Вечером того же дня матушка заперла двери дома на засов и позвала в нашу комнату Лайди. Меня она положила на кан рядом с Юйнюй. Я тут же протянул руку и расцарапал ей лицо. Она захныкала и забилась в самый угол. Матушке было не до нас, она в это время закрывала двери. Старшая сестра стояла перед каном в своей соболиной шубе, с лисой на плечах, скромная и в то же время гордая. Матушка забралась на кан, вынула из волос шпильку и поправила фитиль в лампе, чтобы горела ярче. Потом выпрямилась и произнесла с иронией: – Садитесь, барышня, не бойтесь шубу замарать. Сестра вспыхнула и, поджав губы, плюхнулась на квадратную табуретку возле кана. Лиса у нее на шее подняла хитрую морду, и глаза у нее сверкнули зеленоватым огнем. Наш двор стал вотчиной Ша Юэляна. С тех пор как он поселился у нас, все время приходили какие-то люди. В тот вечер у восточной пристройки было больше суеты, чем обычно. Через оконную бумагу проникал яркий свет газовой лампы – она освещала весь двор, и в ее отсветах кружились снежинки. Во дворе раздавался топот ног, со скрипом открывались и закрывались ворота, из проулка то и дело доносился звонкий перестук ослиных копыт. В восточной пристройке гремел грубый мужской смех и раздавались выкрики: «Три персиковых сада!», «Пять вожаков!», «Семь цветков сливы!», «Восемь скакунов!». Шла застольная игра, когда выбрасывают определенное число пальцев. Привлеченные ароматами рыбы и мяса, шестеро сестер сгрудились у окна пристройки, глотая слюнки. Матушка не сводила сверкающих глаз со старшей сестры. Та упрямо смотрела на мать, и, когда их взгляды сталкивались, казалось, в стороны разлетаются синие искорки. – Ну и о чем ты думаешь своей головой? – грозно спросила матушка. – Что ты имеешь в виду? – парировала сестра, поглаживая пушистый лисий хвост. – Ты из себя дурочку-то не строй. – Мама, я не понимаю, о чем ты. – Эх, Лайди!.. – Голос матушки погрустнел. – Ты же из девятерых самая старшая. Случись что с тобой, матери и опереться будет не на кого. Сестра вскочила как ужаленная. – А что еще ты от меня хочешь, мама? – В таком негодовании ее еще никто не видывал. – У тебя душа об одном Цзиньтуне болит, а мы, девочки, похоже, тут хуже дерьма собачьего! – Ты, Лайди, мне зубы не заговаривай. Почему это вдруг «хуже дерьма собачьего»? Если Цзиньтун золото, то вы по меньшей мере серебро. Давай сегодня поговорим откровенно, как мать с дочерью. Этот Ша та самая ласка, что пришла к курам с новогодними поздравлениями, – ничего доброго за душой. А на тебя, как я вижу, он глаз положил. Опустив голову, сестра продолжала поглаживать лисий хвост. В глазах у нее стояли слезы. – Мама, мне бы выйти за такого человека, больше ничего и не надо. Матушку будто передернуло: – Ты, Лайди, выходи за кого хочешь, я не против, но не за этого Ша. – Ну почему? – А вот нипочему. – Надоело горбатиться на вашу семейку, хватит! – с неожиданной злобой выпалила сестра. Голос ее звучал так пронзительно, что матушка аж замерла, вглядываясь в покрасневшее от злости лицо и вцепившиеся в лисий хвост руки. Она пошарила рядом со мной, нащупала сметку для кана и, высоко подняв ее, возмущенно воскликнула: – Ах вот как ты со мной разговариваешь! Смотри, как бы я тебя до смерти не запорола! Она соскочила с кана и занесла сметку над головой сестры. Лайди даже не попыталась защититься – наоборот, с вызовом подняла голову. Рука матушки замерла в воздухе, а опустилась уже расслабленно, бессильно. Отшвырнув сметку, она обняла сестру за шею и со слезами запричитала: – Лайди, нам с этим Ша не по пути… Разве я могу спокойно смотреть, как моя собственная дочка бросается в пучину несчастий… Сестра тоже начала всхлипывать. Когда обе выплакались, матушка вытерла Лайди слезы тыльной стороной ладони и взмолилась: – Доченька, пообещай матери, что не будешь водиться с этим Ша. Но сестра стояла на своем: – Мама, но я только и желаю, что быть с ним! Да и семье хочу добра. – Она покосилась на лежащие на кане лисью шубу и курточки из рыси. – Завтра чтобы все скинули это барахло! – не сдавалась и матушка. – И ты будешь смотреть, как мы с сестрами околеваем от холода?! – Спекулянт проклятый, вот он кто! – бросила матушка. Сестра отодвинула дверной засов и, даже не обернувшись, вышла из дома. Матушка, словно обессилев, откинулась на кане; было слышно, как из груди у нее вырывается сиплое дыхание. В это время под окном послышались нетвердые шаги Ша Юэляна. Язык у него заплетался, и губы не слушались. Наверняка он намеревался легонько постучать по подоконнику и деликатно заговорить с матушкой о женитьбе. Но под воздействием алкоголя чувства притупились, а желаемое и действительное не совпадали. Он забарабанил в окно с такой силой, что прорвал дыру в бумаге, и через нее влетел холодный воздух с улицы и запах перегара. – Мамаша! – заорал он гнусным и в то же время потешным голосом завзятого пьянчуги. Матушка соскочила с кана, застыла на секунду, потом снова забралась на него и подтащила меня поближе к себе. – Мамаша… – старательно выговаривал Ша Юэлян, – нашу с Лайди свадьбу… когда бы нам устроить… Нетерпеливый я вот такой немного… – Собралась лягушка лебединого мясца поесть, – процедила сквозь зубы