– Добро, – тем же тоном повторил Сыма Ку. – Можно начинать. Солдаты притащили два тюка и раскрыли один из них, вытянув казавшееся бескрайним полотнище белоснежного шелка. За ним тянулись какие-то белые веревки. Под руководством Бэббита солдаты обвязали этими веревками зад и грудь Сыма Ку. После этого Бэббит потянул за каждую, будто проверяя, крепко ли они завязаны. Потом встряхнул белый шелк, а солдаты расправили его. От сильного порыва ветра прямоугольное полотнище с хлопаньем натянулось, и солдаты отпустили его. Надувшись парусом в форме арки, оно натянуло веревки, и Сыма Ку потащило по земле. Он попытался встать, но у него ничего не вышло, и он покатился по земле, как маленький осленок. Догнавший его Бэббит вцепился в веревку у него за спиной. – Хватайся за нее! – сдавленно крикнул он. – Хватайся за стропу управления! Тут Сыма Ку, словно очнувшись, заорал благим матом: – Бэббит, предков твоих тудыть!.. – Бэббит, убивец… Вторая сестра вскочила с ковра и бросилась за ним. Она успела сделать лишь пару шагов, а Сыма Ку уже скатился с обрыва. Вопли и ругательства стихли. – Левой рукой стропу тяни! Тяни же, болван! – надрывался Бэббит. Все сыпанули к обрыву, даже восьмая сестра, явно не понимая происходящего. Хорошо, что ее остановила Лайди. Шелковое полотнище к тому времени превратилось в белоснежное облачко, – оно плыло, покачиваясь, а под ним болтался Сыма Ку, крутясь туда-сюда, как рыба на крючке. – Группируйся, группируйся, болван! – орал Бэббит. – Готовься к приземлению! Белое облачко плыло вместе с ветром, оно двигалось, теряя высоту, и наконец опустилось далеко в лугах, распластавшись на зелени ослепительно-белым пятном. А мы стояли, разинув рты и затаив дыхание, и не отрывали глаз от этого облачка, пока оно не коснулось земли. Лишь тогда рты наши закрылись и пронесся вздох облегчения. Но все тут же снова взволновались, заслышав плач второй сестры. «Почему она плачет? Уж никак не от радости, скорее от горя, – тут же пришло в голову. – Думает, командир Сыма разбился». Все взгляды снова были прикованы к белому пятну – ждали чуда. И чудо произошло: пятно зашевелилось, приподнялось, из белого выбралась и поднялась на ноги черная фигурка. Она замахала нам руками, до нас донеслись восторженные вопли, и все мы радостно закричали в ответ. Лицо Бэббита раскраснелось, нос блестел, будто намазанный маслом. Он обвязался веревками, укрепил на спине тюк с белым полотнищем, размял руки и ноги и стал медленно отходить назад. Все взоры были устремлены на него, но он, хотя и был в центре внимания, смотрел только перед собой. Отойдя метров на десять, он остановился, закрыл глаза, губы у него зашевелились. Может, заклинание какое читал? Потом открыл глаза и, высоко поднимая длинные ноги, стремительно понесся вперед. Добежав до того места, где мы стояли, он вдруг подпрыгнул, вытянувшись в струнку, и камнем сиганул вниз. У меня появилось ощущение, что не он падает, а утес поднимается и покрытая травой земля вместе с ним. И тут между голубым небом и зеленью травы распустился белоснежный цветок, самый большой, какой я когда-либо видел. Мы приветствовали этот цветок радостными криками. Он плыл в воздухе, а Бэббит висел под ним неподвижно, как гирька безмена. Вскоре эта «гирька», постепенно снижаясь, приземлилась прямо среди наших коз, которые тут же бросились врассыпную, как кролики. На земле «гирька» продвинулась совсем немного, белый цветок вдруг сдулся в большой рыбий пузырь, накрыв и «гирьку», и пастушку Няньди. При виде опускающегося на нее белого полотнища шестая сестра испуганно вскрикнула. Козы разбежались в разные стороны, а она смотрела во все глаза на розовощекого Бэббита, который висел под этим белым облачком и улыбался во весь рот. «Небожитель сходит