– Тебе семь лет, Цзиньтун, ты уже взрослый мужчина, сколько можно сосать грудь! Матушкины слова еще висели в воздухе, а до Цзиньтуна донесся звонкий, как колокольчик, милый смех восьмой сестренки. Взор застлала черная пелена, и Цзиньтун рухнул навзничь. В полных отчаяния глазах намазанные перцем груди взмывали ввысь красноглазыми голубками. Чем только матушка не мазалась, чтобы отлучить меня от груди, – и соком сырого имбиря, и толченым чесноком, и водой с запахом тухлой рыбы, и даже вонючим куриным пометом. На этот раз она взяла перечное масло. Все прежние попытки терпели провал, потому что Цзиньтун падал на пол и притворялся мертвым. Вот и теперь я лежал на полу и ждал, когда матушка, как и раньше, пойдет отмывать грудь. Четко вспомнился приснившийся ночью кошмар: матушка отрезает одну грудь и бросает на пол со словами «Соси, это тебе!». Откуда ни возьмись выскакивает черная кошка, хватает грудь и убегает. Матушка подняла меня и усадила за стол. Лицо у нее было очень строгое. – Можешь говорить что угодно, но от груди я тебя отучу! – твердо заявила она. – Или ты решил всю меня высосать, чтобы я в сухую щепку превратилась, а, Цзиньтун? Сидевшие за столом и уплетавшие лапшу барчук Сыма, Ша Цзаохуа и восьмая сестренка Юйнюй обратили на меня полные презрения взгляды. Издала холодный смешок и сидевшая на груде золы у печки Шангуань Люй. Тело ее иссохло, и кожа отваливалась пластами, как рисовая бумага. Барчук Сыма высоко поднял палочками подрагивающий червячок лапши и покачал у меня перед лицом. Потом этот червяк скользнул ему в рот. Какая гадость! Матушка поставила на стол чашку дымящейся лапши и вручила мне палочки: – На, ешь. Попробуй, какую лапшу приготовила твоя шестая сестра. Шестая сестра в это время кормила у печки Шангуань Люй. Она повернулась и смерила меня враждебным взглядом: – Такой большой, а все титьку сосет. Ну куда это годится! Тут я возьми да и шваркни в нее всю эту лапшу. Сестра вскочила, вся в белых червячках, и возмущенно закричала: – Мама, ты совсем его распустила! Матушка отвесила мне подзатыльник. Я бросился к шестой сестре и обеими руками вцепился аккурат ей в грудки. Слышно было, как они запищали, будто цыплята, которых цапнула за крылья крыса. Сестра аж согнулась от боли, но я хватки не ослаблял. – Мама, мамочка! – верещала она, и ее вытянутое лицо пожелтело. – Ну смотри, что он вытворяет… – Гаденыш! Гаденыш маленький! – воскликнула матушка, и ее гнев обрушился на мою бедную голову. Я упал и потерял сознание. Когда я пришел в себя, голова раскалывалась от боли. Барчук Сыма как ни в чем не бывало продолжал забавляться с лапшой, поднимая ее вверх, перед тем как съесть. Из-за края чашки на меня глянула Ша Цзаохуа. Вся мордочка у нее была в прилипшей лапше. Глянула робко, но дала почувствовать, что преисполнена уважения ко мне. Шестая сестра, сидя на порожке, всхлипывала. У нее болела грудь. Шангуань Люй буравила меня недобрым взглядом. Матушка с искаженным от возмущения лицом смотрела на разбросанную по полу лапшу. – Вот ведь ублюдок! Думаешь, легко эта лапша достается? – Она собрала горсть лапши – нет, клубок червей, – зажала мне нос и запихнула в широко раскрывшийся рот. – Жри давай, всё жри! До костей всю высосал, наказание мое! Я с шумом извергнул всё обратно, вырвался и выбежал во двор. Там, в черном халате, склонившись над точильным камнем, точила нож Лайди. Халат был велик ей, она ходила в нем, не снимая, все эти четыре года. Лайди дружески улыбнулась мне, но в тот же миг выражение лица у нее изменилось. – На этот раз точно глотку ему перережу, – процедила она сквозь зубы. – Пришел его час, нож мой острее северного ветра и холодней, понять он заставит: за жизни погубленные расплачиваются своей. Я был не в настроении и прошел мимо. Все считали, что она умом повредилась. А я думал, притворяется, только вот зачем – непонятно. Однажды – она обитала тогда в западной пристройке – она, забравшись на жернов и свесив длинные ноги, закрытые полами черного халата, рассказала, как купалась в роскоши, когда странствовала с Ша Юэляном по Поднебесной. Каких только удивительных вещей не повидала! У нее был ящик, который умел петь, стеклышки, с которыми все далекое делалось близким. Тогда я посчитал все это бредом, но вскоре сам увидел этот ящик: его как-то принесла пятая сестра, Паньди. Эта жила у подрывников припеваючи и раздобрела, как жеребая кобыла. Она осторожно поставила эту штуковину с раскрытой, как цветок, желтой медной трубой на кан и с довольным видом позвала нас: – Идите все сюда, кругозор расширять будем! – И, сняв красную материю, стала раскрывать секрет ящика. Сначала взялась за ручку и со скрипом крутанула. Затем таинственно усмехнулась: – Вот, послушайте: так хохочет иностранец. – Раздавшиеся из ящика звуки перепугали нас до смерти. Смех иностранца походил на стенания призраков из слышанных нами сказаний. – Унеси сию же минуту, унеси прочь этот ящик с призраками! – замахала руками матушка. – Ну и темная же ты, мама. Скажешь тоже – ящик с призраками! Граммофон это, – вздохнула Паньди. С улицы через окно донесся голос Лайди: – Игла стерлась, новую вставить надо! – Опять ты, госпожа Ша, что-то корчишь из себя, – издевательским тоном изрекла пятая сестра. – Эту штуковину я испортила, – презрительно бросила старшая. – Помочилась в эту твою желтую трубу. Не веришь – понюхай. Пятая сестра нахмурилась и, сунув нос в раструб, стала принюхиваться. Но не сказала, учуяла что или нет. Я тоже сунул свой любопытный нос и вроде бы уловил что-то вроде душка тухлой рыбы, но сестра тут же оттолкнула меня. – Лиса блудливая! – с ненавистью выпалила она. – Лучше бы тебя пристрелили. Зря я за тебя заступалась. – Да я бы его прикончила, кабы не ты! – отвечала старшая. – Вы только гляньте на эту якобы девственницу! Титьки, как старый турнепс, дряблые, Цзяном пообсосанные. – Предательница, сука предательская! – костерила ее Паньди, невольно прикрыв рукой отвислые груди. – Женушка вонючая пса-предателя! – А ну катитесь отсюда! – рассвирепела матушка. – Обе катитесь, чтоб вам сдохнуть! Глаза бы мои вас не видели! В душе у меня зародилось уважение к Лайди. Ведь помочилась-таки в эту драгоценную трубу! Насчет стеклышек, с которыми далекое делается близким, тоже, конечно, правда. Бинокль это, у каждого командира на шее болтается. – Дурачок маленький! – приветливо окликнула меня Лайди, удобно устроившаяся на сене в ослином корыте. – Никакой я не дурачок, нисколечки не дурачок! – защищался я. – А по-моему, очень даже дурачок. – Она резко задрала черный халат, согнула в коленях ноги и позвала приглушенным голосом: – Глянь-ка сюда! – Луч солнца осветил ее ноги, живот и похожие на поросят груди. – Забирайся. – На ее лице играла усмешка. – Забирайся, пососи меня. Матушка кормила грудью мою дочь, а я дам тебе пососать свою. И будем в расчете. Весь трепеща от страха, я приблизился к корыту. Она выгнулась всем телом, как карп, ухватила меня за плечи и накрыла мне голову полами своего халата. Опустилась кромешная тьма, и я, дрожа от любопытства, стал шарить в этой тьме, таинственной и завлекательной. Пахло так же, как от той граммофонной трубы. – Сюда, сюда, – словно издалека, донесся ее голос. – Дурачок. – И она засунула мне в рот сосок. – Соси, щенок ты этакий. Нет, не нашей ты породы, не из Шангуаней, ублюдок маленький. Во рту плавилась горьковатая грязь с ее соска. Из подмышки пахнуло так, что стало нечем дышать. Казалось, я сейчас задохнусь, но она держала меня за голову обеими руками и судорожно выгибалась всем телом, словно желая запихнуть мне в рот всю грудь целиком, огромную и твердую. Понимая, что этой пытки больше не выдержу, я взял и укусил ее за сосок. Она подскочила как ошпаренная, я выскользнул из-под черного халата и скрючился у нее в ногах, предчувствуя, что сейчас огребу тумаков. По ее впалым смуглым щекам текли слезы. Груди под черным халатом яростно вздымались и опускались, как птицы, распушившие после спаривания свое прекрасное оперение. Мне стало очень стыдно, я протянул руку и дотронулся пальцем до ее руки. Она погладила меня по шее и тихо сказала: – Братишка, милый, не говори никому про сегодняшнее. Я понимающе кивнул. – Скажу по секрету, – добавила она, – во сне мне явился муж. Сказал, что не умер, что душа его поселилась в теле какого-то мужчины, светловолосого и белолицего. Это воспоминание молнией пронеслось у меня в голове, тем временем я уже вышел в проулок. По главной улице мчались как сумасшедшие пятеро подрывников. Их лица выражали бурную радость. Один из них, толстяк, толкнул меня на бегу: – Малец, японские черти капитулировали! Дуй домой и скажи матери: Япония капитулировала, война Сопротивления закончилась, победа! На улице с радостными криками прыгали солдаты, среди них, ничего не понимая, толклись местные жители. Японские черти капитулировали, Цзиньтуна отлучили от груди. Лайди дала мне свою, но молока у нее не было, только вонючая грязь на соске, как вспомнишь – ужас! С северного края проулка большими прыжками примчался Бессловесный Сунь с Птицей-Оборотнем на руках. После гибели Ша Юэляна матушка выставила его вместе со всем отделением из нашего дома, и он поселился с ними в своем собственном. Сестра тоже переехала к нему. Теперь рядом их не было, но в доме немого часто раздавались по ночам ее бесстыдные вопли и какими-то окольными путями достигали наших ушей. А сейчас он притащил ее сюда. Выставив огромный живот, она сидела у него на руках в накинутом на плечи белом халате. Похоже, он был пошит по тому же образцу, что и черный халат Лайди, разнились они лишь цветом. При мысли о халате Лайди вспомнилась ее грудь, а воспоминание о груди Лайди заставило обратить внимание на грудь третьей сестры. Из всех женщин семьи Шангуань ее груди были самые классные: прелестные и живые, чуть задранные вверх мордочкой ежика. Так что же, раз у нее груди высший сорт, значит, у Лайди не высший? Ответить на этот вопрос прямо я не могу. Потому что, едва лишь начав что-то осознавать в окружающей действительности, понял: красивыми могут быть самые разные груди; назвать какие-то уродливыми язык не поворачивается, а сказать, что эти вот красивые, получается запросто. Встречаются же и ежики красивые, бывают и красивые поросята. Поставив сестру на землю, немой замычал свое «а-а, а-а-о» и дружелюбно помахал у меня перед носом кулачищами размером с лошадиную подкову. Я понял, что это мычание следует понимать как «Японские черти капитулировали». А он припустил дальше по улице, словно дикий буйвол. Птица-Оборотень разглядывала меня, склонив голову набок. Ее ужасающих размеров живот напоминал разжиревшего паука. – Ты горлица или гусь? – спросила она своим щебечущим голосом, хотя трудно сказать, был ли этот вопрос адресован мне. – Улетела моя птичка, улетела! – На ее лице отразилась паника. Я указал в сторону улицы, она вытянула вперед руки, что-то чирикнула и побежала туда, топая босыми ногами. Бежала она очень быстро, и я диву давался: неужели этот огромный живот не мешает? А не будь у нее живота, пожалуй, и взлетела бы. То, что беременные бегают медленнее, представление ложное. На самом деле, когда мчится стая волков, совсем не обязательно, что беременные волчицы отстают; и среди стаи летящих птиц непременно есть самки с оплодотворенными яйцами. Вот и Птица-Оборотень добежала до собравшихся на улице этаким мощным страусом. К воротам дома спешила и пятая сестра. У нее тоже выпячивался большой живот, а серая гимнастерка на груди промокла от пота. Бежала она совсем не так ловко, как третья. Та на бегу размахивала руками, будто крыльями, а пятая сестра поддерживала живот обеими руками и пыхтела, как кобыла, тянущая повозку в гору. Самая высокая из сестер Шангуань, Паньди отличалась еще и самой пышной фигурой. Груди у нее, разбойные и лихие, постукивали, когда сталкивались, словно были наполнены газом. Ночь была темная, хоть глаз выколи, и старшая сестра в своем черном халате, спрятав лицо под черной вуалью, пробралась через сточную канаву в усадьбу Сыма. Ориентируясь на кислый запах пота, она подобралась к ярко освещенной комнате. Плитки двора поросли зеленоватым мхом, идти было скользко. Сердце, готовое выскочить, бешено колотилось в горле. В руке она судорожно сжимала нож, во рту стоял металлический привкус. Сестра приникла к щели в створчатой двери, и открывшаяся перед ней картина ужаснула ее и потрясла. Колеблющийся свет большой оплывшей свечи отбрасывал пляшущие тени; на зеленых плитках пола валялась беспорядочно разбросанная серая форма, чей-то грубый носок повис на краю палевого унитаза. На худом смуглом теле Цзян Лижэня в чем мать родила распласталась Паньди. Лайди влетела в комнату, но тут же застыла перед бесстыдно выставленными ягодицами младшей сестры; в ложбинке на копчике поблескивали капельки пота. Ненавистный Цзян Лижэнь, которого Лайди вознамерилась прикончить, был надежно защищен. – Убью! Убью обоих! – закричала она, высоко занеся нож. Паньди скатилась под кровать, а Цзян Лижэнь, схватив одеяло, рванулся к старшей сестре и повалил ее на пол. – Так и знал, что это ты! – ухмыльнулся он, сдернув вуаль. – Японцы капитулировали! – крикнула пятая сестра, остановившись у ворот, и снова выбежала на улицу, потащив за собой и меня. Рука у нее была влажная от пота, в этом запахе я учуял еще и примесь табака. Этот был запах ее мужа, Лу Лижэня, который сменил фамилию с Цзян на Лу в память о командире батальона, героически погибшем при разгроме бригады Ша. Вместе с потом пятой сестры его запах разносился по всей улице. Там кричали и прыгали от радости бойцы батальона, многие со слезами на глазах; они наскакивали друг на друга, хлопали по плечу. Кто-то забрался на совсем уже накренившуюся колокольню и ударил в старинный колокол. Народу на улице становилось все больше: кто пришел с гонгом, кто привел молочную козу на веревке, один даже принес кусок мяса, который подпрыгивал на листе лотоса, как живой. Мое внимание привлекла женщина с медными колокольчиками на груди. Она как-то странно пританцовывала, груди у нее прыгали вверх-вниз, и колокольчики громко звенели. В воздухе висели тучи пыли, все орали до хрипоты. Стоявшая в толпе Птица-Оборотень вертела головой туда-сюда, а немой тыкал своими кулачищами каждого, кто случался рядом. Из усадьбы Сыма солдаты принесли на руках Лу Лижэня, высоко подняв его, как бревно. С криками «Эге-гей! Эге-гей!» они подбросили его в воздух аж до верхушек деревьев, потом еще и еще раз… – Лижэнь! – кричала пятая сестра, держась за живот, и слезы текли у нее по лицу. – Лижэнь! – Она пыталась протиснуться среди солдат, но всякий раз ее выпихивали сомкнувшиеся тощие задницы. Перепуганное этим бурным весельем, солнце заметно прибавило ходу и вскоре присело на землю передохнуть, откинувшись на деревья по гребню песчаных холмов. Кроваво-красное с головы до ног, истекая потом и полыхая жаром, всё в каких-то пузырях, оно переводило дух, словно седовласый старец, и наблюдало за этой толпой. Сначала в пыль упал один человек, за ним повалилось еще несколько. Поднятая пыль мало-помалу оседала, покрывая лица людей, их руки и пропитанные потом тужурки. В кроваво-красных лучах на улице лежало множество недвижных тел, подобных мертвецам. Стали сгущаться сумерки; с болот и прудов, заросших камышом, потянул прохладный ветерок, он принес с собой гудок паровоза, тянувшего состав через мост. Все навострили уши, прислушиваясь. А может, я один навострил уши. Война Сопротивления победно завершилась, но Шангуань Цзиньтуна отлучили от груди. Появились мысли о смерти. Хотелось прыгнуть в колодец или броситься в реку. Из груды валяющихся на улице тел стала медленно выползать фигура в желтом от пыли халате. Встав на колени, она принялась откапывать из пыли нечто такого же цвета, как и ее халат, как и все остальное на улице. На руках у нее появилось одно существо, потом другое. Оба верещали, как гигантская саламандра85[Гигантская саламандра (кит. вава юй – рыба-ребенок) издает звуки, похожие на детский плач.]. Посреди бурной радости празднования победы в войне Сопротивления третья сестра, Птица-Оборотень, родила двух мальчиков. Сестра и ее дети заставили меня на время забыть о своих переживаниях. Я тихонько пробрался поближе, чтобы взглянуть на племянников. Переступая через чьи-то ноги и головы, я наконец приблизился настолько, чтобы разглядеть сморщенные личики и тельца младенцев, извалявшихся в желтой пыли, увидеть их лысые головки, гладкие, как тыквочки. Когда они в плаче разевали рты, вид у них был просто жуткий, и мне почему-то почудилось, что тельца этих двух созданий могут покрыться толстой чешуей, как у карпа. Я невольно отпрянул, наступив при этом на руку лежащего рядом мужчины. Вместо того чтобы наподдать мне или выругаться, он лишь крякнул, неторопливо сел, а потом так же неторопливо встал. Когда он стер с лица пыль, стало ясно, кто это, – муж пятой сестры, Лу Лижэнь. Что ищешь, Лу Лижэнь? А искал он пятую сестру, которая с трудом поднялась из зарослей травы под стеной и бросилась к нему в объятия. – Победа, победа! Наконец-то мы победили, – твердила она, обхватив его голову и беспорядочно ероша волосы. Они что-то тихо мурлыкали, поглаживая друг друга. – Давай назовем нашего ребенка Шэнли86[Шэнли – букв. победа.], – услышал я голос сестры. К тому времени старичок-солнце уже притомилось и готовилось отойти ко сну. Свой ясный свет пролила луна, эта малокровная, но прелестная вдовушка. Обняв пятую сестру, Лу Лижэнь собрался было уйти, но время выбрал явно не самое подходящее, потому что именно в этот момент в деревню входил муж второй сестры, Сыма Ку, со своим антияпонским батальоном спецназначения. Батальон состоял из трех рот. Первая, кавалерийский эскадрон, насчитывала шестьдесят шесть лошадей смешанной илийско-монгольской87[Или` – район бассейна одноименной реки в Синьцзян-Уйгурском автономном округе КНР.] породы, а бойцы его были вооружены американскими ручными пулеметами «томпсон», которые отличались изяществом линий и позволяли вести беглый огонь. Вторая рота, самокатчики, катила на шестидесяти шести велосипедах марки «Кэмел», и у бойцов через плечо висели немецкие зеркальные88[Зеркальными немецкие пистолеты называли из-за высокого качества полировки металла.] «маузеры» с магазином на двадцать патронов. Бойцы третьей роты верхом на шестидесяти шести крепких, быстрых мулах были вооружены японскими винтовками «Арисака». Имелось в батальоне и небольшое спецподразделение с тринадцатью верблюдами – они перевозили инструменты для ремонта велосипедов и запчасти к ним, а также все необходимое для починки оружия и сохранности боеприпасов. На верблюдах передвигались также Сыма Ку с Шангуань Чжаоди и их дочери Сыма Фэн и Сыма Хуан. Еще на одном верблюде восседал американец по имени Бэббит. На верблюде, замыкающем этот караван, покачивался похожий на черную обезьяну Сыма Тин, одетый в армейские брюки и серую с розоватым отливом шелковую рубашку. Он был мрачен, будто его обидели. Бэббит отличался от всех не только спокойным взглядом голубых глаз, мягкими, светлыми волосами и ярко-красными губами. На нем была рыжая кожаная куртка, парусиновые брюки с множеством больших и маленьких карманов и высокие ботинки из оленьей кожи. В таком необычном наряде он въехал на своем верблюде нслед за Сыма Ку и Сыма Тином.