– Подержи чуток, мне Цзиньтуна покормить надо. Она подошла к креслу, расстегнула кофту и склонилась ко мне. Я встал в кресле на коленки и принялся сосать. – По правде говоря, этот Ша не то чтобы совсем никуда не годится. Следует признать его зятем хотя бы потому, что он увешал мне все деревья кроликами. Но он ничего изменить не сможет. Это я поняла тоже, глядя на всех этих кроликов. Таких, как Цзян, вам не одолеть. Он что иголка в кипе хлопка – не ухватишь, молчит-молчит, а зуб точит. Вот ведь как бывает: сначала кролики, висевшие на деревьях у нас во дворе, словно диковинные плоды, привели матушку в бешенство. Но прошло время, и из-за них она признала Ша Юэляна зятем. И по ним же рассудила, что Ша Юэляну с комиссаром Цзяном не совладать. В темноте перед самым рассветом сороки, составлявшие мост через небесную реку, вернулись. Они устроились на коньке крыши и стали так громко трещать, что я проснулся. Матушка сидела в кресле с Ша Цзаохуа на руках. Я же сидел на ледяных коленках Лайди, она крепко прижимала меня к себе. Шестая сестра с наследным принцем Сыма все так же спали голова к голове. Восьмая сестренка прикорнула у ног матушки. Матушкины глаза потухли, а уголки рта опустились, выдавая крайнюю усталость. Вошедший комиссар Цзян окинул нас взглядом: – Госпожа Ша, не желаете ли взглянуть на командира бригады? Спихнув меня на кресло, сестра вскочила. – Ложь! – вскричала она. – Ложь? – нахмурился комиссар. – С какой стати мне лгать? Он подошел к столу, наклонился и задул лампу. Через окно комнату озарили красные солнечные блики. Вытянув руку, он церемонно – а может, это были вовсе и не церемонии – пригласил: – Прошу, госпожа Ша. И вот еще что. Мы не хотим загонять его в угол. Признав свои ошибки и встав на верный путь, он может быть назначен заместителем командира нашего отряда. С трудом переставляя негнущиеся ноги, сестра дошла до двери и на пороге оглянулась на матушку. – И вы, тетушка, тоже ступайте, – сказал комиссар, – вместе со всеми детьми. Мы прошли череду внутренних ворот усадьбы Сыма и пересекли один за другим несколько похожих друг на друга двориков. Пересекая пятый, мы увидели лежащих там раненых. Одному из них перевязывала ногу барышня Тан. Ей помогала пятая сестра. Она была так озабоченна, что даже не заметила нас. – А вот твоя пятая сестра, – негромко сообщила матушка, и Лайди бросила на младшую сестру быстрый взгляд. – Дорогую цену пришлось заплатить, – заговорил комиссар. В шестом дворике на створке от ворот лежало несколько трупов, лица их были прикрыты белой тканью. – Героически погиб командир отряда Лу, – продолжал он. – Это невосполнимая потеря. – Наклонившись, он поднял белую тряпицу, и мы увидели бородатое лицо, забрызганное кровью. – Бойцы хотели с командира бригады Ша живьем шкуру спустить, – добавил комиссар, – но наши политические убеждения этого не позволяют. Нашей верой впору, как говорится, сотрясти небо и землю, впечатлить духов и богов – верно, госпожа Ша? Пройдя через седьмой дворик и обогнув высоченный экран перед входом, мы оказались на высоких ступенях главных ворот Фушэнтана. На улице царило оживление. С востока на запад несколько покрытых пылью бойцов отряда вели под узды лошадей, а с запада на восток солдаты с помощью местных жителей тянули на веревках джип. Встретившись перед воротами Фушэнтана, и те и другие остановились. Двое – с виду младшие командиры – подбежали к нам. Вытянувшись перед комиссаром, они козырнули и одновременно, стараясь перекричать друг друга, стали докладывать: один – о захвате тринадцати