к смертным»! – мелькнула у нее мысль. Задрав голову, она уставилась на быстро снижающегося Бэббита, и душа ее преисполнилась уважения и горячей любви. Стоявшие на краю обрыва вытягивали шеи, чтобы посмотреть, что же там, внизу. – Да, открыли нам глаза сегодня, – произнес гробовщик Хуан Тяньфу. – Небожитель, и только. Надо было дожить до семидесяти лет, чтобы увидеть, как небожитель сходит к смертным! Господин Цинь Эр, учительствовавший когда-то в старой местной школе, вздохнул, поглаживая козлиную бородку: – Командир Сыма с детских лет был не такой, как все. Еще когда он у меня учился, я знал, что его ждет большое будущее. Все окружавшие учителя Цинь Эра и гробовщика Хуана первые люди в деревне принялись на все лады расхваливать Сыма Ку, восторгаясь только что увиденным чудом. – Вы даже представить не можете, насколько он отличается от всех, – громко заявил Цинь Эр, стараясь перекричать всех и подчеркнуть свои особые отношения с воздухоплавателем Сыма Ку. – Однажды двух лягушек мне в ночной горшок подложил! А вдругорядь аж «Саньцзыцзин»91[«Саньцзыцзин» («Троесловие») – букварь для начинающих осваивать грамоту, написан на древнем литературном языке. В стихотворной форме кратко излагает основы конфуцианской морали. Для простоты запоминания тексты разбиты на группы по три иероглифа.] сумел переиначить. Там как сказано: «Люди изначально нравом добры, сущность близка, обычаи далеки, нет наставления, нравы меняются их». А он что сочинил? Ни за что не догадаетесь. А вот что: «Люди изначально, борода вздор несет, пес не наставляет, кот не повторяет, в опийной трубке жарит яйцо, учителя едят, ученики глядят…» – И он громко расхохотался, горделиво поглядывая на окружающих. В этот момент где-то вне толпы раздался пронзительный звук. Он напоминал писк ищущего материн сосок щенка, а еще больше крики следовавших за парусными лодками чаек, которых мы видели на реке много лет назад. Цинь Эр оборвал смех, самодовольная улыбка сползла с его лица. Все повернулись на этот странный звук. Издала его третья сестра, Линди, но в ее облике не было ничего, что позволило бы назвать ее третьей сестрой. Теперь, когда из ее горла вырвался этот звук, от которого холодок пробежал по спине, она полностью преобразилась в птицу: нос выгнулся клювом, глаза пожелтели, шея втянулась, волосы превратились в перья, а руки – в крылья. Размахивая ими, она с громким криком, будто в совершенном одиночестве, устремилась к обрыву. Сыма Тин потянулся к ней, чтобы остановить, но в руке у него остался лишь клочок ее одежды. Когда мы вышли из оцепенения, она уже парила – я говорю именно «парила», чтобы избежать слова «падала», – под обрывом. Там, внизу, легкой зеленоватой дымкой стелились луга. Первой расплакалась вторая сестра. И сразу стало как-то не по себе. Ну полетела Птица-Оборотень с обрыва – подумаешь, ничего особенного, чего плакать-то? И тут вдруг разрыдалась старшая, которую я всегда считал скрытной и циничной. Совершенно неожиданно разревелась и восьмая сестренка, которая вообще ничего не видела. Разревелась, словно подхватив плач сестер, и с каким-то особым чувством. Потом она сказала, что, когда тело третьей сестры упало на землю, ей почудился звон разбившегося стекла. Возбужденная толпа замерла, лица словно покрылись инеем, глаза застлал туман. Вторая сестра махнула солдатам, чтобы привели мула, и забралась на него без посторонней помощи, ухватившись за толстую короткую шею и отчаянно карабкаясь. Получив удар пятками в брюхо, мул враскачку порысил вниз. За Чжаоди побежал было Сыма Лян, но его тут же остановил солдат и, подхватив под руки, усадил на коня, на котором взбирался на гору его отец. Словно разбитое войско, брели мы с горы Вонюшань. Чем, интересно, занимались в это время под белым облачком Бэббит с Няньди? Сидя верхом на муле, я мучительно пытался представить Няньди и Бэббита под парашютом. Перед глазами вставала следующая картина: он стоит возле нее на коленях со стебельком щетинника в руке и его кисточкой щекочет ей грудь, как давеча делал я. А она спокойно лежит себе, зажмурившись, и довольно урчит, как собачонка, которую почесывают. Вот уже и ноги задрала, хвостом по траве виляет: на всё готова, чтобы ублажить этого сумасброда Бэббита! А мне намедни всю задницу чуть не измочалила, стоило только пощекотать ее. При этой мысли я разозлился не на шутку; то был не просто гнев, к нему примешивалось еще и нечто чувственное, полыхавшее внутри жгучим пламенем. – Сучка! – вырвалось у меня, и руки яростно дернулись, словно сомкнувшись у нее на горле. – Что с тобой? – обернулась Лайди. Чтобы ускорить спуск, солдаты усадили меня позади нее. Я крепко держался за ее прохладную спину, уткнувшись лицом в костлявый хребет и бормоча: – Бэббит, Бэббит, покрыл-таки шестую сестру, черт американский. К тому времени, когда мы тем же кружным путем спустились с утеса, Сыма Ку с Бэббитом уже скинули с себя все веревки и стояли, склонив головы. Перед ними расстилалась лужайка под утесом, где росла особенно густая трава. Словно инкрустация, на зелени лужайки лежала третья сестра. Лицо ее было обращено к небу, тело впечаталось в землю, вокруг выдранная с корнем трава. Птичье выражение бесследно исчезло. Глаза чуть приоткрыты, лицо удивительно спокойно, на губах что-то вроде легкой улыбки. Мерцающий в глазах холодный свет лезвием ножа пронзил мне грудь и дошел до самого сердца. Лицо пепельно-серое, губы словно посыпаны мелом. Как-то странно выделяется лоб. Из носа, ушей и уголков глаз тонкими ниточками выступила кровь, и по лицу уже снуют большие рыжие муравьи. Сюда, в это буйство разнотравья и цветов, раздолье для пчел и бабочек, пастухи забредали редко, и грудь наполнял сладковато-гнилостный аромат. В нескольких десятках метров отвесной стеной высится тот самый красно-бурый утес. Во впадине у его подножия образовалось крошечное озерцо, куда со звоном капает стекающая с него темная вода. Вторая сестра, прихрамывая, устремилась вперед. Она опустилась на колени у тела Линди, беспрестанно повторяя: «Сестренка, сестренка, третья сестренка…» – и просунула ей руку под шею, будто хотела приподнять голову. Но шея третьей сестры лишь растянулась, как резина, и голова свесилась с локтя Чжаоди, подобно голове мертвой птицы. Вторая сестра тут же вернула голову в прежнее положение и взяла сестру за руку. Рука тоже гнулась, и Чжаоди громко разрыдалась: – Сестренка, сестренка, что же ты оставила нас, милая… Старшая сестра не плакала и не кричала. Она встала на колени у тела Линди и обвела взглядом – рассеянным, пустым – стоявших вокруг. Я слышал, как она вздохнула, видел, как она протянула руку назад, не глядя, и сорвала большой, с куриное яйцо, алый бутон. Этим нежным цветком она вытерла от крови ноздри, уголки глаз и уши третьей сестры. Покончив с этим, поднесла бутон к лицу и стала обнюхивать со всех сторон заострившимся носом. На губах у нее играла странная, неестественная улыбка, а мелькнувший в глазах огонек свидетельствовал, что сейчас она пребывает в каком-то нездешнем мире, словно именно в этот момент обитавший в теле третьей сестры дух, светлый и неземной, переместился через этот алый бутон в Лайди. Но больше всего я переживал за шестую сестру. Растолкав толпу зевак, она медленно подошла к телу Линди, но не опустилась на колени и не расплакалась, а молча остановилась да так и стояла, потупившись и перебирая пальцами кончик косы. Она то краснела, то бледнела, как набедокурившая маленькая девочка. Но это была уже созревшая, взрослая девушка; черные волосы отливали блеском, зад выдавался так, что казалось, будто где-то там, у копчика, рвется наружу красивый рыжий хвост. На ней был белый шелковый ципао92[Ципао – также чунсам, облегающее платье с высоким воротничком, правым запахом и высокими разрезами на бедрах.] – подарок Чжаоди, – в высоких разрезах которого мелькали полоски бедер. На голенях длинных босых ног краснели порезы от острых былинок. Сзади ципао был замаран смятой травой и цветами: пятнышки красного на зеленом фоне… Мысли понеслись вприпрыжку, пробравшись под мягко накрывшее ее с Бэббитом облачко, щетинник… пушистый хвост… Мои глаза двумя слепнями впились в ее грудь. В ципао высокая грудь Няньди с сосками-вишенками выдавалась еще больше. Рот у меня наполнился кислой слюной – с тех пор подобное случалось всякий раз, стоило мне увидеть красивые груди. Так и тянуло взяться за них и пососать, хотелось опуститься на колени перед прекрасными грудями всего мира, стать их самым верным сыном… Как раз там, где они выступали, на белом шелке было заметно пятнышко, как от собачьей слюны. По сердцу резануло, будто ножом, я словно собственными глазами увидел, как этот крендель американский прихватывает губами груди шестой сестры. Я представил все так живо, словно присутствовал там. Этот щенок поднимает свои голубые глазки к ее подбородку, а Няньди обеими руками еще и нежно поглаживает его большую золотистую голову. Теми самыми руками, которыми давеча всю попу мне исколотила. А я всего-то и сделал, что легонько пощекотал ее, не то что этот – всю уже обслюнявил. Из-за этих дурных переживаний я и смерть третьей сестры воспринял как-то отупело. От рыданий Чжаоди в голове все смешалось. А вот плач восьмой сестренки казался голосом неба, взывавшим чтить память о прижизненном величии третьей сестры, о ее беспримерных деяниях, от которых гнулись деревья и опадали листья, содрогались небо и земля, верещали бесы и которым изумлялись небожители. Бэббит сделал несколько шагов вперед, и мне удалось более подробно разглядеть его: нежные алые губы – что меня совсем не обрадовало – на раскрасневшемся, покрытом светлым пушком лице. Не понравились мне и его белесые ресницы, большой нос и длинная шея. Повернувшись к нам, он развел руки, словно собирался что-то подарить: – Какая жалость, какая жалость, кто бы мог подумать… – Он сказал что-то на очень странно звучащем языке – никто из нас ничего не понял, потом добавил несколько фраз по-китайски, их-то мы поняли: – Она была больна, внушила себе, что она птица… но она не птица… В толпе пошел шумок, и я подумал, что наверняка обсуждают отношения Птицы-Оборотня и Пичуги Ханя, а может, уже приплели и немого Суня, а то и до детей добрались. Прислушиваться не хотелось, да и возможности не было, потому что в ушах стояло жужжание ос – к каменной стене прилепилось большущее гнездо. Под гнездом сидел енот, а перед ним сурок. У сурка особенно сильны передние лапы, он кругленький, пухлый, с крошечными, близко посаженными глазками. У Го Фуцзы, деревенского колдуна, который владел искусством фуцзи – гадания на сите и умел ухватывать бесов, маленькие бегающие глазки тоже были расположены близко к переносице, отсюда и его прозвище – Сурок. – Уважаемый шурин, – заговорил он, выступив из толпы, – ее уже нет в живых, плачь не плачь – не воскресишь, а жара вон какая, надо бы тело поскорей домой доставить да предать земле! Какие у него, интересно, родственные связи с Сыма Ку по женской линии, чтобы величать его шурином? Я не понял, – думаю, и вообще никто не понял. Но Сыма Ку кивнул, потирая руки: – Надо же, все настроение испорчено, мать его. Сурок встал за спиной второй сестры и закатил глаза, отобразив во взгляде глубокую скорбь: – Почтенная невестка, умерла она, о