– Мама, он теперь командир бригады императорской армии, у него под началом тысячи пеших и конных солдат. – Да плевать мне, сколько у него пеших и конных солдат и какой он там командир! Пусть сам за ребенком явится, и скажи ему: всех кроликов, что он на деревьях развешал, я для него сберегла. – Мама, речь идет о жизни и смерти тысяч людей, дело серьезное, оставьте уже свои глупости. – Я полжизни прожила со своими глупостями, и мне нет дела до всех этих солдат с конниками и конников с солдатами. Одно знаю: я Цзаохуа выкормила и никому отдавать не собираюсь. Тут старшая сестра выхватила у нее ребенка, спрыгнула с кана и рванулась к выходу. – Да как ты смеешь, черепашье отродье! – вскричала матушка. Ша Цзаохуа заплакала. Соскочив с кана, матушка бросилась вдогонку. Во дворе послышались хлопки выстрелов. На крыше дома зашуршало, кто-то с воплем скатился с нее, глухо ударившись о землю. Через проделаную в крыше дыру посыпались комки земли и пробился свет звезд. Во дворе началась суматоха, слышались выстрелы, клацанье штыков, крики: – Не дайте им уйти! Прибежала дюжина подрывников со смоченными в керосине факелами, и во дворе стало светло как днем. В проулке у дома тоже раздавался гул мужских голосов. – Вяжи голубчика, теперь не убежишь, приятель… Появился командир отряда. Он подошел к Лайди, которая сжалась в углу у стены, крепко обняв плачущую Ша Цзаохуа: – Ну разве так можно, госпожа Ша? Матушка выбежала во двор, а мы прилипли к окну, глядя во все глаза на то, что там творилось. Рядом с дорожкой лежал изрешеченный пулями человек. Он истекал кровью, она вилась змейками во все стороны. Тошнотворный запах еще теплой, пузырившейся из ран крови смешивался с резким запахом керосина. Человек был еще жив, одна нога у него подергивалась. Он грыз землю, ворочая шеей, но лица было не видно. Листья на деревьях смотрелись как кусочки золотой и серебряной фольги. Рядом с командиром отряда стоял немой со своим бирманским мечом и что-то мычал, размахивая руками. Выбежала Птица-Оборотень – хорошо хоть накинула армейскую тужурку: она доходила ей до колен, но грудь и живот были едва прикрыты. Стройные белые лодыжки. Мускулистые икры с гладкой кожей. Полуоткрытый рот. Словно помешанная, она переводила глаза с одного факела на другой. Солдаты ввели во двор троих людей в зеленом. Один, смертельно бледный, раненный в предплечье, был весь в крови. Второй шел, подволакивая ногу. Третий изо всех сил пытался поднять голову, но ему не позволяла этого сделать захлестнутая на ней веревка, которую тянули вниз несколько дюжих рук. Следом вошел комиссар Цзян. Обмотанный куском красного бархата, фонарик в его руке светился красным. Босые ноги матушки звонко шлепали по земле, затаптывая бугорки, проделаные дождевыми червями. – Что здесь вообще происходит? – без тени страха обратилась она к командиру отряда. – Это, тетушка, не ваше дело, – ответил тот. Старательно кутая фонарик в красную тряпку, комиссар направил его в лицо стоявшей рядом Лайди, стройной, как тополек. Матушка подошла и, просунув руки под Ша Цзаохуа, вырвала ее у дочери. Малышка прижалась к матушкиной груди, и та стала баюкать ее: – Хорошая моя, не бойся, бабушка с тобой. Плач ребенка затихал, и вскоре слышались лишь редкие всхлипы. Руки старшей сестры словно продолжали держать ребенка. Она будто окаменела, вид у нее был жуткий: побелевшее лицо, застывший взгляд. Под зеленой формой мужского покроя высоко вздымалась полная грудь. – Мы, можно сказать, делаем для вас все возможное, госпожа Ша, – обратился к ней Лу. – Вас не устраивала наша реорганизация, но мы и не настаивали. Но идти под японцев не следовало. – Это ваши мужские дела, – презрительно усмехнулась старшая сестра. – Зачем рассуждать об этом со мной, женщиной? – А мы слыхали, госпожа Ша – начальник штаба бригады? – вставил комиссар. – Я знаю только, что мне нужна моя дочь. Если вы мужчины, идите и сражайтесь. Благородный муж не станет брать в заложники маленького ребенка. – Здесь вы, госпожа Ша, ошибаетесь, – возразил комиссар. – Мы к маленькой барышне, можно сказать, со всей заботой. Это и ваша мать может подтвердить, и младшая сестра. Да и небо и земля тому свидетели. Мы любим ребенка, и все, что делаем для него, направлено на одно: мы не хотим, чтобы у такой милой девочки и отец, и мать были предателями. – Я не поняла ничего из того, что вы здесь наговорили, так что не тратьте слов. Раз уж я попала к вам в руки, делайте что хотите. Тут вперед выскочил немой. В свете множества факелов он выглядел особенно высоким и грозным. Обнаженный смуглый торс поблескивал, будто смазанный барсучьим жиром. Гы-ы-ы – гы-ы-гы-ы – вырывалось у него из горла; волчьи глаза, нос как у борова, уши как у обезьяны – жуткая образина. Подняв над головой здоровенные ручищи, он сжал кулаки и описал круг перед собравшимися. Сначала пнул лежащего возле дорожки мертвеца, затем подскочил к троим пленным и поочередно обрушил на них удары кулачищ. Каждый удар сопровождался яростным гыканьем. Потом он закатил каждому пленному еще и по оплеухе. Гы-ы-ы! Гы-ы-ы!! Гы-ы-ы!!! – раз от раза сильнее. Пленный, которому не давали поднять голову, после такого удара мешком осел на землю. – Пленных бить нельзя! – строго остановил немого комиссар Цзян. Тот оскалился в ухмылке, указал на Лайди, потом себе на грудь. Подойдя к ней, схватил левой рукой за плечо, а правой стал жестами что-то показывать толпе. Птица-Оборотень продолжала завороженно смотреть на колеблющееся пламя факелов. Лайди подняла левую руку и закатила немому звонкую пощечину. Он отпустил ее плечо и стал в недоумении тереть правую щеку, словно не в силах понять, откуда этот удар. Правой рукой сестра заехала ему по другой щеке. На этот раз и сильнее, и звонче. Немой аж покачнулся: сестра вложила в этот удар столько ярости, что от отдачи даже отступила на шаг. Ивовые листки ее бровей взлетели вверх, удлиненные, как у феникса, глаза округлились, когда она процедила сквозь зубы: – Сестренку мою обесчестил, скотина! – Увести ее! – приказал Лу. – Предательница, еще и руки распускает! Подскочившие солдаты схватили Лайди. – Какая же ты глупая, мама! – кричала она. – Третья сестренка – феникс, а ты отдала ее за немого! В это время во двор влетел запыхавшийся солдат и доложил: – Командир, комиссар, конники бригады Ша уже в Шалянцзычжэне. – Сохранять спокойствие! – скомандовал Лу. – Командирам рот действовать по утвержденному плану и начинать установку мин. – Тетушка, – сказал Цзян, – в целях вашей безопасности вы с детьми следуйте за нами в штаб отряда. – Нет, – замотала головой матушка, – если уж помирать, так дома, на родном кане. Комиссар махнул рукой, несколько солдат окружили матушку, а другая группа, толкаясь, устремилась в дом. – Отверзни очи свои, правитель небесный, взгляни хоть, что делается на белом свете, – пробормотала она. Всю нашу семью заперли в пристройке дома семьи Сыма и поставили у дверей часовых. В большом зале за перегородкой ярко горели газовые фонари и раздавались громкие крики. На окраине деревни с треском рассыпались выстрелы, будто лопались перезрелые бобовые стручки. К нам неспешно вошел комиссар. Он нес стеклянную керосиновую лампу и жмурился от вылетавшей из нее струйки копоти. Поставив лампу на стол из палисандрового дерева, он окинул нас взглядом: – Ну, что же вы стоите? Садитесь, прошу вас. – И указал на расставленные вдоль стены кресла, тоже из палисандра. – У вашего второго зятя, тетушка, обстановочка будь здоров. – Он первым опустился в кресло, положил руки на колени и с издевкой глянул на нас. Сестра плюхнулась в кресло неподалеку, их разделял небольшой столик. – У тебя, комиссар, как говорится, буддой в дом легко войдешь, да так просто не уйдешь, – надула она губки, словно с досады. – Если так непросто залучить, зачем провожать? – возразил он. – Мама, садись и сиди себе, – повернулась сестра к матушке. – Они нам ничего не сделают, не посмеют. – А мы ничего делать и не собирались, – усмехнулся комиссар. – Садитесь, тетушка. Матушка с Ша Цзаохуа на руках села в одно из кресел в самом углу. Держась за матушкину одежду, мы с восьмой сестренкой пристроились рядом. Наследник семьи Сыма склонил голову на плечо шестой сестры. Та была такая сонная, что даже покачивалась. Матушка потянула ее за руку, сестра села, открыла глаза, огляделась и тут же захрапела. Комиссар вытащил сигарету и постучал ею о ноготь большого пальца. Потом стал шарить по карманам в поисках спичек, но безрезультатно. Старшая сестра злорадно усмехнулась, а он подошел к лампе, вставил сигарету в рот, прищурился и, склонившись над пламенем, стал прикуривать. Огонек лампы заплясал, конец сигареты занялся красным. Комиссар поднял голову, вынул сигарету изо рта и сомкнул губы. Из ноздрей струйками потянулся густой дым. За деревней теперь ухали сильные взрывы, от которых дрожали оконные рамы. Ночное небо окрашивалось сполохами. То чуть слышно, то будто совсем рядом раздавались стоны и крики. Комиссар не сводил глаз с Лайди: еле заметная улыбка тронула его губы – он будто бросил сестре вызов. Та сидела как на иголках, беспокойно дергаясь из стороны в сторону, и кресло под ней жалобно скрипело. Кровь отлила от ее лица, а руки, вцепившиеся в подлокотники, тряслись не переставая. – Кавалеристы бригады Ша наскочили на наши мины, – участливо проговорил комиссар. – Как жаль этих великолепных лошадей, ведь несколько десятков. – Ты… размечтался… – Опираясь на подлокотники, старшая сестра приподнялась, но, когда один за другим прогрохотало еще несколько взрывов, словно обессилев, рухнула на сиденье. Комиссар встал и лениво постучал по квадратам деревянной перегородки, отделявшей пристройку от зала: – Сплошь корейская сосна… – Он словно разговаривал сам с собой. – Интересно, сколько деревьев пошло на строительство усадьбы Сыма… – Подняв голову, он уставился на Лайди: – Сколько, по-твоему, пошло дерева на все эти балки, поперечины, двери и окна, потолки, перегородки, столы и лавки? – Сестра беспокойно заерзала в своем кресле. – Сдается мне, целый лес! – с горечью заключил комиссар, словно картина этой хищнической вырубки стояла у него перед глазами. – Рано или поздно и по этому счету придется заплатить, – удрученно добавил он. Потом встал перед сестрой, широко расставив ноги и положив левую руку на пояс. – Мы, конечно, понимаем, что Ша Юэлян не из заклятых наших врагов, за плечами у него славные дела, когда он сражался с японцами. Мы хотели бы считать его своим товарищем, но только при условии, что он полностью откажется от своих амбиций. Рано или поздно мы все равно его схватим, – может быть, ты, госпожа Ша, поговоришь с ним как следует, а? – Не поймать вам его! – воскликнула сестра, расслабленно откинувшись на спинку кресла. – И не мечтайте! Его американский джип ни одному скакуну не догнать! – Что ж, посмотрим, – кивнул комиссар, сменив позу. Он достал сигарету и предложил Лайди. Она почти инстинктивно отпрянула, но он поднес сигарету ближе. На лице его блуждала таинственная улыбка. Подняв на него глаза, испуганная Лайди протянула дрожащую руку и зажала сигарету желтыми от никотина пальцами. Комиссар сдул пепел со своей наполовину выкуренной сигареты и приблизил ее ярко-красный кончик к лицу Лайди. Та глянула на него исподлобья. Комиссар все так же ухмылялся. Лайди торопливо сунула сигарету в рот и потянулась прикурить. Было слышно, как она причмокивает. Матушка сидела, тупо уставившись в стену, рядом пристроился полусонный наследник Сыма с шестой сестрой. Ша Цзаохуа тихо спала. Возле лица старшей сестры вился дым. Она подняла голову и в изнеможении откинулась назад, грудь у нее словно ввалилась. Пальцы, державшие сигарету, были влажные, будто только что вытащенные из воды гольцы, огонек быстро подбирался ко рту. Волосы на голове Лайди спутались, в уголках рта обозначились глубокие морщины, а под глазами залегли темные тени. Улыбка исчезла с лица комиссара, подобно капле воды на раскаленном железе, которая сжимается со всех сторон, превращаясь в светлую точку не больше кончика иголки, а потом с шипением бесследно исчезает. Он отбросил сигарету, догоревшую почти до самых пальцев, затушил ее носком ноги и широким шагом вышел. Слышно было, как он кричит за перегородкой: – Ша Юэляна схватить во что бы то ни стало! Даже если в крысиную нору забьется, выкурить его оттуда. – Звонко клацнула брошенная телефонная трубка. Матушка с жалостью взирала на старшую сестру, которая обмякла в кресле, словно из нее вытащили все кости. Подошла к ней, взяла за руку, внимательно осмотрела желтые от никотина пальцы и покачала головой. Сестра соскользнула с кресла, встала на колени и обхватила матушкины ноги. Когда она подняла голову, я увидел, что губы у нее двигаются, как у ребенка, сосущего грудь, а изо рта вылетали какие-то странные звуки. Сначала я решил, что она смеется, но потом понял, что плачет. – Мама, – говорила она, роняя слезы матушке на ноги. – На самом деле не было ни дня, когда бы я не думала о тебе, о сестренках, о братишке… – Жалеешь о чем-нибудь? Сестра молчала. Потом покачала головой. – Ну и хорошо, – одобрила матушка. – Надо делать то, что назначено небесным правителем, а сожаление прогневит его. – И передала ей Ша Цзаохуа: – Присмотри за ней. Сестра тихонько погладила смуглое личико дочки: – Мама, если меня расстреляют, вам ее растить. – Даже если не расстреляют, все равно мне. Сестра хотела вернуть ее матушке, но та сказала: