Во двор вприпрыжку влетел муленок. Он появился на свет в один день со мной, тоже мальчик. Но я мог лишь стоять в «кармане» на спине у матушки, а он уже вымахал ростом со свою мать. – Так и сделаем, завтра продадим его, – заключила матушка и направилась в дом. В это время у нас за спиной кто-то громко окликнул ее: – Названая матушка! С черным ослом в поводу во двор входил где-то пропадавший три дня Ша Юэлян. На спине осла висели два пузатых ярко-красных тюка, а по швам в них проглядывало что-то пестрое. – Названая матушка! – с чувством повторил он. Матушка повернулась и, бросив взгляд на кособокого смуглого молодца, на лице которого светилась неловкая улыбочка, твердо отшила: – Сколько раз говорить, командир Ша, никакая я тебе не названая мать. Ничуть не смутившись, с той же улыбкой, он продолжал: – Ну да, даже больше чем названая мать. Ты вот меня не жалуешь, а я к тебе со всей сыновней почтительностью. Подозвав двух бойцов, он велел сгрузить тюки, а потом отвести осла в церковь и накормить. Матушка смотрела на черного осла ненавидящим взглядом, зло уставился на него и я. Осел раздувал ноздри, почуяв доносящийся из западной пристройки запах нашей ослицы. Ша Юэлян развязал один из тюков, вытащил оттуда и встряхнул заблестевшую под снежинками лисью шубу. Сразу повеяло теплом, – казалось, на метр от нее таял снег. – Названая матушка! – Он приблизился к ней с шубой в руках. – Это тебе в знак моей сыновней любви. Она шарахнулась в сторону, но увернуться от шубы не успела – та уже повисла у нее на плечах. Свет передо мной померк, а от лисьей вони и резкого запаха камфары я чуть не задохнулся. Когда я наконец снова смог что-то видеть, то обнаружил, что двор превратился в мир животных. Лайди стояла в соболиной шубе, а с шеи у нее свисала лиса с блестящими глазами. На Чжаоди была шуба из колонка. Линди красовалась в шубе из шкуры черного медведя, а Сянди в шубе из благородного оленя – рыжеватой, в белых пятнышках. У Паньди шуба была из пятнистой собаки, у Няньди – из овчины, а у Цюди – белая заячья. Матушкина лисья лежала на земле. – А ну скиньте все это! – раздался громкий голос матушки. – Скиньте, кому сказала! Но сестры будто не слышали, они вертели головами, пряча лица в воротники, поглаживали мех, и было видно, что они исполнены приятного удивления от объявшего их тепла и что уже само это удивление греет. Матушку аж затрясло. – Оглохли все, что ли? – бессильно проговорила она. Ша Юэлян достал из тюков оставшиеся две меховые куртки. Бережно погладив бархатистый, желтоватый с черными пятнышками мех, он с чувством произнес: – Названая матушка, это мех рысей, единственной пары в дунбэйском Гаоми, на сто ли в округе. Старый охотник Гэн с сыном три года не могли до них добраться. Вот шкура самца, а это – самки. Рысь когда-нибудь видели? – Он окинул взглядом блистающих мехами сестер. Все молчали, и он, сам отвечая на свой вопрос, стал рассказывать, как учитель младших классов ученицам. – Рысь – это кошка, но покрупнее, походит на леопарда, но поменьше его. Умеет лазать по деревьям, прекрасно плавает, прыгает в высоту на целый чжан, может даже поймать пролетающую мимо дерева птицу. Они, эти рыси, как духи. Эта парочка обитала на заброшенном кладбище, и добраться до них было не легче, чем до неба, но и они в конце концов попались. Названая матушка, эти две курточки подношу в подарок Цзиньтуну и Юйнюй. – С этими словами он положил курточки из меха рысей из Гаоми, умевших лазать по деревьям, плавать и прыгать на целый чжан в высоту, на руку матушке. Потом нагнулся, поднял с земли огненно-красную лисью шубу, отряхнул и тоже положил ей на руку, проникновенно добавив: – Названая матушка, уважь хоть немного.