живых надо подумать. В вашем положении рыдания могут и до беды довести, а это никуда не годится. К тому же была ли почтенная младшая тетушка человеком? Если разобраться, никакой она не человек, а самая настоящая фея птиц, сосланная жить среди людей за то, что клевала персики бессмертия в саду богини Сиванму. Но срок ее наказания истек, и она, конечно же, снова стала небожительницей. Да спросить у любого – все видели, как она падала вниз с обрыва: ведь парила между небом и землей словно пьяная, будто во сне. А на землю как легко упала – неужто, будь она человеком, это было бы так грациозно… – Рассуждая о небесах и о земле, Сурок пытался поднять Чжаоди. А та знай твердила: – Какую страшную смерть ты приняла, третья сестренка… – Ну будет, будет, – нетерпеливо махнул рукой в ее сторону Сыма Ку. – Хватит плакать. Для таких, как она, жизнь – наказание, а после смерти они становятся небожителями. – Всё из-за тебя! – бросила вторая сестра. – Придумал тоже – эксперименты с летающими людьми! – Но ведь я взлетел, верно? – защищался Сыма Ку. – Вы, женщины, в таких серьезных вещах не разбираетесь. Начальник штаба Ма, распорядись, чтобы тело доставили домой, купили гроб и организовали похороны. Адъютант Лю, давай на гору, мы с советником Бэббитом прыгнем еще раз. Сурок помог Чжаоди подняться и, важничая, обернулся к толпе: – Давайте сюда, помогите. Старшая сестра по-прежнему стояла на коленях, нюхая этот вонючий цветок – цветок, вобравший в себя запах Линди. – Вам тоже не стоит убиваться, почтенная старшая тетушка, – запел Сурок и ей. – Почтенная третья тетушка вернулась в свою обитель, и все должны радоваться… Он еще не договорил, а Линди уже вскинула голову и уставилась на него с таинственной усмешкой. Сурок пробормотал что-то еще, но продолжить не решился и торопливо смешался с толпой. Улыбаясь и высоко подняв алый бутон, Лайди встала, перешагнула через тело сестры и впилась взглядом в Бэббита, вихляясь в своем просторном черном халате. Двигалась она как-то беспокойно, словно ей не терпелось опростаться. Сделав несколько семенящих шажков, она отбросила цветок, бросилась к Бэббиту, обняла его за шею и сильно прижалась к нему всем телом, бормоча, словно в горячечном бреду: – Умираю… Не могу больше… Бэббиту стоило большого труда вырваться из ее объятий. На лице у него выступили капельки пота. – Не надо… Я люблю не тебя… – выдохнул он, мешая иностранные слова с китайскими. Словно сучка с налившимися кровью глазами, старшая сестра изрыгнула целый набор непотребных слов и, выпятив грудь, снова бросилась к Бэббиту. Тот неуклюже уклонился от ее наскока и раз, и два, но в конце концов укрылся за спиной шестой сестры. Та вовсе не желала служить ему укрытием и стала крутиться, как собачонка, к хвосту которой малец, решивший сыграть с ней злую шутку, привязал колокольчик. Лайди ходила кругами следом, а Бэббит, пригнувшись, все так же прятался за Няньди. Так они и ходили друг за другом. У меня даже голова закружилась от мелькавших перед глазами торчащих задниц, воинственно выпяченных грудей, блестящих затылков, потных лиц, неуклюжих ног… В глазах рябило, в душе царило смятение. Вопли старшей сестры, выкрики шестой, тяжелое дыхание Бэббита, двусмысленное выражение на лицах окружающих. Солдаты взирали на все это с сальными улыбочками, разинув рты, подбородки у них подрагивали. Наши козы с моей во главе самостоятельно выстроились гуськом и неторопливо потянулись домой, каждая с полным выменем. Поблескивали боками лошади и мулы. С испуганными криками кружили над головами птицы: видать, где-то тут у них гнезда с яйцами или птенцами. Вытоптанная трава. Сломанные стебли полевых цветов. Пора распутства. Наконец второй сестре удалось ухватить Лайди за халат. Та вырывалась что