Матушка была против этого брака. Но когда шестая сестра заявила: «Мама, я никому не скажу, что ты убила бабушку», – матушка тут же сникла и замолчала. Ее лицо сморщилось, как осенний листок. Она уже не прекословила, но все-таки заставила Няньди поволноваться еще не один день. А на свадебном ужине все шло своим чередом: разговоры между соседними столами прекратились, за каждым образовался свой кружок, начались застольные игры. Вино лилось рекой, блюда подавали одно за другим. Официанты в белом сновали вокруг с подносами, громко выкрикивая нараспев названия кушаний: «Пожалуйте, тушеные “львиные головы”94[Тушеные шарики из свинины.] в красном соусе… А вот, отведайте, жареные перепела… Тушеная курица с грибами…» У нас за столом явно собрались генералы чистых тарелок – всё мели без остатка. «Пожалуйте, свиная ножка в глазури…» Не успела сверкающая свиная нога опуститься посреди стола, как к ней тут же потянулось несколько блестящих от жира рук. Ух, горячо! Все зашипели, как ядовитые гады, втягивая воздух. Но никто не отступился, руки протянулись снова, отдирая куски мяса с кожей. То, что падало со стола, быстро поднимали и тут же запихивали в рот. Было уже не остановиться: они вытягивали шеи, чтобы с утробным звуком проглотить прожеванное, скалили зубы, хмурились и давились аж до слез. В один миг от огромной ноги не осталось и следа, лишь серебрились кости на блюде. Потом расхватали и их и, пригнувшись, стали старательно обгрызать суставы и сухожилия. Те, кому костей не досталось, сосали указательный палец, и в глазах у них посверкивал зеленоватый огонек. Животы раздулись, как кожаные мячи, и издавали урчание дикой кошки, а со скамей жалко свешивались тощие ноги. «Пожалуйте, рыба-белка!»95[Китайский окунь в кисло-сладком соусе. Приготовленное должным образом блюдо при подаче на стол якобы издает верещание, похожее на беличье.] Пузатый коротконогий официант бандитского обличья, тоже в белом фраке, принес деревянный поднос с белым керамическим блюдом, на котором лежала золотисто-желтая жареная рыбина. Такие же подносы с такими же рыбинами несли еще несколько официантов, один выше другого, все в одинаковых белых фраках. Последний из этой вереницы был ростом с телеграфный столб. Поставив поднос на наш стол, он скорчил мне рожу. Лицо показалось знакомым. Кривой рот, одно веко опущено, нос в морщинах – где я мог видеть эту бесовскую личину? Не на ужине ли, что устраивал батальон подрывников по поводу свадьбы Паньди и Лу Лижэня? Сплошь исполосованная ножом рыба-белка была полита кисловатым соусом цвета апельсина. Один мутный рыбий глаз закрывали перышки изумрудно-зеленого лука, а печально свисавший с блюда треугольный хвост, казалось, еще подрагивал. К блюду снова потянулись измазанные жиром коготки-ручонки, и я отвернулся, чтобы не видеть, как рыбу-белку будут раздирать на части. Из-за главного стола поднялись Бэббит с Няньди. Держа в одной руке по тонконогому бокалу красного вина и приобняв свободной рукой друг друга, они, манерничая и жеманясь, двинулись в нашу сторону. А за нашим столом все глаза были направлены на рыбу-белку. Бедная рыбешка, от нее уже осталась лишь половина, и показался голубоватый скелет. Маленькая ручонка ухватилась за него, тряхнула, и оставшаяся половина мгновенно развалилась на бесформенные куски. Дети, как прожорливые животные, тащили эти дымящиеся куски себе в логово, чтобы потом спокойно приступить к еде. На блюде осталась лишь большая рыбья голова, изящный хвост и соединяющий их хребет. Некогда белоснежная скатерть была теперь захватана и заляпана. Только там, где сидел я, она оставалась до голубизны белой, и посреди этой голубизны стоял полный бокал вина. – Дорогие маленькие друзья, – сердечно произнес Бэббит, поднимая перед нами свой бокал, – давайте выпьем все вместе! Его жена тоже подняла бокал. Одни пальцы согнуты, другие прямые, подобно цветку орхидеи, среди лепестков которого поблескивает золотое кольцо. Обнаженная верхняя часть груди, отливающая холодным блеском, напоминает фарфор. Сердце у меня бешено заколотилось. Мои соседи по столу встали с набитыми ртами, не зная, куда девать руки и ноги. У всех щеки, носы и даже лбы вымазаны в масле. Стоявший рядом Сыма Лян, давясь, проглотил запихнутую в рот рыбу и, ухватив край скатерти, торопливо вытер руки и губы. У меня же руки были белые, нежные, костюм безупречно чистый, а волосы отливали золотом. Мой желудок никогда не переваривал трупы животных, а зубы не грызли волокна растений. Множество замасленных ручонок неуклюже поднимали бокалы, чокаясь с Бэббитом и его женой. Только я стоял, вперившись в грудь Няньди, как завороженный. Вцепившись в край стола обеими руками, я изо всех сил старался не думать о том, как хорошо было бы броситься к шестой сестре и припасть губами к ее груди. – А ты? Ты почему не ешь и не пьешь? – удивился, глядя на меня, Бэббит. – Совсем, что ли, ничего не ел? Ни кусочка? Тут Няньди ненадолго спустилась с пьедестала, и на лице у нее снова появилось выражение, присущее шестой сестре. Свободной рукой она потрепала меня по шее и, обращаясь к своему новоиспеченному муженьку, сказала: – Мой братик вроде небожителя – обычную пищу не ест. От нее исходил такой аромат, что я словно обезумел: руки против воли потянулись вперед и вцепились ей в грудь. Какое скользкое это шелковое платье! Сестра испуганно вскрикнула и плеснула мне в лицо вином из бокала. – Гаденыш! – тихо выругалась она, густо покраснев и поправляя сдвинутый лиф. Красное вино растеклось по лицу, глаза заволокла алая пелена, и груди Няньди стали похожи на два распираемых воздухом шарика. Они не только были у меня перед глазами, но и со скрежетом сталкивались у меня в мозгу. Бэббит потрепал меня своей ручищей по голове и подмигнул: – Грудь матушки – это твое, парнишка, ну а грудь сестры – мое. Надеюсь, мы будем добрыми друзьями. Отшатнувшись от этой ручищи, я с ненавистью уставился на его комичное, уродливое лицо. Трудно передать словами охватившую меня боль. Груди шестой сестры, гладкие и нежные, словно вырезанные из нефрита, эти несравненные сокровища, сегодня вечером окажутся в руках этого американца с розовыми щечками, покрытыми редким пушком, и он будет лапать их, мять и ласкать как пожелает. Груди шестой сестры, эти белоснежные фэнтуани96[Жареные шарики из клейкой рисовой муки со сладкой начинкой, обсыпанные кунжутом.] с медовой начинкой, несравненное кушанье, какого не сыщешь нигде в мире, сегодня вечером окажутся во рту этого белозубого американца, который волен будет кусать их, ухватывать ртом, а то и высосать напрочь, чтобы осталась одна белая кожа. Но более всего невыносимое горе и злость вызывало то, что этого желала сама сестра. Эх, Няньди, я всего-то пощекотал тебя чуток, так ты мне оплеух надавала, чуть руками дотронулся – все лицо вином залила. А вот начни Бэббит гладить тебя или кусать, так ты с радостью всё снесешь. Сколько несправедливости в этом мире! Шалавы презренные, не понять вам моих сердечных мук. Ни один человек на свете так не разбирается в грудях, так не любит их, как я, и только я знаю, как их защитить. Но все мои благие намерения для вас зло, вам до них, как говорится, как до ослиной требухи. Я горько заплакал. Бэббит посмотрел на меня, пожал плечами, скорчил гримасу и, взяв Няньди под руку, прошествовал дальше, чтобы выпить с сидевшими за другими столами. Официант поставил на стол супницу. В ней плавали желтые ошметки яиц и что-то похожее на волосы утопленника. Мои сотрапезники, по примеру взрослых за соседними столами, принялись черпать суп белыми ложками. Конечно, старались зачерпнуть погуще, да так, что в супнице волны ходуном ходили, потом подносили ложки к губам и шумно дули на суп, потихоньку прихлебывая. – Младший дядюшка, поешь. Вкусно, не хуже козьего молока, – предложил