боевых лошадей, другой – об американском джипе, у которого, к сожалению, пробит радиатор. Цзян высоко оценил их успехи; от его похвалы они выпятили грудь, вздернули подбородки, глаза их засияли. Комиссар привел нас к церкви. По обе стороны от входа стояли шестнадцать вооруженных часовых. Цзян приветственно поднял руку, бойцы отдали честь оружием, перехватив приклады винтовок и щелкнув каблуками. Так мы, кучка женщин и детей, неожиданно оказались в роли генералов, инспектирующих войска. В юго-восточном углу церкви сгрудилось около шестидесяти пленных в зеленой форме. Прогнившие балки у них над головой были покрыты белыми гроздьями грибов. Перед ними, спиной к нам, стояли четверо автоматчиков: левая рука на изогнутом, как коровий рог, магазине, четыре пальца правой руки сжимают гладкий, как девичья ножка, приклад, указательный палец – на утином язычке спускового крючка. Рядом грудой дохлых змей валялись кожаные ремни. Пленные могли передвигаться, лишь поддерживая брюки руками. На губах Цзяна мелькнула еле заметная улыбка, он кашлянул, – возможно, чтобы привлечь внимание. Пленные медленно подняли головы. Глаза у них оживились, вспыхивая, как блуждающие огни. Они явно узнали Лайди – кто-то сразу, кто-то на второй, а может, и на пятый раз. Ведь если верить комиссару Цзяну, она была правой рукой командира бригады. Неизвестно, что она чувствовала, но глаза ее покраснели от слез, она побледнела и опустила голову на грудь. Эти пленные напомнили мне черных ослов отряда стрелков. Когда их привели в церковь, они тоже сбились в кучу – парами по четырнадцать: один пощипывает другого за ногу, другой покусывает приятеля за зад. Тут и забота друг о друге, и взаимопомощь, и защита. Где, интересно, этот сплоченный отряд ослов нашел свой конец? Может, их разгромил партизанский отряд Сыма Ку у Маэршань83[Маэршань – горная вершина в провинции Шаньдун.], а может, постарались тайные агенты японцев под Гэболин?84[Гэболин – горный хребет в провинции Шаньдун.] В святой день моего крещения изнасиловали матушку. Все эти одетые в зеленую форму солдаты, которые начинали как отряд стрелков, – мои заклятые враги. Теперь, во имя Отца, Сына и Святого Духа, они должны понести заслуженное наказание. Аминь. – Ну что, братва, проголодались небось? – обратился к ним Цзян. Пленные снова подняли головы. Кое-кто вознамерился было ответить, но промолчал. Другие и не думали отвечать. – Оглохли, что ли, или языки проглотили, сынки? – не выдержал один из охранников Цзяна. – Вам комиссар отряда вопрос задал! – А ну попридержи язык! – сурово оборвал охранника Цзян. Тот покраснел и опустил голову. А Цзян продолжал: – Мы знаем, братцы, что вы голодны и хотите пить, а может, и животом страдаете – у таких круги под глазами и холодный пот прошибает. Продержитесь еще немного, еда скоро будет. У нас здесь условия не ахти, разносолов не обещаю. Сначала котел бобового супа, чтобы заодно и жажду утолить, а в полдень – пампушки из белой муки и жареная конина с чесноком. На лицах пленных отразилась радость, некоторые набрались смелости и стали тихо переговариваться. – Лошадей полегло немало, – продолжал Цзян, – и всё добрые. Такая досада, что вы нарвались на наше минное поле. Кто знает, может, вам достанется мясо лошадей, на которых вы шли в бой. Хотя и говорят, что мулов и лошадей можно сравнить с благородными мужами, но это в конце концов всего лишь лошади. Человек – душа всего сущего, так что ешьте до отвала! Пока он разглагольствовал про лошадей, два пожилых бойца внесли большущий бидон, покряхтывая под его тяжестью. За ними, балансируя, шли два бойца помоложе, каждый со стопкой больших грубых керамических чашек, высившейся от живота до подбородка. «Суп! Суп!» – кричали пожилые, словно кто-то загораживал им дорогу. Молодые старательно высматривали, куда бы сгрузить свои чашки. Пожилые медленно наклонились и поставили бидон на землю. Молодые, приседая, старались не наклоняться и лишь у самой земли убрали ладони из-под своей ноши. Башенки из чашек стояли, покачиваясь, а бойцы, выпрямившись, утерли рукавом пот. Комиссар помешал суп большим деревянным черпаком. – Красный сахар добавляли? – спросил он. – Докладываю, комиссар: красного сахара не нашли, добавили банку белого. Взяли в доме семьи Цао. Старушка Цао никак отдавать не хотела: прижала банку к себе и не отпускает… – Ладно, ладно, разливайте, пусть поедят братишки! – Комиссар отложил черпак и, словно вдруг вспомнив про нас, обернулся: – Не желаете отведать солдатской пищи? – А что, комиссар на бобовый суп нас сюда привел? – презрительно фыркнула Лайди. – А почему бы и не съесть? – оживилась матушка. – Давай, старина Чжан, – узнала она повара, – налей-ка мне и всем девочкам. – Мама, а если он отравлен?! – всполошилась Лайди. – А у госпожи Ша богатое воображение! – расхохотался комиссар. – Он зачерпнул из бидона и, высоко подняв черпак, медленно вылил содержимое обратно, чтобы продемонстрировать суп на цвет и дать почувствовать его аромат. Потом снова отложил черпак: – Мы сыпанули туда пакет мышьяка и два пакета крысиного яда. После первой же ложки через пять шагов вам будет плохо с сердцем, через шесть вы свалитесь, а через семь будете истекать кровью. Есть смельчаки отведать? Вперед вышла матушка. Она взяла чашку, протерла ее рукавом от пыли, налила супа и подала старшей сестре. Та отказалась. – Тогда я, – сказала матушка. Она подула на суп, сделала первый глоток, а потом приложилась еще несколько раз. После этого наполнила еще три чашки и протянула шестой и восьмой сестрам и наследнику Сыма. – Нам, нам теперь плесни! – загалдели пленные. – По три чашки слопаем, отравленный или нет. Молодые бойцы раздавали чашки, пожилые орудовали черпаками, наполняя их одну за другой. Бойцы с автоматами расступились и теперь стояли боком к нам. Было видно, что они не сводят глаз с пленных. Те выстроились в очередь, одной рукой поддерживая штаны, а другой готовясь принять свою порцию, причем со всей осторожностью, чтобы не обжечься. Один за другим они неторопливо возвращались в свой угол, садились на корточки и, держа чашку уже двумя руками, начинали есть, дуя на горячий суп перед каждым глотком. Так они и ели этим проверенным способом – дуя и прихлебывая маленькими глотками: иначе можно обжечь и рот, и внутренности. У барчука Сыма такого опыта не было, он сделал большой глоток и уже не мог ни выплюнуть горяченный суп, ни проглотить. В результате весь рот у него побелел от ожога. – Второй дядюшка… – тихо проговорил один из пленных, протянув руку за чашкой с супом. Пожилой боец с черпаком поднял голову и уставился на молодого парня. – Не узнаете, второй дядюшка? Это же я, Сяо Чан… Пожилой замахнулся и огрел Сяо Чана черпаком по руке. – Какой я тебе дядюшка! – загремел он. – Обознался, милок, такого племянничка, чтобы обрядился в зеленую шкуру предателя, у меня быть не может! Ойкнув, Сяо Чан уронил чашку с супом себе на ноги и взвыл от боли. Он нагнулся, чтобы потереть обожженное место, и брюки тут же съехали до колен, открыв на обозрение грязные, заношенные трусы. Ойкнув еще раз, он уже двумя руками подхватил спущенные брюки, и, когда выпрямился, в глазах у него блеснули слезы. – Где твоя дисциплина, старина Чжан! – рассердился комиссар. – Кто тебе позволил руки распускать? Доложи по команде – трое суток ареста! – Этот тип дядюшкой меня назвал… – пролепетал Чжан. – Сдается мне, ты и впрямь его второй дядюшка, – заключил комиссар. – Чего тут скрывать? Будет выполнять, что ему говорят, – примем в отряд. Сильно обжегся, приятель? Погоди чуток, придет санинструктор, помажет меркурохромом. Суп он пролил, так что налей-ка ему еще чашку и бобов добавь. Злополучный племянник, прихрамывая, двинулся в угол с самой густой порцией, а на его место встал следующий. Церковь наполнилась чавканьем и хлюпаньем. Бойцы на раздаче на какое-то время остались без дела. Один из молодых стоял, облизывая губы, второй не спускал глаз с меня. Один из пожилых скреб черпаком дно бидона, другой достал трубку и кисет, собираясь закурить. Матушка приставила чашку к моим губам, но я с отвращением отпихнул ее грубый край: мой рот был приспособлен лишь к соску – и ни к чему другому. Старшая сестра хмыкнула, а когда комиссар взглянул на нее, на лице ее было написано презрение. – А что, съем-ка чашку и я, – проговорила она. – Конечно, хорошее дело, – поддержал комиссар. – Глянь на себя, скоро совсем как засохший баклажан будешь. Старина Чжан, быстро налей чашку госпоже Ша. Да погуще. – Мне бы пожиже, – сказала сестра. – Пожиже, – поправился комиссар. – И вправду сахару положили, – подтвердила сестра, отхлебнув глоток. – Поешь и ты, комиссар, а то столько уже наговорил, что, наверное, горло пересохло. Тот ущипнул себя за шею: – И впрямь пересохло. Давай, старина Чжан, плесни и мне чашку. И тоже пожиже. Прихлебывая суп, комиссар разговорился с сестрой о зеленых бобах – сколько их разных видов. Рассказал, что в его родных местах выращивают песочные бобы – они развариваются сразу, как только закипает вода. Здешние совсем другое дело: их надо варить не меньше двух часов. От зеленых бобов они перешли к обсуждению соевых. Ну просто два знатока бобовых культур. После бобов комиссар хотел было перейти на разновидности арахиса, но сестра бесцеремонно шмякнула чашку на пол: – Послушай, Цзян, что за ловушку ты готовишь? – Вы слишком впечатлительны, госпожа Ша, – усмехнулся Цзян. – Пойдемте, командир бригады небось заждался. – И где же он? – с издевкой спросила сестра. – Ну конечно там же, в незабвенном месте. У ворот нашего дома часовых было еще больше, чем у входа в церковь. Вход в восточную пристройку охраняла еще одна группа часовых под началом Бессловесного Суня. Он сидел на бревне, поигрывая своим бирманским мечом. На ветвях персикового дерева устроилась Птица-Оборотень. Она болтала ногами и грызла зажатый в руке огурец. – Что ж, ступайте, – сказал Цзян. – И постарайтесь уговорить его. Будем надеяться, он выйдет из тьмы к свету. Сестра вошла внутрь, и оттуда донесся ее пронзительный визг. Мы вбежали следом за ней и увидели Ша Юэляна. Он висел на балке в шерстяном френче зеленого цвета и в начищенных до блеска кожаных сапогах. Я запомнил его как человека небольшого роста, но там, на балке, он казался невероятно высоким. Глава 18 Спустившись с кана и еще не продрав как следует глаза, я ринулся к матушкиной груди. Бесцеремонно добрался до нее, вцепился обеими руками в пампушку ее основания, открыл рот и поймал сосок. Во рту разлилось жжение, на глаза навернулись слезы. Обиженный, не веря в то, что произошло, я выплюнул сосок и поднял взгляд на матушку. С виноватой улыбкой она потрепала меня по голове: