– Чтобы я тебе ее растила?! – Матушка в сердцах даже хлопнула по циновке. – Да я твоего ребеночка нагулянного в речку брошу черепахам на потраву, в колодец – жабам на съедение, в навоз – мух кормить! – Делай как знаешь, – махнула рукой Паньди. – Не забывай только, что ее родила я, а меня – ты, так что она – твоя плоть и кровь! – Она затряслась всем телом, склонилась к лежащему на дорожке ребенку, взглянула на него и неверными шагами устремилась к воротам. У входа в западную пристройку споткнулась и тяжело грохнулась на землю. Постанывая и держась за ушибленную грудь, поднялась и бросила в сторону пристройки: – Тварь продажная! Погоди у меня! Оттуда донесся презрительный смех Лайди. Паньди смачно плюнула и пошла прочь с высоко поднятой головой. Проснувшись на следующее утро, я увидел, как матушка приучает белую козу кормить лежащую в корзинке дочку Паньди. В ранние утренние часы весной тысяча девятьсот сорок шестого года жизнь в семье Шангуань Лу представляла собой беспорядочную, но красочную картину. Солнце еще не вышло из-за гор, и во дворе висит тонкая, почти прозрачная предрассветная дымка. Деревня еще спит, в гнездах сонно щебечут ласточки, за печкой выводят свои мелодии сверчки, в хлеву жуют жвачку коровы… Приподнявшись на кане, матушка со стоном трет ноющие пальцы, кряхтя, накидывает кофту, с трудом сгибает затекшие руки, чтобы застегнуть пуговицы под мышкой, потом зевает, трет лицо и, открыв глаза, спускается с кана. Нащупывает туфли, сует в них ноги, покачиваясь, нагибается, чтобы поправить задник, усаживается на скамью рядом с каном, обводит взглядом выводок детей и идет во двор, чтобы налить в таз воды из чана. Обычно она наливает четыре-пять черпаков и идет в хлев поить коз. Коз пятеро – три черные и две белые, с кривыми, как сабли, рогами и длинными бородами. Сбившись вместе, они жадно пьют. Матушка берет метлу, сметает помет в кучку, а потом выметает его на двор. Приносит из проулка свежей земли и разбрасывает в хлеву. Расчесывает коз гребнем и снова идет к чану за водой. Моет им соски и вытирает насухо белым полотенцем. Козы отвечают довольным блеянием. К тому времени из-за гор показывается солнце, и под его красно-фиолетовыми лучами утренняя дымка начинает рассеиваться. Матушка возвращается в дом, чистит котел, наливает воды и громко зовет: – Няньди, а Няньди! Вставать пора. Засыпает в котел проса и зеленых бобов, добавляет соевых и накрывает его крышкой. Потом нагибается и начинает шуршать соломой, закладывая ее в печь. Вспыхивает спичка, пахнет серой, а на куче соломы вращает белками Шангуань Люй. – Все никак не помрешь, карга старая? – вздыхает матушка. – Живет вот и живет – а зачем, спрашивается! В котле хлопают, раскрываясь, стручки, в ноздри тянется приятный аромат. Один стручок с громким треском вылетает в огонь. – Няньди! Встаешь ты или нет? Появляется заспанный Сыма Лян и направляется во двор, в уборную. Из трубы вьется сизый дымок. Во дворе уже гремит ведрами Няньди, она собирается на реку за водой. Бе-е! – блеют козы. Уа-а! – плачет Лу Шэнли. Начинают хныкать Сыма Фэн и Сыма Хуан. Что-то мычат двое детей Птицы-Оборотня. Сама Птица-Оборотень вразвалочку выходит из ворот. У окошка причесывается Лайди. Из проулка доносится конское ржание: кавалеристы Сыма Ку гонят лошадей на водопой. Проходят мулы, тоже из отряда Сыма Ку, они уже возвращаются с реки. Тренькают велосипедные звонки: это упражняется в вождении рота самокатчиков. – Давай, огонь разжигай, – командует матушка Сыма Ляну. – Цзиньтун, вставай! И на речку – умываться. Она выносит во двор пять сплетенных из лозняка корзин, похожих на люльки, и укладывает в них пятерых детей. – Выпускай коз, – велит она Ша Цзаохуа. Та, семеня тонкими ножками, взлохмаченная и заспанная, идет в хлев. Козы дружелюбно бодают ее и слизывают с коленок грязь. Ей щекотно, и она по-детски ругается, обзывая их чертями короткохвостыми и колотя по головам маленькими кулачками. Потом отвязывает их и треплет одну по уху: – Иди, твоя Лу Шэнли. – И та, радостно помахивая хвостиком и быстро перебирая копытцами, направляется к корзинке с Лу Шэнли, которая лежит, задрав руки и ноги, и заливается плачем. Коза расставляет задние ноги, пятится, и болтающееся вымя оказывается над лицом ребенка. Козий сосок ищет ребячий рот, ребенок ртом ищет козий сосок, в этом молчаливом сотрудничестве движения обеих точны и слаженны. Сосок у козы большой, длинный, и Лу Шэнли ухватывает его, как хищный змееголов. Одна за другой козы обоих немых, а также Сыма Фэн и Сыма Хуан подбегают к своим хозяевам и тем же манером пристраиваются к детским ртам, демонстрируя такую же слаженность и навык. Золотистые лучи солнца освещают эту трогательную сцену кормления. Спины у коз выгнуты, глаза прикрыты, бороды чуть подрагивают. – Вода вскипела, бабушка, – сообщает Сыма Лян. – Пусть еще покипит, – говорит матушка – она умывается во дворе. Языки пламени яростно лижут днище котла на плите, переделаной еще стариной Чжаном, поваром батальона подрывников. Сыма Лян в одних трусах, тощий, в его взгляде сквозит печаль. Вернулась с речки Няньди с двумя ведрами воды на шесте. Длинная, по пояс, коса прихвачена на конце модной пластмассовой заколкой. Все козы дали детям уже другой сосок. – Есть садитесь, – зовет матушка. Ша Цзаохуа накрывает на стол, Сыма Лян раскладывает палочки, ставит чашки. Матушка накладывает кашу: одна, вторая, третья, четвертая, пятая, шестая – семь чашек. Цзаохуа с Юйнюй расставляют скамейки, а Няньди кормит Шангуань Люй. Слышится хлюпанье и чавканье. Заходят со своими чашками Лайди и Линди. Каждая накладывает себе сама. – Как за стол садиться, так уже сумасшедших нет, – бормочет матушка, не поднимая глаз. Обе сестры уходят есть во двор. – Говорят, отдельная армия скоро вернется, – сообщает Няньди. Но матушка обрывает ее: – Ешь давай. Я сосу матушкину грудь, стоя перед ней на коленях. Она ест в неудобной позе, отвернув лицо в сторону. – Мама, как ты избаловала его, просто сил нет. Неужто до самой женитьбы будешь грудью кормить? – продолжает Няньди. – Бывало и такое, – говорит матушка. – Вон отца Баоцая из западного проулка до самой женитьбы и кормили. – Я взялся за другую грудь. – Я тоже себя жалеть не стану, Цзиньтун. Буду ждать, пока наешься. Какие только трудности не вынесла матушка, а молоко у нее оставалось таким же чудесным. – Послушай, в самом деле, почему бы и его к козьему молоку не приучить! – не унимается сестра. Няньди, я тебя ненавижу! – Как поедите, все отправляйтесь пасти коз. И нарвите дикого чеснока на обед. – С этим распоряжением матушки завтрак, можно сказать, завершается. Приминая попой роскошный травяной ковер, Лу Шэнли ползла к своей личной белой козе. Та общипывала лишь нежные верхушки травы, и на длинной, мокрой от росы морде застыло высокомерное выражение барышни из благородных. Даже в те неспокойные времена луга были усеяны красивыми яркими цветами, от них разносился пьянящий аромат, вокруг тишь да гладь. Набегавшись, мы улеглись вокруг Няньди. Сыма Лян жевал травинку, по подбородку у него тек зеленый сок. Желтоватые, мягко поблескивающие глаза туманились грустью. Из-за выражения лица и из-за этой травинки во рту он походил на гигантских размеров саранчу. Та тоже жует траву, роняя из уголков рта зеленоватый сок. Ша Цзаохуа наблюдала за большим муравьем. Он забрался на верхушку травинки и теперь не знал, как оттуда выбраться. Я ткнулся в гроздь мелких золотисто-желтых цветов, от их запаха стало щекотать в носу и захотелось чихнуть. От моего звонкого чиха лежащая на спине Няньди испуганно подскочила. Открыла глаза, недовольно покосилась на меня. Пожевала губами, сморщила нос. Потом снова закрыла глаза. Похоже, сомлела на солнышке. На выпуклом гладком и чистом лбу – ни морщинки. Густые ресницы, пушок на верхней губе, аппетитно выпяченная нижняя. Уши мясистые, как и у всех женщин из семьи Шангуань, но не без утонченной красоты. Блузку из белого поплина ей подарила вторая сестра, Чжаоди: блузка самая что ни на есть модная, застегивается посередине на пуговицы с уточками-мандаринками90[Уточки-мандаринки – традиционный символ супружеской любви и верности.]. На груди угрем извивается длинная коса. Ну а теперь надо сказать пару слов о ее грудях. Небольшие, плотные, они еще не созрели, не налились и поэтому сохраняли форму, даже когда их обладательница лежала на спине. В промежутках между пуговицами кое-где виднелась белоснежная кожа, и хотелось пощекотать их травинкой, но духу не хватало. С Няньди мы не очень-то ладили, ее возмущало то, что я до сих пор сосу грудь, и пощекотать ее для меня было все равно что погладить зад тигра. Самые разные чувства роились в душе. Кто-то продолжал жевать травинку, кто-то по-прежнему наблюдал за муравьем, а кто-то ползал. Белые козы смотрелись благородными дамами, черные – вдовушками. Ели они без аппетита: как люди при виде обильной еды не знают, с чего начать, так и козы на разнотравье не знают, к какой травке потянуться. Апчхи! Козы, оказывается, тоже чихают, да еще как громко. Близился полдень, и вымя у них уже отяжелело. Выдернув стебель щетинника, я решил все же погладить тигра. Никто не заметил, как я тихонько просунул стебелек в образовавшийся из-за торчащей груди проем. В ушах словно жужжало, сердце прыгало, будто кролик. Травинка дотронулась до белой кожи. Никакой реакции. Заснула, что ли? А если заснула, почему не похрапывает? Я повертел травинку, чтобы покрутилась кисточка на другом конце. Няньди подняла руку, почесала грудь, но глаза не открыла. Наверное, думает, глупая, что это муравей туда заполз. Я продвинул стебелек еще глубже и снова повертел. Она хлопнула себя по груди, поймала мой стебелек и вытащила его. Глядя на него, села и, зардевшись, уставилась на меня. Я расхохотался во все горло. – Ах ты паршивец маленький! – рассердилась она. – Как же мама избаловала тебя! – Она прижала меня к земле и шлепнула пару раз по попе. – Мама тебя балует, а вот от меня ты этого не дождешься! – И она сурово сдвинула брови. – Просто повеситься на титьке готов! Вздрогнувший Сыма Лян выплюнул разжеванную травинку, Ша Цзаохуа оторвалась от своего муравья. Оба непонимающе уставились на меня, потом, с таким же выражением, – на Няньди. Я пару раз всхлипнул – так, для порядка, потому что чувствовал: моя позиция выигрышнее. Няньди встала, гордо тряхнула головой, и ее коса переметнулась с груди на спину. Лу Шэнли добралась до своей козы, но та попыталась увернуться. Девочка уже ухватила ее за сосок, но недовольная коза повернулась, боднула ее, и ребенок упал с каким-то блеянием: не знаю, плач это был или нет. Сыма Лян вскочил и с гиканьем помчался со всех ног, вспугнув по дороге целую стаю краснокрылой саранчи и несколько маленьких бурых птичек. Быстро перебирая тоненькими ножками, Ша Цзаохуа направилась туда, где над травой высились большие, с кулак, мохнатые шары фиолетовых цветов, и стала рвать их. Я поднялся, зашел к Няньди сзади и принялся колотить ее кулаками по попе, грозно приговаривая: – Ну ударь меня, ударь, попробуй… Попа оказалась такая твердая, что даже пальцы заболели. У нее, похоже, лопнуло терпение, она повернулась и, нагнувшись ко мне, оскалила зубы, вытаращила глаза и взвыла чуть ли не по-волчьи. От испуга я аж подпрыгнул, и до меня вдруг дошло, насколько схожи человеческое лицо и волчья морда – можно сказать, две стороны одной монеты. Она ткнула меня в лоб, и я растянулся на траве. Няньди ухватила за рога белую козу. Та сопротивлялась, но не сильно. Лу Шэнли мгновенно подползла, забралась под нее и, вытянув шею, ухватила ртом сосок, задрала ноги и удобно устроилась под козьим брюхом. Няньди потрепала козу по уху, а та дружелюбно помахала хвостиком. От голода у меня уже подвело живот, и в голове ворочались мрачные мысли. Было ясно, что держаться лишь на матушкином молоке осталось недолго и, прежде чем эта еда закончится, надо найти другую. Я представил себе извивающиеся червячки лапши, и к горлу тут же подступила тошнота. Я даже пару раз скорчился в сухих спазмах. – Ты чего? – с удивлением подняла на меня глаза Няньди. – В голосе ее звучало отвращение. Я лишь махнул рукой, показывая, что не в силах ответить, и меня опять скрутили спазмы. – Цзиньтун, – начала она, отпустив козу, – каким ты, интересно, будешь, когда вырастешь? – Я не сразу понял, к чему она клонит. – По-моему, тебе нужно попробовать козьего молока, – заявила она. При виде жадно присосавшейся к вымени Шэнли внутри у меня что-то зашевелилось. – Или будешь ждать, пока матушка совсем свалится? – Она схватила меня за плечи и стала трясти. – Ты хоть понимаешь, чем это молоко оборачивается? Кровью! Ты кровь матушкину сосешь! Так что лучше послушайся сестру и начинай пить козье молоко. Уставившись на нее, я нехотя кивал. Она поймала черную козу старшего из немых и подозвала меня: – Подойди сюда, быстро. – И погладила козу по спине, чтобы успокоить. – Давай. – Взгляд добрый, ободряющий. Я нерешительно сделал шаг, потом другой. – Залезай под брюхо. Видел, как Шэнли это делает? Я улегся на спину, раскинув ноги, и стал подползать под козу. – Сдай-ка назад, Большая Немая, – приговаривала Няньди, толкая черную козу. Надо мной сверкала голубизна небес дунбэйского Гаоми. В воздушных потоках золотинками реяли, скользили и кувыркались птички, оглашая окрестности милыми сердцу криками. Но вскоре эту картину заслонило нависшее над лицом розовое козье вымя. Два соска подрагивали огромными червяками и искали мой рот, а найдя, стали, также подрагивая, давить на него, чтобы раздвинуть губы. Они елозили по губам, щекоча и покалывая, как небольшие электрические разряды, и охватившее меня чувство было похоже на счастье. Я-то считал, что соски у коз мягкие, как вата, и что они потеряют форму, как только окажутся во рту. Теперь стало ясно, что они твердые, пружинистые и ничуть не уступают матушкиным. По губам растекалась теплая жидкость. Она отдавала козлятиной, но сквозь эту вонь проступал сладкий аромат устилавших всё вокруг овсяницы и красоднева. Сопротивление мое ослабло, зубы разжались, губы раскрылись, и козий сосок тут же оказался во рту. Он восторженно задрожал там, и молоко струйка за струйкой стало растекаться по стенкам рта, попадая и прямо в горло. Чуть не задохнувшись, я выплюнул сосок, но на его место немедленно проник другой, еще более агрессивный. Вертя хвостиком, коза с облегчением отошла. У меня из глаз брызнули слезы. Казалось, от козлиного духа во рту вот-вот вырвет. Но от разливавшегося аромата трав и луговых цветов тошнить перестало. Шестая сестра подняла меня, вскинула на руки и покружилась. Лицо ее как-то весело обсыпали веснушки, а глаза сияли необычайно-ярким и чистым светом, будто черные голыши, только что поднятые со дна реки. – Братик, глупышка, – взволнованно говорила она, – в этом же твое спасение… – Мама, мама! – радостно закричала она. – Цзиньтун умеет пить козье молоко! Он пьет молоко! И тут мы услышали доносящиеся из дома глухие звуки ударов. Матушка отбросила скалку. Следы крови на ней отливали золотом. Рот у матушки был широко открыт, она тяжело дышала, грудь высоко вздымалась. На куче соломы рядом с печкой лежала Шангуань Люй. В голове у нее, как в расколотом грецком орехе, зияла трещина. Восьмая сестра, Юйнюй, жалась у котла: часть уха будто отгрызена крысой, на неровных краях выступили капельки крови, вся щека и шея вымазаны красным. Она громко ревела, и слезы ручьем катились из незрячих глаз. – Мама, ты бабушку убила! – охнула шестая сестра. Матушка дотронулась пальцами до раны на голове Шангуань Люй и тут же грузно плюхнулась задом на пол, словно от удара током. Глава 20 В тот день дул ветерок с юго-востока и ярко светило солнце. В качестве почетных гостей мы забирались по заросшему травой юго-восточному склону горы Вонюшань – Лежащий Буйвол, – чтобы посмотреть на полеты командира отряда Сыма Ку и молодого американца Бэббита. Мы с Лайди ехали на одном муле, Чжаоди с Сыма Ляном – на другом. Я сидел перед Лайди, и она придерживала меня, обняв обеими руками. Чжаоди сидела перед Сыма Ляном, и он мог держаться лишь за ее одежду под мышками, потому что торчащий живот с кем-то еще из нового поколения рода Сыма ему было не обхватить. Следуя по «хвосту» Буйвола, мы постепенно оказались у него на хребте, заросшем острой, как нож, темедой, перемежающейся кое-где с желтыми головками одуванчиков. Мулы под нами шли без особых усилий. Нас обогнали верхом на лошадях Сыма Ку и Бэббит. По их лицам было видно, что оба в приподнятом настроении. Сыма Ку помахал в нашу сторону кулаком. На вершине горы какие-то желтокожие пытались докричаться до тех, кто остался внизу. Сыма Ку поднял плеть, огрел пару раз своего скакуна-полукровку, и лошадка шустро рванула в гору. Вслед за ним устремился и конек Бэббита. Американец сидел ровно и невозмутимо, как и тогда, на верблюде. Длинные ноги в стременах свисали чуть ли не до земли, лошадь под ним смотрелась комично, но шла быстро. – Нам тоже надо бы поторопиться, – заявила вторая сестра и пришпорила мула пятками. Никто, конечно, не посмел перечить уважаемой супруге командира, возглавлявшей группу приглашенных. Шагавшие за нашим мулом представители народа, известные в округе люди, хоть и подзапыхались, но никто и не думал жаловаться. Мы с Лайди следовали вплотную за Чжаоди с Сыма Ляном. Не видные за ее черным халатом соски терлись мне о спину, и я блаженствовал, вспоминая, что было тогда, в ослином корыте. На вершине ветер дул гораздо сильнее, белый ветроуказатель хлопал под его порывами, а красные и зеленые шелковые ленты на нем плясали, как рулевые перья фазана. Несколько солдат что-то сгружали с верблюдов. Верблюды стояли мрачные, со следами жидкого помета на закрученных хвостах и на бабках задних ног. На прекрасных, богатых разнотравьем лугах дунбэйского Гаоми отъелись мулы и лошади отряда Сыма Ку, коровы и овцы местных жителей – все, кроме этой горстки горемычных верблюдов. От непривычной воды и еды у них молотками торчали острые кострецы, ноги стали как спички, а всегда гордо возвышавшиеся горбы походили теперь на початые мешки, которые свешивались набок, угрожая упасть. Солдаты расстелили на земле большой ковер. – Помогите госпоже, – скомандовал Сыма Ку. Подбежавшие бойцы спустили на землю Чжаоди с ее большущим животом, сняли наследного принца Сыма Ляна. Потом помогли сойти почтенной тетушке Лайди, поставили на землю младшего дядюшку Цзиньтуна и младшую тетушку Юйнюй. Мы, как уважаемые гости, уселись на ковер. Остальные встали у нас за спиной. В толпе мелькнула Птица-Оборотень, Чжаоди призывно махнула ей рукой, но Линди спрятала лицо за спиной Сыма Тина. У того болел зуб, и он стоял, держась за распухшую щеку. Мы сидели почти на «затылке» Буйвола, перед нами была его «морда». Он словно нарочно опустил морду к груди, чтобы получился нависающий утес метров пятьсот высотой. Ветер проносился у нас над головами, он дул в сторону деревни. Небо над ней заволакивали легкие, как дымка, облака. Хотелось высмотреть наш дом, но виден был лишь аккуратный квадрат усадьбы Сыма Ку с ее семью входами. Колокольня, сторожевая вышка – все было маленьким, изящным. Равнина, река, озеро, луга, нескольких десятков круглых, как зеркальце, прудов, вкрапленных среди лугов. Стадо лошадей величиной с козу, стадо мулов не больше собаки – все это хозяйство отряда Сыма. Шесть коз, крошечных, как кролики, – собственность нашей семьи. Самая большая и самая белая – моя, матушка выпросила ее у второй сестры; та озадачила адъютанта по снабжению, и он послал за ней в горный район Имэншань. У стоявшей рядом с моей козой девочки голова напоминала кожаный мячик. Но я-то знал, что никакая это не девочка, а очень даже взрослая девушка и голова у нее куда больше кожаного мячика. Потому что это моя шестая сестра Няньди. Сегодня она повела коз пастись далеко, но совсем не ради них, просто ей тоже хотелось посмотреть на полеты. Сыма Ку и Бэббит уже спешились, и их маленькие лошадки свободно разгуливали по «голове» Буйвола, ища распустившиеся цветки люцерны. Бэббит подошел к краю обрыва и глянул вниз, будто прикидывая на глаз высоту. Выражение его мальчишеского лица было серьезным. Потом задрал голову и посмотрел в небо. Бескрайние бирюзовые просторы, придраться не к чему. Прищурившись, он поднял руку – якобы проверить силу ветра. Это было явно лишним: «колбаса» ветроуказателя звонко хлопала, ветер раздувал нашу одежду, а ястреба в небе бросало и крутило, как сухой листок, – чего руку-то поднимать? Сыма Ку все это время ходил за ним как хвостик и с преувеличенным старанием повторял все движения. Он тоже был крайне сосредоточен, но я чувствовал, что это спектакль. – Добро, – неестественным голосом проговорил Бэббит. – Можно начинать.