было сил и тянулась руками к цели – к Бэббиту, не переставая изрыгать непристойности, от которых народ аж в краску бросало. Халат порвался, обнажив плечо и часть спины. Повернувшись к старшей сестре, Чжаоди закатила ей пощечину, и та сразу замерла. В уголках рта выступила белая пена, глаза остекленели. Вторая сестра продолжала хлестать ее по лицу, с каждым разом все сильнее. Из носа Лайди потекла темная струйка крови, сначала на грудь свесилась, подобно подсолнуху, голова, а потом она рухнула всем телом. В полном изнеможении Чжаоди опустилась на землю и долго не могла отдышаться. Потом шумное дыхание перешло в рыдания. При этом она колотила себя по коленям в такт всхлипываниям. Лицо Сыма Ку выражало явное возбуждение. Он не сводил глаз с обнаженной спины старшей сестры, тяжело дышал и без конца вытирал ладони о штаны, словно замарал их так, что и не оттереть. Глава 21 Свадебный ужин начался в свежепобеленной церкви уже в сумерки. С балки свешивалась гирлянда лампочек, и было светло как днем. В маленьком дворике перед церковью грохотал какой-то механизм, он давал таинственный электрический ток, который шел по проводам и перетекал в лампочки. Их яркий свет разгонял темноту и привлекал мотыльков. Они обжигались, налетая на лампочки, и падали замертво на головы офицеров батальона Сыма и знатных жителей Даланя. Сыма Ку, сияющий, в военной форме, поднялся со своего места во главе стола. – Братья, уважаемые господа, – прочистив горло, громко начал он. – Мы собрались сегодня на торжественный ужин, чтобы отметить брак уважаемого друга Бэббита и моей младшей свояченицы Шангуань Няньди. Это чрезвычайно радостное событие, и прошу приветствовать его аплодисментами. Все с энтузиазмом захлопали. Рядом с Сыма Ку в белом костюме с маленьким красным цветком в нагрудном кармане сидел улыбающийся во весь рот молодой американец Бэббит. Соломенные волосы, смазанные арахисовым маслом, блестели, словно собакой облизанные. Возле него восседала Няньди: в белом платье с открытым воротом, который не скрывал ложбинку между грудей. Рот у меня был полон слюны, а у восьмой сестренки он был сухой, как луковая шелуха. Днем, во время свадебной церемонии, мы с Сыма Ляном шли за Няньди с длинным шлейфом в руках, будто хвост фазана несли. В волосах у нее торчали две увесистые чайные розы, лицо густо напудрено, но разливавшееся по нему торжество было не скрыть даже под пудрой. Счастливая ты, Няньди, просто слов нет: тело Птицы-Оборотня еще не остыло, а ты уже за американца выскочила! На душе было невесело. Бэббит подарил мне острый ножик с пластмассовой ручкой, но все равно невесело. Лампы эти электрические – гадость страшная, просвечивают ее белое платье насквозь, белые груди с красными вершинками видны как на ладони, все на них только и пялятся. Я-то вижу, что мужчины глаз оторвать от них не могут, даже Сыма Ку и тот нет-нет да покосится в ее сторону. Делают вид, что им все равно, а сами просто из штанов выпрыгивают, чуть не хвостом виляют. Так и хочется обругать кого-нибудь, но вот кого? Бэббита отчестить, что ли, сволочь такую?.. Сегодня вечером ты круче всех. Взмокшая ладошка крепко сжимает в кармане маленький острый ножик. А что, если выскочить да исполосовать ей все платье этим ножичком, а потом сдернуть его – вот будет зрелище! До напыщенных ли речей будет Сыма Ку? До взволнованности ли будет Бэббиту? А уж Няньди-то будет счастлива… Соберу всё и спрячу. Может, в стогу сена? Нет, не годится, ласка доберется. В дырке в стене? Оттуда крысы вытащат. А если на дереве, на развилке ветвей – сова унесет… Кто-то легонько ткнул меня в спину. Сыма Лян. В белом костюмчике, как у меня, черная бабочка на шее. Наряд абсолютно такой же. – Младший дядюшка, сел бы ты. А то один только и стоишь. Я тяжело опустился на скамью, вспоминая, когда это я встал и зачем. Ша Цзаохуа тоже очень нарядная, во время свадебной церемонии она держала большой букет полевых цветов и потом вручила его Няньди. А сейчас, пользуясь тем, что все присутствующие внимают разглагольствованиям Сыма Ку, а взоры мужчин устремлены на грудь Няньди, что все вдыхают ароматы расставленного на столе угощения и мысли их где-то далеко, Цзаохуа, как маленький вороватый котенок, протянула лапку к подносу с мясом, схватила кусочек и сунула в рот, сделав вид, что вытирает под носом. А Сыма Ку продолжал. В руке у него был бокал с рубиновым виноградным вином, специально купленным для этого случая в Дацзэшани93[Дацзэшань – известный район виноградарства и виноделия в провинции Шаньдун.], – он так долго держал его поднятым, что рука у него, наверное, дрожала. – Мистер Бэббит, – вещал он, – спустился к нам с небес, просто свалился оттуда. Как он умеет летать, все убедились воочию; он же провел электрическое освещение, что у вас над головами. – И Сыма Ку указал на висящие на балке лампочки. Все на время оторвались от умопомрачительно пухленьких, неимоверно притягательных, распространяющих какое-то вдохновение грудок Няньди и глянули на яркий, режущий глаза свет. – Это электричество, оно добыто там, где обитает бог-громовержец. С тех пор как среди нас появился Бэббит, в нашем партизанском отряде все, можно сказать, идет как по маслу, удача на его стороне, это мастер, каких поискать. Немного погодите, и он покажет вам такое, что глаза на лоб полезут. – И, повернувшись, указал на возвышение, с которого когда-то проповедовал пастор Мюррей, а позже рассказывала об антияпонском сопротивлении барышня Тан из батальона подрывников; теперь же там, на стене, висело белоснежное полотнище. – Мы считаем, против такого таланта ничто не устоит. Война Сопротивления закончилась победой, и мистер Бэббит собирается домой. Это никуда не годится, и мы должны предпринять все усилия, чтобы уговорить его остаться. Поэтому я обеими руками за то, чтобы выдать за него свою младшую свояченицу, прекрасную, как небожительница. Ну а теперь предлагаю всем поднять бокалы и выпить за счастье мистера Бэббита и барышни Шангуань Няньди – ганьбэй, до дна! Все с грохотом встали, подняли бокалы, звонко чокнулись, потом – гань – откинули назад головы и – бэй – опрокинули. Няньди подняла свой бокал, демонстрируя золотое кольцо на пальце, чокнулась с Бэббитом, потом с Сыма Ку и Чжаоди. Чжаоди еще не оправилась после родов, и на ее бледном лице выступил нездоровый румянец. – Ну а теперь пусть жених и невеста покажут, как они пьют из рюмок друг друга, – продолжал Сыма Ку. Под его руководством Бэббит с Няньди переплели руки и неуклюже выпили под восторженный рев гостей. И тут же над столом замелькали, перекрещиваясь, руки, пришли в движение палочки для еды, одновременно заработало несколько десятков ртов, издавая не очень приятные звуки, и вокруг теперь можно было видеть лишь заляпанные жиром губы и щеки. За одним столом со мной сидели Сыма Лян, Ша Цзаохуа, восьмая сестренка и еще несколько неизвестно откуда взявшихся пострелят. Все были заняты едой, один я не ел и наблюдал за остальными. Ша Цзаохуа первой отбросила палочки и пустила в ход руки. Ухватив левой рукой куриную ногу, а правой – свиную, она вгрызалась попеременно то в одну, то в другую. Как я заметил, сидевшие за столом дети во время еды зажмуривались – наверное, чтобы сберечь силы. Они будто научились этому у восьмой сестренки. С пылающими щеками и алыми облачками губ она была прекраснее невесты. Потом дети стали хватать еду у официантов с подносов, и глаза у них просто вылезали из орбит. Я смотрел, как они раздирают на части трупы животных, и переживал за них.