Конный эскадрон Сыма Ку влетел в деревню, как сверкающий вихрь. На шестерке вороных в первой шеренге красовались в шерстяных мундирах цвета хаки молодые бравые всадники, сияя начищенными до блеска медными пуговицами на груди и на рукавах. Сверкали кавалерийские краги, отливали блеском «томми» на груди и каски на голове, поблескивали даже лошадиные бока. Приблизившись к лежащим на земле солдатам, эскадрон перешел на шаг, а вороные первой шеренги загарцевали, подняв головы, когда их шестеро всадников сняли автоматы и принялись палить в затухающее небо. Темноту расчертили яркие полоски трассирующих пуль, с деревьев посыпались листья. Вздрогнув от выстрелов, Лу Лижэнь с Паньди в испуге оторвались друг от друга. – Вы что за часть? – крикнул комиссар. – Дедушки твоего та самая часть, – осклабился молодой кавалерист. Не успел он договорить, как по волосам Лу Лижэня чиркнула шальная пуля, и комиссар неуклюже растянулся на земле. Но тут же вскочил и завопил: – Я командир и политический комиссар батальона подрывников и хочу видеть вашего старшего офицера! Его слова потонули в грохоте автоматных очередей. Подрывники бестолково пытались встать на ноги, натыкаясь друг на друга и снова падая. Кавалеристы понукали лошадей, возникла толчея, и ряды эскадрона расстроились. Низкорослые верткие лошади, словно стая хитрых, рыскающих в поисках добычи котов, перепрыгивали через тех, кто не успел подняться, и тех, кто поднялся, но завалился снова. Сзади напирали остальные шеренги эскадрона, перепуганные люди с криком бессмысленно топтались среди лошадей. Они, подобно пустившим корни деревьям, не могли убежать, и им ничего не оставалось, как только принимать сыпавшиеся отовсюду удары. Эскадрон уже прошел, а они еще до конца не осознали, что произошло. И тут появилась рота на мулах – ровным строем, тоже во всем блеске, мулы вышагивали, горделиво подняв головы, как и восседавшие на них бойцы с карабинами. Конный эскадрон тем временем перестроил свои ряды и теснил подрывников с другого конца улицы. Зажатые с двух сторон, те сгрудились посередине. Самые шустрые хотели было улизнуть проулками, но их перехватили самокатчики третьей роты в светло-коричневых гражданских костюмах и открыли по ним огонь из «маузеров». Пули поднимали фонтанчики пыли у ног перепуганных беглецов, и им пришлось вернуться. Вскоре всех бойцов и командиров батальона согнали на главную улицу, перед воротами Фушэнтана. И почему они, спрашивается, не прорвались в Фушэнтан и не заняли оборону, укрепившись в глубине двориков этой огромной усадьбы? Да потому, что лазутчики Сыма Ку заранее проникли в батальон, закрыли под шумок ворота и установили мины перед воротами и за ними. Бойцы на мулах получили команду спешиться и освободить проход для прибывающего начальства. Вот в этот проход и устремились взоры подрывников, а также местных жителей, которые на свою беду оказались рядом с солдатами. У меня появилось смутное предчувствие, что те, кто появится, наверняка будут иметь отношение к семье Шангуань. Солнце почти скрылось за песчаной грядой, от него остался лишь розоватый гребешок на фоне мрачно темнеющих деревьев. Над глинобитными хижинами пришлых заметались золотисто-красные вороны. В небесах уже выделывала головокружительные пируэты стая летучих мышей. Наступившая вдруг тишина свидетельствовала о скором появлении командования. – Победа! Победа! – взревели глотки кавалеристов, когда на западе наконец показались украшенные красным шелком верблюды. Сыма Ку красовался в оливковой форме из первоклассной шерсти, в шапке лодочкой, которую у нас прозывают ослиной мандой, и с парой медалей на груди, с лошадиную подкову каждая. Пояс утыкан серебристыми патронами, на правом боку револьвер. Его верблюд, величественно задрав драконью шею и навострив стоящие торчком, как у собаки, уши, жевал похотливыми, как у лошади, губами и щурил прикрытые ресницами тигриные глаза. Вплывая в освобожденный кавалеристами проход, он покачивался, переставляя большие толстые ноги с подковами на раздвоенных, как у короны, копытах, изгибал длинный и тонкий, как змея, хвост и поджимал тощий, как у барана, зад. Он походил на корабль, покачивающийся на волнах, а Сыма Ку, который восседал, скрестив перед собой ноги в кавалерийских крагах из первоклассной кожи, чуть откинувшись назад и выпятив грудь, – на горделивого моряка. Рукой в белой перчатке Сыма Ку поправил складки своего головного убора. Резкие черты лица, бронзовая от загара кожа с красными пятнышками на щеках, как на побитых морозцем кленовых листьях. Казалось, его лицо вырезано из сандала и защищено от влажности и коррозии тремя слоями тунгового масла. Кавалеристы отдали честь оружием и разом громко выкрикнули приветствие. Следом шел верблюд, который нес на себе Шангуань Чжаоди, жену Сыма Ку. За эти годы ее нежное, даже изящное лицо ничуть не изменилось. Она была в белой поблескивающей накидке поверх куртки из желтого шелка – на подкладке, с косым запахом, в красных шелковых шароварах и изящных желтых кожаных туфельках. На руках – браслеты из темно-зеленой яшмы, на всех пальцах, кроме больших, – восемь золотых колец, а в ушах – блестящие зеленые виноградинки. Позже я узнал, что это были изумруды. Не забыть бы упомянуть про моих высокочтимых племянниц, ехавших на верблюде сразу за Чжаоди. Толстая веревка, пропущенная между горбами, соединяла два стульчика-корзины, сплетенные из навощенных веток. В левой корзине с цветами в волосах сидела Сыма Фэн, в правой – так же принаряженная Сыма Хуан. Потом на глаза мне попался американец Бэббит. Сколько ему лет, было так же трудно сказать, как определить возраст ласточки, но по огоньку в его кошачьих глазах я решил, что он очень молод, – лишь недавно навострившийся топтать курочек петушок. А какое красивое перо было у него в голове! Верблюд покачивался, а его поза оставалась неизменной, – он напоминал привязанного к поплавку и пущенного в воду деревянного мальчика. Меня очень впечатлило такое умение, но вот как у него это получалось – оставалось загадкой. Лишь потом, когда мы узнали, что он американский военный летчик, стало понятно, что он и верхом на верблюде чувствует себя как в кабине самолета. Он не на верблюде ехал, а управлял бомбардировщиком «Кэмел», сажая его в глубоких сумерках на главной улице самого крупного городка северо-восточного Гаоми. Замыкал шествие Сыма Тин. Этот член славной семьи Сыма ехал, понурив голову, без всякого настроения, верблюд у него был весь запыленный да еще и хромал на одну ногу. Собравшись с духом, Лу Лижэнь подошел к верблюду Сыма Ку, надменно козырнул среди клубов пыли и громко обратился к нему: – Командир Сыма, в этот день всенародного ликования мы рады приветствовать вас и ваших бойцов как гостей в укрепрайоне нашего отряда. Сыма Ку расхохотался так, что чуть не свалился с верблюда. Похлопав по лохматому горбу, он обратился к кавалеристам, стоявшим перед ним и за ним: – Нет, вы слышали, какую чушь он несет?! Какой укрепрайон? Какие гости? Здесь мой дом, эта земля моя, кровная, здесь, на этой улице, моя матушка кровь пролила, когда меня рожала! Устроились тут, клопы вонючие, присосались к нашему Гаоми! Хватит, вон отсюда! Убирайтесь в свои заячьи норы, освобождайте мой дом! Говорил он с яростным ожесточением, звучно и выразительно, четко выговаривая слова. После каждой фразы он с силой хлопал верблюда по горбу, тот вздрагивал, а солдаты при этом разражались неистовым ревом одобрения. Лицо Лу Лижэня после каждого хлопка становилось все бледнее и бледнее. Наконец раздраженный донельзя верблюд напрягся всем телом, оскалил зубы, и вылетевшая из его широченных ноздрей вонючая кашица растеклась по лицу комиссара. – Я протестую! – отчаянно завопил тот, вытираясь. – Я выражаю решительный протест, я доведу это до сведения самых высоких властей! – Здесь самая высокая власть – это я, и вот тебе мой указ: даю полчаса, чтобы убраться из Даланя. По истечении этого времени применю оружие! – провозгласил Сыма Ку. – Настанет день, придется испить тебе горького вина, что сам приготовил, – мрачно бросил Лу Лижэнь. Не обращая на него внимания, Сыма Ку громко скомандовал: – Проводить этих друзей за пределы нашей территории! Бойцы на лошадях и мулах сомкнули свои ряды. Оттесненные подрывники двинулись в наш проулок. Там с обеих сторон через каждые несколько метров стояли вооруженные люди в штатском, они же заняли позиции на крышах домов. Спустя полчаса промокшие до нитки бойцы батальона подрывников карабкались на противоположный берег Цзяолунхэ, и луна освещала их лица холодным светом. Переправилась большая часть отряда. Остальные, воспользовавшись суматохой, улизнули в кусты на дамбе или проплыли вниз по течению, выбрались на берег в безлюдном месте и, выжав одежду, под покровом ночи разбежались по домам. Несколько сот бойцов стояли на дамбе как мокрые курицы, поглядывая друг на друга. У одних текли слезы, другие втайне радовались. Окинув взглядом своих разоруженных солдат, Лу Лижэнь рванулся было к воде, явно с намерением утопиться, но его удержали крепкие руки. Он постоял еще немного, погруженный в мрачные мысли, потом вдруг поднял голову и злобно заорал в сторону ликующей толпы на другом берегу: – Погоди, Сыма Ку, настанет день, мы вернемся, и прольется кровь! Дунбэйский Гаоми наш, а не ваш! Да, пока он у вас, но все вернется на круги своя, и он снова будет нашим! Что ж, пусть Лу Лижэнь ведет своих бойцов зализывать раны, а мне следует вернуться к своим проблемам. Выбирая, утопиться в колодце или в реке, я в конце концов остановился на реке. Потому что слышал, что по реке можно доплыть до океана. Ведь добрались же по ней большие парусные лодки в тот год, когда открылись необычные способности у Птицы-Оборотня. Переправу подрывников через реку под холодным светом луны – бестолковые шлепанья руками по воде, фонтаны брызг, шумное плескание, волны во все стороны – короче, столпотворение – все это я видел собственными глазами. Бойцы Сыма патронов не жалели, они палили из своих «томпсонов» и «маузеров» очередями, и вода в реке закипала, как в котле. При желании они могли уничтожить всех подрывников до одного. Но они стреляли, только чтобы запугать, и убили и ранили лишь несколько человек. Поэтому, когда подрывники вернулись с боями уже как отдельный полк и ставили солдат и командиров отряда Сыма к стенке, те считали, что это несправедливо. Я заходил в воду все глубже, река уже успокоилась и поблескивала мириадами огоньков. Вокруг ног обвивалась речная трава, в колени мягко тыкались мелкие рыбешки. Я сделал еще несколько нерешительных шагов вперед – вода достигла пупка. В животе заурчало, невыносимо захотелось есть. Перед моим взором возникли матушкины груди – такие родные, такие прекрасные, столь почитаемые мной. Но матушка уже намазала соски перцовым маслом, она снова сказала: «Тебе семь лет, хватит уже сосать грудь». И зачем только я дожил до семи лет! Почему не умер раньше! По щекам потекли слезы. Так вот, пусть я лучше умру, чем позволю этой мерзкой еде марать мне внутренности. Я смело шагнул вперед – вода покрыла плечи. Ощутив стремительное течение у самого дна, я попытался крепче упереться ногами, чтобы устоять под его напором. Крутящийся водоворот увлекал за собой, и меня охватил страх. Придонное течение быстро размывало ил, я чувствовал, что погружаюсь все глубже, что меня тянет в самый центр этого страшного водоворота. Напрягшись, я попятился и громко закричал. В ответ донесся вопль Шангуань Лу: – Цзиньтун!.. Цзиньтун, сыночек дорогой, где ты?.. Затем послышались крики шестой сестры, Няньди, и старшей сестры, Лайди. Прозвучал еще один тонкий голосок, знакомый и в то же время чужой. Я догадался: это моя вторая сестра, Чжаоди, та самая, с кольцами на пальцах. Вскрикнув, я упал, и водоворот тут же поглотил меня. Первое, что я увидел, придя в себя, была торчащая прямо передо мной столь желанная матушкина грудь. Ее сосок нежно смотрел на меня любящим взором. Другой был у меня во рту, он сам теребил мне язык и терся о десны, и из него беспрерывно текла струйка освежающего сладкого молока. От матушкиной груди исходил чарующий аромат. Позже я узнал, что она отмыла перцовое масло с грудей мылом из лепестков роз, которое преподнесла ей в знак дочерней любви Чжаоди, и мазнула ложбинку между ними французскими духами. Комната была ярко освещена. В высоких серебряных канделябрах горела дюжина красных свечей. Вокруг матушки сидело и стояло множество людей, в том числе муж второй сестры Сыма Ку. Он демонстрировал матушке свое новое сокровище – зажигалку, из которой – стоило нажать на нее – вылетал язычок пламени. Барчук Сыма поглядывал на отца издали, с полным безразличием и никаких родственных чувств не проявлял. – Нужно бы вернуть его вам, – вздохнула матушка. – Бедный ребенок, даже имени до сих пор у него нет. – Раз есть хранилище – «ку», должно быть и зерно – «лян». Вот пусть и зовется Сыма Лян, – решил Сыма Ку. – Слышал, нет? – обрадовалась матушка. – Тебя зовут Сыма Лян. Сыма Лян бросил на Сыма Ку ничего не выражающий взгляд. – Славный малец, – сказал тот. – Вылитый я в детстве. Премного благодарен, уважаемая теща, за то, что сохранили для рода Сыма этот росток. Теперь заживете счастливо, дунбэйский Гаоми – наша вотчина. Матушка только кивнула. – Если действительно хочешь выказать любовь к матери, добудь несколько даней89[Дань – мера веса, равная 100 цзиням, ок. 50 кг.] зерна, – обратилась она ко второй сестре. – Чтобы нам больше не голодать. Вечером следующего дня Сыма Ку закатил грандиозное празднество в честь победы в войне Сопротивления и возвращения в родные края. Из целой повозки хлопушек соорудили десять гирлянд и развесили на восьми больших деревьях; откопали порох, спрятанный подрывниками в паре дюжин чугунных котлов, раскололи их и устроили грандиозный фейерверк. Хлопушки гремели полночи, с деревьев начисто снесло все зеленые листья и тонкие ветки. Фейерверк получился на славу, огни его окрашивали зеленым полнеба. Для застолья зарезали несколько дюжин свиней и бычков, выкопали несколько чанов старого вина. Жареное мясо разложили по большим тазам и расставили на столах на главной улице. В куски мяса воткнули несколько штыков, и каждый мог подойти и отрезать сколько душа пожелает. Можно было отрезать свиное ухо и бросить вертевшейся у стола собаке – никто бы и слова не сказал. Чаны с вином установили рядом со столами. На них висели железные черпаки – наливай сколько влезет. Хочешь помыться в вине – кто бы возражал. То-то было раздолье для деревенских обжор! Старший сын из семьи Чжан – Чжан Цяньэр – доелся и допился до того, что тут же на улице и преставился. Когда труп уносили, изо рта у него вываливалось мясо, а из ноздрей текло вино. Книга третья Глава 19 В один из вечеров, через пару недель после того как отряд подрывников вытеснили из деревни, пятая сестра, Паньди, сунула в руки матушке укутанного в армейские обноски ребенка. – Возьми, мама, – только и сказала она. Тонкая одежда на ней насквозь промокла и липла к телу; высокая, полная грудь – просто загляденье. От волос жарко пахнуло винным жмыхом, под блузкой выступали финики сосков. Так и подмывало броситься к ней и куснуть за эти соски, погладить эти груди! Но духу не хватило. Натура у Паньди взрывная, заработать оплеуху ничего не стоит. Это тебе не добренькая старшая сестра. Но потрогать все равно хотелось, пусть даже за оплеуху. Укрывшись за грушей, я стоял, в нерешительности покусывая нижнюю губу. – Стой! – крикнула ей матушка. – Вернись, кому говорят! – Я такая же твоя дочь, как и остальные, мама, – зло уставилась на нее Паньди. – Их детей ты нянчишь, вот понянчи и моего! – А я что, обязана ваших детей поднимать? – Матушка совершенно вышла из себя. – Родят и тут же мне тащат. Даже собаки так не делают! – Мама, когда у нас все было хорошо, вам тоже перепадало немало. А теперь, когда удача от нас отвернулась, наши дети должны страдать, так, что ли? Давай уж ко всем одинаково – как говорится, чашку с водой ровно держат! И тут откуда-то из темноты прозвучал смех старшей сестры – у меня аж мурашки пошли по коже. – Передай Цзяну, сестренка, что я его все равно прикончу! – бесстрастно бросила она. – Ты, старшенькая, раньше времени не радуйся! – отвечала Паньди. – Твой муженек-предатель не одной смерти заслуживает, ты хвост-то поприжми, не наглей. А то ведь спасать тебя некому будет. – А ну хватит, сцепились тут! – прикрикнула на них матушка и тяжело опустилась на землю. Из вечерней тьмы на крышу вскарабкалась большая красная луна, и ее кровавый отсвет лег на лица женщин во дворе дома Шангуань. – Какая я дура, всю жизнь положила, чтобы поднять вас, а получается, все равно всем что-то должна… – всхлипывала матушка, горестно качая головой. – Да пропадите вы пропадом, убирайтесь куда подальше, чтобы глаза мои вас не видели! Лайди голубым привидением шмыгнула в западную пристройку. Оттуда послышалось ее бесконечное бормотание – воображаемый разговор с Ша Юэляном. Перемахнув стену с южной стороны двора, из своих скитаний по болотам вернулась небожительница Линди с целой связкой квакающих лягушек в руке. – Нет, вы только гляньте! – причитала матушка. – Гляньте! Одна свихнулась окончательно, другая сдурела дальше некуда – чего еще ждать от этой жизни! Она положила ребенка на дорожку во дворе, с трудом, опираясь обеими руками, поднялась и зашагала в дом. Ребенок заливался плачем, но она даже не обернулась. Походя дала пинка Сыма Ляну, который, стоя у дверей, глазел на происходящее; подзатыльник получила и Ша Цзаохуа. – И ведь не помрут никак, всем я что-то должна! Да чтоб вам всем окочуриться! Она вошла в комнату и с грохотом захлопнула дверь. Слышно было, как она там что-то швыряет и пинает. Потом что-то бухнуло, словно повалившийся мешок с зерном. Понятно: разошедшаяся матушка, излив свой гнев, бросилась на кан, вернее – упала навзничь. Видеть я этого не мог, но представлял совершенно четко: руки раскинуты, распухшие, потрескавшиеся, с выступающими суставами; левая упирается в двух детей Линди, которые, вполне возможно, немые от рождения, правая касается красивых, но взбалмошных девочек Чжаоди. Свет луны падает на губы матушки – бледные, сухие. На ребрах распластались изможденные груди. Между ней и девочками Сыма мог бы пристроиться и я, но сейчас, из-за ее раскинутых рук и ног, места мне не осталось. Запеленутая в рванье дочка Паньди зашлась в плаче, но никто не обращал на нее внимания, даже ее мать. Шагнув мимо ребенка, Паньди яростно прошипела в окно матушке: – Смотри, хорошенько приглядывай за ней, мы с Лу Лижэнем рано или поздно вернемся с боями.