Сыма Лян. – Нет, не хочу, – решительно отказался я. – Тогда хоть присядь, а то все на тебя смотрят. Я вызывающе огляделся: никто и не смотрит, привирает Сыма Лян, докладывая обстановку. С середины каждого стола поднимался пар, он скапливался у лампочек тонкой дымкой и исчезал. Разбросанная в беспорядке посуда, расплывающиеся лица гостей, разносящийся по церкви винный дух. Бэббит с женой уже вернулись к своему столу. Я заметил, как Няньди что-то шепнула на ухо Чжаоди. О чем это, интересно? Не обо мне ли? Чжаоди кивнула, и Няньди снова чинно уселась на свое место. Взяв ложку, зачерпнула супа, поднесла ложку к губам и элегантно отправила содержимое в рот. С Бэббитом чуть больше месяца, а ее словно подменили. «Вот ведь выделывается! Разве еще месяц назад ты не хлебала жидкую кашу, с шумом втягивая ее в себя? Разве месяц назад ты не харкала и не сморкалась? Противно смотреть на тебя сейчас, но в то же время это вызывает уважение. Как ей удалось так быстро перемениться?» – размышлял я, не находя ответа. Официанты уже разносили основные блюда: пельмени, червячки лапши, от которой у меня совсем пропал аппетит, а также разноцветную выпечку. Даже не хочется описывать, как все вели себя за столом, а я был расстроен и голоден. Наверное, матушка с козой уже ждут не дождутся меня. Почему же, спрашивается, я не ухожу отсюда? А потому, что Сыма Ку объявил: после ужина Бэббит продемонстрирует всем еще одно достижение западной цивилизации. Я знал, что будут показывать кино, – по рассказам, это когда тени людей при помощи электричества становятся как живые97[В китайском иероглифы, составляющие слово «кино», дословно означают «электрические тени».]. Об этом говорила вторая сестра, когда приглашала матушку на свадебный ужин. Матушка же сказала, что двадцать лет тому назад она такое уже видела, германцы показывали. Они тогда пытались продать свои удобрения – порошок белого цвета, который, если посыпать им землю, якобы повышает урожайность зерна. Но им никто не поверил. Всякое растение цветет лишь на навозе. Эти удобрения, которые германцы раздавали бесплатно, народ вывалил в пруд. Тем летом лотосы на пруду буйно разрослись, листья вымахали с мельничный жернов, жирные и толстые, а вот цветов было очень мало. Народ, к счастью, не проведешь, смекнули, что германцы задумали пагубу нам сотворить, вот и подсунули «удобрения» – отраву какую-то. Листья растут, а цветов нет и в помине, откуда же завязям взяться? Ужин наконец закончился, появились официанты с большими плетеными корзинами и стали с грохотом швырять в них посуду со столов. Бросали они посуду, а уносили уже осколки. На помощь подскочил десяток дюжих солдат, они сняли скатерти и быстро исчезли. Тут снова появились официанты, мгновенно постелили свежие скатерти и расставили на столах виноград, огурцы, арбузы и груши. Еще подавали какой-то «бразильский кофе» – напиток цвета ямсового масла со странным запахом. Чайник за чайником – со счету собьешься. И кружки одна за другой – тоже не знаю сколько. Сыто рыгающие гости снова расселись по своим местам и, вытягивая губы трубочкой, осторожно, потихоньку, словно принимая лекарство традиционной медицины, стали прихлебывать этот кофе. Вскоре солдаты внесли прямоугольный стол и водрузили на него некий механизм, покрытый красной тканью. Хлопнув в ладоши, Сыма Ку громко объявил: – А сейчас кино, братцы. Давайте поприветствуем мистера Бэббита и его умение! Под дружные аплодисменты Бэббит встал и поклонился. Потом подошел к прямоугольному столу, снял красную ткань, и мы увидели, что представляет собой эта загадочная жуткая машина. Пальцы Бэббита умело бегали среди посверкивающих колес – больших и маленьких, и внутри машины что-то заурчало. На западную стену церкви вдруг упал острый белый луч света. Его встретили радостными криками, потом послышался шум передвигаемых скамей. Люди поворачивались вслед за лучом, который сначала осветил лицо жужубового Иисуса, недавно вновь приколоченного к кресту. Черты святого образа уже совсем стерлись, на месте глаз вырос желтый трутовик. Благочестивый христианин, Бэббит настоял, чтобы церемония бракосочетания состоялась в церкви. Днем Христос взирал заросшими трутовиком очами на то, как проходило обручение, а теперь, вечером, Бэббит подсветил глаза Христа волшебным светом, и трутовик заволокла белая дымка. Луч света сполз вниз, с лица Иисуса на грудь, с груди на живот, оттуда на низ живота – китайский резчик прикрыл это место листом лотоса, – а потом на ноги. В конце концов он остановился на прямоугольном куске белой ткани с широкой черной каймой, который был закреплен на стене. Дрогнув, луч сжался до размеров белой ткани, потом дрогнул еще, чуть переместился и больше уже не двигался. В этот момент я услышал, как в механизме что-то зажурчало, подобно стремительно стекающей по желобу лавине дождевой воды. – Погасите свет! – громко крикнул Бэббит. Щелчок – и лампочки на балке погасли. Мы погрузились во тьму. Но луч света из бесовской машины становился все ярче. В нем заплясали тучи мошкары, заметался мотылек, и на белой ткани появилась его четкая, увеличенная во много раз тень. В темноте раздались крики восторга, даже я ахнул. Вот я и увидел эти «электрические тени». Тут в луче появилась чья-то голова. Это был Сыма Ку. Свет пронизывал его ушные раковины, и было видно, как по ним бежит кровь. Он повернулся лицом к источнику света, и лицо сплюснулось, побелело, как прозрачная бумага, а на белом полотне появилась большая тень его головы. Темнота взорвалась восторженным ревом, к нему присоединился и я. – Сядь! Сядь! – раздраженно бросил Бэббит. В луче света мелькнула тонкая белая рука, и большая голова Сыма Ку исчезла. Бах, бах! – послышалось со стены, и на белой ткани запрыгали черные пятнышки: кажется, стреляют. Из висевшего рядом с белой тканью черного ящика полилась музыка. Немного похоже на хуцинь, немного на сона98[Сона – род китайского гобоя с громким и высоким звучанием.], а честно говоря, ни на то, ни на другое. Звуки тянулись бесконечно ровно, словно осевшая в шумовке лапша из фасоли. На ткани появились строчки скособоченных белых букв. Большие и маленькие, они бежали, строка за строкой, снизу вверх. В толпе снова раздались крики удивления. Пословица гласит, что вода всегда течет вниз, а эти иностранные слова текли совсем наоборот, пробегая по ткани и исчезая во мраке стены. «Вот бы завтра глянуть на церковную стену – а вдруг эти иностранные слова впечатались в нее и их можно выковырять?» – мелькнула шальная мысль. На белом полотне меж поросших деревьями берегов несла свои воды река, на ветвях прыгали и щебетали птицы. Пораженные, мы так и замерли с раскрытыми ртами – тут было уже не до восторгов. Появился мужчина с винтовкой за спиной. Рубашка расстегнута, видна волосатая грудь. Во рту сигарета, из ноздрей струится дымок. Правитель небесный, вот это да! Из леса вышел медведь и направился прямо к мужчине. В церкви раздался женский визг, щелкнул затвор. В луче света снова появилась фигура – опять Сыма Ку, теперь уже с револьвером в руке. Он явно собирался пристрелить медведя, но тот рассыпался на куски у него на спине. – Сядь, сядь, идиот! – заорал Бэббит. – Это же кино! Когда Сыма Ку уселся, медведь на белом полотне уже лежал мертвый, из его груди струилась зеленоватая кровь, а охотник сидел рядом и перезаряжал винтовку. – Метко стреляет, сукин сын! – восхитился Сыма Ку. Охотник поднял голову, пробубнил что-то непонятное и презрительно ухмыльнулся. Закинул винтовку за спину, вставил в рот пальцы и пронзительно свистнул. Этот свист эхом прокатился по всей церкви. Появилась повозка, несущаяся во весь опор. Запряженная в нее лошадь шла гордо и надменно, но как-то по-дурацки. Упряжь показалась мне знакомой, словно я ее где-то видел. На передке стояла женщина с развевающимися волосами, только непонятно какого цвета. Круглое лицо, выпуклый лоб, красивые глаза, длинные черные ресницы, торчащие, как кошачьи усы. А рот-то какой огромный, какие блестящие черные губы! Распутная, видать. Груди бешено прыгают, как пара пойманных за хвост белых кроликов, большие, пышные, – куда там до них нашим из семьи Шангуань! Женщина мчалась прямо на меня; во мне все словно забурлило, губы пересохли, ладони вспотели. Я вскочил как ошпаренный, но на голову легла чья-то могучая пятерня и заставила сесть обратно. Обернувшись, я увидел незнакомого человека, он сидел, широко разинув рот. За его спиной было полно народу, толпились даже у входа в церковь. Кое-кто почти висел на створках дверей. Галдеж стоял страшный: всем хотелось протиснуться внутрь. Женщина остановила повозку и спрыгнула. Приподняла подол юбки, обнажив на миг полные белые ноги, что-то сказала мужчине и побежала прочь с призывным криком. Убитый медведь был забыт, мужчина скинул винтовку и бросился за ней вдогонку. Лицо женщины. Глаза, рот, белые зубы, вздымающаяся грудь. Лицо мужчины: густые брови, орлиный взор, светлая борода, шрам, пересекающий бровь и лоб. Снова лицо женщины. Опять лицо мужчины. Ноги женщины, она скидывает туфли. Грубые ноги мужчины. Женщина бросается к нему в объятия. Ее груди сплющиваются. Полные губы осыпают лицо мужчины частыми, как клевки, поцелуями. Он накрывает ее рот своим, и начинается игра губ: губы одного то охватывают губы другого, то погружаются в них, словно кормя. Женщина постанывает и что-то лепечет. Бесконечные ласковые объятия – за шею, за талию. Наконец они падают в густую траву и начинают кататься по ней – сверху оказывается то мужчина, то женщина. Они катаются и катаются, приминая траву. Потом останавливаются. Большая волосатая рука лезет под юбку, хватает за грудь. Мое сердце пронзает невыносимая боль, из глаз текут горькие слезы. Белый луч света гаснет, и на полотне уже ничего нет. Со щелчком зажигается лампочка сбоку этого дьявольского устройства, вокруг слышится тяжелое дыхание. Народу в церкви битком, даже на столах перед нами, сверкая голыми попами, сидят дети. В свете ламп своей машины Бэббит кажется небожителем. Колеса машины еще какое-то время крутятся, а потом со щелчком останавливаются. – Тудыть твою бабушку! – хохочет вскочивший Сыма Ку. – Смотрел бы и смотрел! А ну, крутани еще разок! Глава 22 Вечером четвертого дня кинопросмотры перенесли на просторное гумно семьи Сыма. На почетных местах уселись солдаты и офицеры батальона и родственники командира, за ними – первые люди деревни, а простой народ стоял где придется. Белое полотно повесили повыше перед прудом, заросшим лотосами, а за этим прудом стояли и сидели старые, немощные и больные, которые наслаждались фильмом и одновременно любовались на смотревших по другую сторону экрана. Этот день вошел в историю дунбэйского Гаоми, и, вспоминая о нем, отмечаешь, что все было не так, как всегда. В полдень стояла удушливая жара, солнце аж почернело, в реке всплывала брюхом вверх рыба, и с неба кубарем падали птицы. Одного шустрого молодого солдатика, который вкапывал на гумне деревянные шесты, чтобы повесить экран, скрутила сухая холера. Он катался по земле от боли, и изо рта у него текло что-то зеленое, и это было необычно. По главной улице рядами проползло несколько десятков желтых с красными пятнышками змей – это тоже было необычно. Ветки гледичии, растущей на въезде в деревню, буквально облепили прилетевшие с болот белые аисты. Их было столько, что не очень толстые ветки не выдерживали и ломались. Все дерево было в белых перьях: хлопанье крыльев, по-змеиному вытянутые шеи, прямые, как ходули, длинные ноги – тоже необычно. Смельчак Чжан, признанный деревенский силач, скинул с гумна в пруд с десяток каменных жерновов – и это необычно. После полудня появились какие-то утомленные дорогой чужаки. Они расположились на дамбе Цзяолунхэ и стали закусывать, уплетая тонкие, как бумага, блины и хрупая редиску. Когда их спросили, из каких они мест, они сказали – из Аньяна, а на вопрос, зачем явились сюда, ответили – кино смотреть. Когда их стали пытать, откуда им известно про здешнее кино, они сказали, что добрые вести разносятся быстрее ветра. Это тоже было необычно. Матушка, против своего обыкновения, рассказала нам анекдот про глупого зятя, и это тоже было необычно. Ближе к вечеру все небо окрасилось великолепием разноцветных пылающих сполохов, которые беспрестанно преображались, как по волшебству, и это тоже было необычно. Воды Цзяолунхэ текли красные, как кровь, и это было необычно. В сумерках комары сбились вместе в огромных количествах и плыли над током черными тучами – тоже необычно. В красных отсветах вечерней зари с запозданием раскрывшиеся цветки белых лотосов в пруду смотрелись как небесные создания, и это необычно. Молоко моей козы отдавало кровью, а это было уж совсем необычно. Я выпил вечернюю порцию молока, и мы с Сыма Ляном припустили на гумно: кино меня очаровало. Мы неслись во весь дух навстречу заходящему солнцу, подставив лица его закатным лучам. Цель была одна: пробраться меж женщин, тащивших одной рукой табуретку, а другой ребенка, меж стариков с клюками и обогнать их. Перед нами, выставив вперед плечо и нащупывая дорогу длиннющей бамбуковой палкой, быстро шагал слепой Сюй Шаньэр. У него был щемящий душу голос с хрипотцой, и он добывал себе пропитание пением и попрошайничанием. – Эй, слепой, куда несешься как ветер? – окликнула его хозяйка лавки ароматических масел одногрудая Лао99[Лао перед фамилией употребляют при обращении к старшему или уважаемому человеку.] Цзинь. – Я-то слепой, – ответствовал тот, – а ты тоже слепая? Тут встрял старый Ду Байлянь – он круглый год ходил в накидке из камыша и ловил рыбу, а теперь тащил с собой сплетенный из рогоза стульчик: – Какое тебе кино, слепец? Сюй Шаньэр разозлился не на шутку: – Ты, Байлянь, как я погляжу, не Байлянь вовсе, а Байдин!100[Байлянь – белое лицо; байдин – белая задница.] Как ты смеешь обзывать меня слепцом? Я прикрываю глаза, дабы узреть то, что кроется за путями этого бренного мира. Он яростно взмахнул палкой, аж свист пошел, и чуть было не отоварил Ду Байляня по тощим и длинным, как у цапли, ногам. Почтенный Ду шагнул к нему и хотел было огреть своим плетеным стульчиком, но его остановил Фан Баньцю101[Баньцю – полукруг.], у которого пол-лица слизнул медведь, когда он собирал жэньшень в горах Чанбайшань: – Ты никак со слепым воевать собрался, почтенный Ду? Все уважение потерять хочешь? Будет тебе, в одной деревне живем, кому-то не повезет, а кому-то улыбнется удача, и наоборот, всегда чья-то чашка сталкивается с чьим-то блюдцем. В горах Чанбайшань не то что односельчанина – земляка с одного уезда случайно встретишь, и то родным покажется дальше некуда! Самые разные люди стекались на гумно семьи Сыма. И ведь надо же: в каждом доме за обеденным столом только и говорили, что о достижениях Сыма Ку, а женщины в основном судачили о дочерях семьи Шангуань. Я чувствовал во всем теле удивительную легкость – ну просто ласточка! – душа была безмятежна, и хотелось, чтобы это кино показывали и показывали без конца. Мы с Сыма Ляном уселись прямо перед машиной Бэббита. Огненные сполохи на западе вскоре потухли, из угрюмого мрака пахнуло солоноватой гнилью. Фушэнтановский прихвостень Лун Ханьго с вытаращенными, как у богомола, глазами гонял веткой утуна из очерченного перед нами известкой круга переступивших эту границу. От него несло перегаром, на зубах налип лук. Своей веткой он бесцеремонно сшиб красный шелковый цветок из волос Косоглазой Хуа, младшей сестры Щелкуна. Эта Хуа вступала в интимные отношения со снабженцами всех отрядов, стоявших в деревне. Вот и теперь на ней было шелковое белье, подаренное Ван Байхэ, адъютантом батальона Сыма по финансам и снабжению, и изо рта пахло табаком Вана. Честя Лун Ханьго последними словами, она нагнулась, чтобы поднять свой цветок, а заодно ухватила пригоршню песка и швырнула ему в вытаращенные глаза. Ослепленный, тот отбросил ветку, выплюнул песок изо рта и принялся тереть глаза: – Ах ты шлюха разэтакая, Косоглазая Хуа, едрить твоей мамы дочку, тудыть Щелкуна сестричку! Бойкий на язык Чжао Шестой, продавец пирожков-лубао102[Пирожки с начинкой, традиционное блюдо уезда Гаоми.], негромко бросил: – И чего ты, Лун Ханьго, развел тут с загибом да с подходцем, взял бы да сказал: «Ети ее, Косоглазую Хуа!» – и вся недолга! Не успел он договорить, как получил удар по плечу кипарисовым стульчиком. Взвыв от боли, Чжао Шестой резко обернулся и увидел перед собой Щелкуна, старшего брата Косоглазой Хуа. Чахлое, землистое лицо, прилипшие ко лбу сальные пряди, разделенные посередине прямым, как стрела, пробором, походящим на шрам от ножа. На Щелкуне был темно-коричневый шелковый халат; веки у него подрагивали, будто он все время подмигивал. – Этот тоже со своей сестренкой втихаря пробавляется… – шепотком сообщил мне Сыма Лян. Откуда ему известны такие тайные сплетни? – Младший дядюшка, папа говорил, что адъютанта Вана завтра расстреляют, – чуть слышно добавил Сыма Лян. – А Щелкуна? Щелкуна тоже расстреляют? – так же, шепотом, спросил я. Этот Щелкун обзывал меня маленьким ублюдком, и я держал на него зуб. – Надо сказать отцу, чтоб и этого выродка расстреляли, – отозвался Сыма Лян. – Верно, расстрелять этого выродка! – мстительно поддержал я. Из глаз Лу Ханьго текли слезы, и он беспорядочно размахивал руками. Чжао Шестой выхватил у Щелкуна стульчик, которым тот хотел еще раз огреть его по плечу, и отбросил в сторону. – Ети ее, сестренку твою! – без обиняков выдал он. На горле у него замкнулись пальцы Щелкуна, похожие на когти, Чжао ухватил его за волосы, и оба, вцепившись друг в друга мертвой хваткой, пошли обмениваться тумаками, вылетев на свободное пока пространство, оставленное для бойцов батальона Сыма. Косоглазая Хуа подскочила, чтобы помочь брату, но удары ее кулачков приходились в основном ему же по спине. Наконец она улучила момент, скользнула летучей мышью в тыл Чжао Шестому, сунула ему руку между ног и ухватила за мошонку. – Славный приемчик! – восхищенно заорал Комета Гуань, знавший толк в боевых искусствах. – Настоящее «срывание персика с нижней ветки»! С жалобным воплем Чжао Шестой отпустил противника и согнулся в поясе, как мелкая жареная креветка. Он весь сжался, лицо у него пожелтело и в густеющих сумерках казалось позолоченным. – Кто-то вроде про етические дела заикался? – злобно прошипела Косоглазая Хуа, усилив хватку. – Ну же, мамуля ждет! Чжао Шестой мешком повалился на землю, словно у него отказали руки и ноги, и задергался, как в конвульсиях. Лун Ханьго, которого буквально ослепили безостановочно текущие слезы, нашарил свою ветку и принялся хлестать ею во все стороны, подобно духу, что следует в голове похоронной процессии и расчищает дорогу. Он лупил веткой без разбора, и горе тому, кто оказывался на его пути. Ветка летала туда-сюда, визжали женщины, кричали в испуге дети. Те, что стояли поодаль, ринулись вперед, чтобы поглазеть на скандал, а оказавшиеся рядом с Лун Ханьго старались протиснуться назад, от греха подальше. Поднялся галдеж, началась толкотня. Я заметил, что получила по заднице и Косоглазая Хуа, причем пинок был такой сильный, что она влетела в толпу как ракета, и тут уж на нее посыпался град ударов и от пострадавших, и от любителей ловить рыбку в мутной воде – она аж заверещала… Вдруг раздался пистолетный выстрел. Стрелял Сыма Ку. В накинутом на плечи черном плаще он стремительно появился в сопровождении охраны вместе с Бэббитом, Чжаоди и Няньди. – А ну тихо! – рявкнул один из охранников. – Будете шуметь – кина не будет.