матушка. – Ой размечтался ты, Ша! – Что ты сказала? – переспросил Ша Юэлян. – Размечтался, говорю! Он будто внезапно протрезвел и без малейшей запинки произнес: – Названая матушка, я, Ша, еще никогда и ни у кого ничего смиренно не просил. – А тебя никто и не заставляет просить. – Названая матушка, – холодно усмехнулся Ша, – у Ша Юэляна, если что задумано, все исполняется… – Тогда тебе придется сперва убить меня. – Я твою дочку в жены взять собрался, – усмехнулся Ша Юэлян. – Как я могу свою тещу убить? – Значит, никогда мою дочку не заполучишь. – Дочка у тебя уже большая, – хохотнул Ша Юэлян, – и ты ей не указ, тещенька дорогая. Вот и поглядим, что выйдет. Все так же похохатывая, он прошел к восточному окну, прорвал бумагу и бросил туда большую горсть леденцов, заорав: – Ешьте, сестренки! Пока Ша Юэлян рядом, будете, как я, есть сладкое и пить горькое… В эту ночь Ша Юэлян не спал. Он безостановочно бродил по двору, то громко кашляя, то насвистывая. Свистел он замечательно, потому что умел подражать десяткам птиц. А кроме кашля и свиста еще горланил арии из старинных опер и современные антияпонские песенки. Он то гневно казнил Чэнь Шимэя38[Чэнь Шимэй – герой одной из пьес традиционного китайского театра, так называемой пекинской оперы, символ коварного мужа, бросившего жену ради другой. Осужден знаменитым судьей Бао.] в большом зале кайфэнского ямыня39[Ямынь – в старом Китае управа, резиденция правящего чиновника, суд и тюрьма.], то, подняв большой меч, рубил головы японским дьяволам. Чтобы этот нетрезвый герой антияпонского сопротивления, встретивший преграду в любовной страсти, не сломал дверь и не ввалился в дом, матушка закрыла ее еще на один засов. Этого ей показалось мало, и она притащила мехи, шкаф, обломки кирпичей – в общем, все, что только можно было принести, и завалила дверь. Потом засунула меня в «карман», взяла тесак для овощей и стала расхаживать по дому от западной стены до восточной. Никто из сестер шуб не скинул; тесно прижавшись друг к другу, они спали, сладко посапывая, и ни какофония во дворе, ни выступившие на кончиках носов капли пота не были им помехой. Седьмая сестра, Цюди, пустила во сне слюнку на соболиную шубу второй сестры, а шестая сестра, Няньди, приткнулась, как ягненок, в объятия черного медведя – третьей сестры, Линди. Как я теперь припоминаю, матушка с самого начала потерпела поражение в борьбе с Ша Юэляном. Этими мехами он переманил сестер на свою сторону, создав тем самым в нашем доме единый фронт. Матушка потеряла поддержку масс и осталась в этой войне одна. На следующий день матушка закинула меня за спину и помчалась в дом Фань Саня. Объяснила она всё просто: чтобы отблагодарить тетушку Сунь за выказанную милость и принятые роды, она хочет выдать Шангуань Лайди за старшего из ее внуков – бессловесного героя сражения с воронами. Если сегодня договориться о помолвке, то завтра уже можно обсудить приданое, а на третий день и свадьбу справить. Фань Сань уставился на нее, ничего не понимая. – О мелочах не переживай, дядюшка. Вино, чтобы отблагодарить тебя как свата, у меня уже приготовлено, – добавила она. – Но это какое-то сватовство наоборот! – Фань Сань пребывал в явном недоумении. – Да, верно, – согласилась матушка. – А зачем оно нужно? – никак не мог взять в толк Фань Сань. – Дядюшка, не задавал бы ты вопросов! Пусть немой приходит к нам в полдень с подарками на помолвку. – Да у них дома и нет ничего. – Что есть, то и есть. Так же бегом мы вернулись домой. Дорогой матушка вся испереживалась. И предчувствия ее не обманули. Во дворе мы увидели стаю поющих и пляшущих животных. Тут был и колонок, и черный медведь, и олень, и пятнистая собака, и ягненок, и белый заяц, не видать было лишь соболя. Соболь с лисой на шее сидел в восточной пристройке на мешках пшеницы и не сводил глаз с командира отряда стрелков. Тот устроился на тюфяке и чистил тыквочки-пороховницы и свой мушкет. Матушка стащила Лайди с мешков. – Она помолвлена с другим, командир Ша, – ледяным тоном заявила она. – У вас, в антияпонских отрядах, наверное, нельзя уводить чужих жен. – Об этом и разговору нет, – спокойно проговорил Ша Юэлян. Матушка выволокла старшую сестру из пристройки. В поддень заявился немой из семьи Сунь с диким кроликом в руках. Куртка на подкладке была ему явно мала – снизу торчал живот, сверху выглядывала шея, и рукава лишь наполовину прикрывали толстые руки. Все пуговицы с куртки отлетели, и поэтому немой подпоясался веревкой. Он поклонился матушке, и на лице у него появилась дурацкая улыбочка. Взяв кролика в обе руки, он положил его перед матушкой. – Жена Шангуань Шоуси, все сделал, как ты просила, – сказал сопровождавший его Фань Сань. Матушка долго, словно застыв, смотрела на кролика, у которого из уголка рта еще капала кровь. – Ты, дядюшка, пока не уходи, и он пусть не уходит, – указала она на немого. – Приготовим кролика с турнепсом, и, считай, дети помолвлены. Из восточной комнаты донеслись громкие вопли Лайди. Сначала она плакала как маленькая, пронзительно, исходя на крик, но вскоре стала сипло реветь, перемежая плач страшными и грязными ругательствами. Потом плач сменился бесслезными завываниями.