Откуда-то приполз Сыма Лян. У него было задето левое ухо, на щеке, на волосах и на шее запеклась кровь. Он поднял меня и быстро ощупал негнущимися пальцами, проверяя, цел ли я. – Порядок, младший дядюшка, – заключил он. – Руки на месте, ноги на месте. Потом нагнулся к шестой сестре, стащил с нее трупы и помог подняться. Ее белое платье пропиталось кровью. Под потоками дождя, который обрушивался градом стрел, нас загнали на ветряную мельницу – самое высокое строение в деревне, ее и приспособили под тюрьму. Вспоминая об этом, понимаешь, сколько у нас тогда было возможностей убежать. Ливень быстро потушил факелы в руках ополченцев, солдаты и сами брели, спотыкаясь и не зная, как спастись от хлеставших ледяных струй, – даже глаз было не открыть. Дорогу впереди освещали лишь два желтых луча карманных фонариков. Но никто не убежал. Одинаково нелегко было и нам, и конвоирам. А как только подошли к прогнившим воротам мельницы, солдаты заскочили под крышу первыми. Казалось, мельница подрагивала под ливнем, в синих сполохах молний можно было видеть настоящий водопад, устремлявшийся через прорехи в крыше. С жестяного карниза сверкающий поток низвергался в канаву возле ворот, сероватая вода заливала улицу. Пока мы тащились от гумна, я потерял из виду и шестую сестру, и Сыма Ляна. Прямо передо мной был солдат семнадцатого полка в черном дождевике. Вздернутая губа открывала желтые зубы и алые десны, невыразительные глаза с поволокой. Вспыхнула и погасла молния; в нависшем мраке солдат чихнул, в лицо мне пахнуло махоркой и редиской. В носу засвербило. Вокруг зачихали и другие. Хотелось найти Няньди и Сыма Ляна, но кричать я не смел и, вдыхая запахи грозы с примесью горелой серы, лишь ожидал под оглушающие раскаты грома следующей краткой вспышки, чтобы попытаться определить, где они. За спиной малорослого солдатика я заметил худое, землистое лицо Щелкуна. Он смахивал на восставшего из могилы мертвеца. Желтое лицо стало алым, вихры торчали двумя кусками войлока, шелковый халат прилип к телу, шея напряженно вытянулась, куриным яйцом выпирал кадык. Ребра у него выступали – хоть пересчитывай, а глаза мерцали, как блуждающие огни на кладбище. Перед рассветом дождь стих, грохот воды сменился редким постукиванием по крыше. Молнии сверкали не так часто, цвет их вместо устрашающе синего и зеленого стал тепло-желтым, иногда белым. Раскаты грома постепенно удалялись; с северо-востока подул ветерок, он шелестел по кровле, а застоявшаяся вода стекала в щели между жестяными листами. Холод прохватывал до костей, и люди – друзья ли, враги – стали жаться друг к другу. В темноте всхлипывали женщины и дети. Мошонку свело от холода, боль перекинулась внутрь, к желудку, – казалось, там просто кусок льда. Захотел бы кто тогда выйти из мельницы, ему бы и не препятствовали. Но никто не вышел. Потом у ворот показались люди. Я к тому времени закоченел до невозможности и сидел, прислонившись к чьей-то спине, а этот человек прислонился ко мне. Кто-то прошлепал по воде, затем в темноте заплясало несколько желтоватых лучей. Через приоткрытые ворота виднелись закутанные в дождевики фигуры. – Личный состав семнадцатого полка, быстро построиться и вернуться в часть! – последовала команда. Отдавший эту команду говорил с нехарактерной для него хрипотцой. Обычно он говорил громко, ясно и очень зажигательно. Я узнал этого человека сразу, хотя лицо его было скрыто плащом и шапкой. Это был бывший командир и политкомиссар батальона подрывников Лу Лижэнь. Я еще весной слышал, что его отряд преобразован в отдельное соединение, а теперь убедился воочию. – Пошевеливайтесь! – продолжал Лу Лижэнь. – Каждой роте уже определено, где квартировать, так что, товарищи, можно обсушиться и выпить имбирного чаю. Толпа солдат семнадцатого построилась в шеренги на залитой водой улице. Несколько человек командирского вида с фонарями «летучая мышь» вразнобой покрикивали: «Третья рота, за мной! Седьмая рота, за мной! Все вместе – за мной!» Солдаты зашлепали по воде прочь, а к мельнице подошли другие, в длинных накидках из коры и с автоматами «томми». – Комполка, разрешите доложить. Взвод роты охраны прибыл! – козырнул командир взвода. Лу Лижэнь поднес руку к голове в ответном приветствии: – Присматривайте за пленными хорошенько, чтоб ни один не сбежал. На рассвете всех пересчитать. Если не ошибаюсь, – хохотнул он в царившую внутри мельницы темноту, – мой приятель Сыма Ку тоже здесь. – Ети его, всех твоих предков! – взорвался из-за большого жернова Сыма Ку. – Цзян Лижэнь, презренный негодяй, здесь я, здесь! – Увидимся на рассвете! – усмехнулся Лу Лижэнь и поспешно удалился. Стоявший в свете фонарей рослый командир взвода охраны обратился к тем, кто был внутри: – Я понимаю, кое у кого припрятаны револьверы. Я у вас как на ладони, вы в темноте, и вам ничего не стоит свалить меня одним выстрелом. Однако советую даже не помышлять об этом, потому что подстрелите лишь меня. Но если мы начнем стрелять очередями, – он махнул рукой за спину, в сторону автоматчиков, – одним человеком дело не ограничится. К пленным мы относимся хорошо; как рассветет – рассортируем. Тех, кто захочет присоединиться, с радостью примем в свои ряды, а тем, кто не захочет, выдадим деньги на дорогу домой. Ответом ему была тишина, слышалось лишь журчание воды. Командир взвода махнул охранникам, и покосившиеся, гнилые ворота закрылись. Желтый свет фонарей, проникавший через щели и трещины ворот, осветил пару одутловатых лиц. После ухода солдат освободилось место, и я стал на ощупь пробираться туда, откуда только что донесся голос Сыма Ку. По дороге споткнулся о чьи-то дрожащие горячечные ноги, слышалось неумолчное постанывание. На мельнице, на этой громадине, воздвигнутой усилиями Сыма Ку и его старшего брата Сыма Тина, не смололи ни одного мешка муки, потому что в первую же ночь ее крылья рухнули под бешеным порывом ветра. Остались лишь скрипевшие круглый год отдельные детали, соединенные с толстенными еловыми столбами. Внутри было просторно, хоть цирковые представления устраивай, а на сложенных из кирпича основаниях высилось двенадцать больших каменных жерновов. Накануне мы с Сыма Ляном приходили сюда осмотреться: он, по его словам, предложил отцу переделать мельницу под кинотеатр. Как только мы вошли, я содрогнулся: пронзительно вереща, из глубины к нам устремилась целая стая свирепых крыс. Они остановились всего в двух шагах от нас, и усевшаяся впереди всех большая белая крыса с красными глазками подняла изящные, будто выточенные из нефрита, лапки и стала теребить белоснежные усики, поблескивая своими глазенками-звездочками. За ее спиной расселись полукругом и злобно уставились на нас, готовые наброситься в любую секунду, несколько десятков ее черных собратьев. Я в страхе попятился, кожа на голове стянулась, по спине пробежал холодок. Сыма Лян загородил меня, хотя на самом-то деле едва доставал мне макушкой до подбородка. Потом нагнулся и присел на корточки, не сводя глаз с белой крысы. Та тоже не собиралась выказывать слабости, перестала теребить усики и села по-собачьи. Усики над крошечным ротиком чуть подрагивали. Ни Сыма Лян, ни крыса не желали уступать своих позиций. Что, интересно, было на уме у этих крыс, особенно у белой? И о чем думал Сыма Лян? Этот пацаненок изначально появился мне на беду, но со временем мы становились все ближе друг другу. Может, сейчас они с крысой просто соревнуются, кто кого переглядит? Или меряются силой духа? Казалось, я слышу голос белой крысы: «Это наши владения, вам здесь делать нечего!» А Сыма Лян в ответ: «Это мельница нашей семьи, ее построили дядя с отцом, так что я у себя дома, я здесь хозяин». – «Кто сильнее, тот правитель, кто слабее – тот и вор», – изрекает крыса. А Сыма Лян ей другую поговорку: «Что тысяча цзиней крыс против восьми цзиней кошек?» – «Но ты же человек, а не кошка», – возражает крыса. «А я в прошлой жизни был кошкой, этаким котярой цзиней на восемь», – заявляет Сыма Лян. «Ну и как ты это докажешь?» – усомнилась крыса. Сыма Лян вдруг встал на четвереньки, сузил глаза до щелочек, оскалился и издал разлетевшийся эхом по мельнице грозный вопль матерого кота. Белая крыса – в панику, задрожала, брякнулась на все четыре лапы и собралась уже было дать стрекача. Но Сыма Лян ловко, как заправский крысолов, бросился на нее, схватил и придушил. При чем проделал это молниеносно, она даже не успела укусить его. Остальные крысы бросились врассыпную. Я по примеру Сыма Ляна тоже замяукал и погнался за ними, но их и след простыл. Сыма Лян, смеясь, обернулся ко мне – о небо! – глаза у него светились в полумраке зеленым светом, посверкивая хитрецой, как у настоящего кота. Белую крысу он забросил в отверстие одного из больших жерновов. Взявшись за деревянные ручки, мы попытались крутануть его, но каменная глыба даже не шелохнулась, и мы плюнули на это дело. Потом обошли всю мельницу, осматривая каждый жернов, и пытаясь повернуть их. Все были исправные, и Сыма Лян предложил: – Младший дядюшка, а что, если нам запустить эту мельницу? Честно говоря, я растерялся. Разве может быть от чего-нибудь еще польза, кроме как от грудей и грудного молока? День был чудесный. Солнечный свет проникал через прорехи в кровле и щели в ставнях и падал на позеленевшие плитки пола, усыпанные крысиным пометом. К нему примешивался еще и помет летучих мышей. С балки свешивалась целая связка этих маленьких краснокрылых тварей, а в воздухе порхала здоровенная старая мышь величиной с плетеную шляпу. Под стать размеру были и ее крики – пронзительные и долгие. Из центра каждого жернова поднимался под самую кровлю и выступал над ней еловый брус с плошку толщиной. На конце этих лесин и крепились громадные ветряки. По расчетам Сыма Ку и Сыма Тина, нужен был лишь ветер, он приводил бы в движение лопасти, лопасти вращали бы колесо, вместе с колесом крутился бы брус, и, соответственно, поворачивался жернов. Но реальность разрушила гениальные планы братьев Сыма. Я обходил жернов за жерновом. По одной из лесин быстро карабкалась стайка крыс. На каменной глыбе сидел на корточках Сыма Лян. С горящим взглядом он вцепился в мою руку своей маленькой холодной лапкой, помог мне встать на деревянную ручку сбоку, и я забрался к нему наверх. Там было сыро – из отверстия сочилась сероватая вода. – Дядюшка, белую крысу помнишь? – с таинственным видом спросил он. Я кивнул в темноте. – Она здесь, – шепотом продолжал он. – Хочу шкуру снять, пусть бабуля теплые наушники сошьет. Далеко на юге бессильно полыхнула молния, и в разлившемся по мельнице слабом отблеске я увидел у него в руке ту самую дохлую крысу, мокрую, с тошнотворно длинным тонким хвостом. – Выбрось ты ее, – с отвращением поежился я. – Почему? С чего это я должен ее выбрасывать? – недовольно буркнул он. – Гадость какая, неужели не противно? – скривился я. Он промолчал. Потом я услышал, как дохлая крыса полетела в отверстие жернова. – Дядюшка, как думаешь, что они с нами сделают? – озабоченно спросил он. «Вот именно, что они с нами сделают?» – подумал я. За воротами сменились часовые, донеслось хлюпанье воды. Заступившие на пост всхрапывали, как кони. – Ну и холодина! Даром что август! – заговорил один. – Как думаешь, вода замерзнет? Другой сплюнул: – Ерунда! – Дядюшка, домой хочешь? – спросил Сыма Лян. В носу вдруг защипало. Горячий кан, теплые объятия матушки, Большой Немой и Второй Немой, ворочающиеся во сне, сверчки за очагом, славное козье молоко, похрустывание матушкиных суставов и ее натужный кашель, идиотский смех старшей сестры во дворе, мягкие перья ночных сов, шуршание змей, охотящихся на мышей за амбаром… Милый дом, как не помнить о тебе!.. Я натужно шмыгнул заложенным носом. – Дядюшка, давай убежим, – снова зашептал Сыма Лян. – Как тут убежишь – часовые у ворот! – откликнулся я. Он схватил меня за руку: – Посмотри на столб! – и притянул ее к уходящей под крышу лесине. Она была вся влажная. – По нему заберемся наверх, отогнем жесть и вылезем наружу. – А потом? – засомневался я. – А потом спрыгнем! Спрыгнем – и домой. Я представил себя на проржавевшей, громыхающей кровле, и ноги у меня подкосились. – Высотища-то какая… Ноги переломать можно, – пробормотал я. – Не волнуйся, дядюшка, все нормально с тобой будет, я уж позабочусь. Весной я с этой крыши уже прыгал. Там, под карнизом, кусты сирени – ветки гибкие, как пружины. Я посмотрел туда, где брус соединялся с листами кровли: там сереньким кружком пробивался свет, а по брусу скатывались капли воды. – Дядюшка, скоро уже рассветет, решайся, – озабоченно торопил Сыма Лян. Мне ничего не оставалось, как кивнуть. – Сначала полезу сам и раздвину жесть кровли, – уверенно похлопал он меня по плечу. – А ну, помоги забраться. – Он ухватился за скользкий брус, подтянулся и встал ногами мне на плечи. – Поднимайся! – торопил он. – Давай же! Держась за брус, я начал подниматься. Ноги дрожали. Сидевшие на брусе крысы, вереща, спрыгнули на пол. Я почувствовал, как Сыма Лян с силой оттолкнулся и стал карабкаться вверх, словно геккон. В слабой полоске света было видно, как он подтягивает и сгибает ноги, соскальзывает и снова лезет вверх. Он забирался все выше и наконец достиг кровли. Там он принялся колотить кулаком по жести. Через щели хлынула собравшаяся на кровле вода. Она залила мне лицо и попала в рот, вонючая и солоноватая, с привкусом ржавчины и даже с мелкими ее кусочками. В темноте было слышно, как тяжело дышит Сыма Лян и как он кряхтит от напряжения. Заскрежетал отодвигаемый лист, и обрушился такой водопад, что пришлось вцепиться в брус, чтобы не смыло. Пытаясь расширить отверстие, Сыма Лян уперся в листы головой. Они выгнулись и подались. Образовалось отверстие в форме неправильного треугольника, стало видно серое небо и пара тусклых звезд. – Дядюшка! – донесся голос Сыма Ляна. – Я вылезу, осмотрюсь, а потом спущусь за тобой. – И, подтянувшись, он просунул голову в проделаное отверстие. – На крыше кто-то есть! – громко крикнул караульный за воротами. Темноту тут же разорвали язычки огня, по крыше зацокали пули. Сыма Лян стремительно скользнул вниз – чуть не расшиб мне голову. Стуча зубами, он вытер мокрое лицо и выплюнул кусочки ржавчины. – Ну и холодина! Замерз – сил нет. Самое темное предрассветное время миновало, внутри мельницы стало светлеть. Мы с Сыма Ляном крепко прижались друг к другу, и я чувствовал, как у ребер трепещет, словно обезумевший воробей, его сердечко. В отчаянии я заплакал. – Не плачь, дядюшка, – утешал он, уткнувшись гладким лбом мне в подбородок. – С тобой они не посмеют ничего сделать, ведь муж пятой сестры у них большой начальник. Теперь уже можно было разглядеть, что творилось внутри. Величественно поблескивают двенадцать огромных жерновов, на одном из которых устроились мы с Сыма Ляном. Еще один занимает дядя Сыма Ляна – Сыма Тин. На кончике носа у него повисла капля воды; он хлопает глазами. На остальных жерновах жмутся промокшие крысы – жалкие, омерзительные. Хищные глазки, извивающиеся червями хвосты. На полу – лужи воды, с крыши капает. Солдаты батальона Сыма в основном стоят группками, зеленая форма на них почернела и прилипла к телу. Выражение лиц, глаза ужасно смахивают на крысиные. Попавшие сюда местные держатся своих, лишь немногие смешались с солдатами – как стебли проса на кукурузном поле. Есть тут и мужчины и женщины. Женщин поменьше, они сидят на полу, некоторые с детьми, которые хныкают у них на руках, как больные коты. Кое-кто из мужчин сидит на корточках, кто-то – прислонившись к стене. Отсыревшая побелка липнет к спинам. В толпе я обнаружил и Косоглазую Хуа. Она сидела в грязи, вытянув ноги и прислонившись к спине другой женщины. Голова у нее свисала на плечо, – казалось, шея сломана. Одногрудая Лао Цзинь сидела на заду какого-то мужчины. Кто это, интересно? Лежит на полу лицом в луже, седые усы плавают на поверхности среди черных частичек крови, похожих на головастиков в мутной воде. У Лао Цзинь выросла только правая грудь, слева грудная клетка была плоская, как оселок. Из-за этого казалось, что ее единственная грудь очень выдается вперед, подобно одинокому утесу на равнине. Сосок – большой и твердый – четко выступал под тонкой блузкой. Отсюда у Лао Цзинь прозвище такое – Жестянка Масла. Как утверждала молва, такую жестянку можно было повесить на сосок, когда он возбужден. Много лет спустя мне суждено было оказаться на ее ничем не прикрытом теле, и я сам убедился, что левой груди у нее нет вовсе, о ней напоминает лишь сосок величиной с боб, похожий на мушку на щеке красотки. Сидя на заду мертвеца, Лао Цзинь нервно поглаживала лицо. Потом вытирала руки о колени, будто вышла из пещеры с пауками и снимала с лица налипшую паутину. Остальной народ устроился как мог. Кто-то ныл, кто-то смеялся, некоторые бормотали с закрытыми глазами. У одной женщины шея постоянно двигалась туда-сюда, как у змеи в воде или у журавля на берегу. Родом из Бэйхая, довольно фигуристая, она была замужем за Гэн Далэ, продавцом креветочного соуса. При такой непомерно длинной шее голова казалась непропорционально маленькой по сравнению с телом. Поговаривали, что она – обернувшаяся человеком змея, вот шея с головой и смотрятся как змеиные. Она возвышалась среди других женщин – наоборот, понуривших голову, – а в сыром полумраке мельницы это покачивание в тусклых полосках света стало для меня лишним подтверждением того, что когда-то она и впрямь была змеей и теперь снова превращается в гадину. Я даже смотреть на нее боялся, но, когда отводил взгляд, ее фигура все равно стояла у меня перед глазами. По брусу спускалась большая змея, желтая, как лимон. Приплюснутая голова походила на совок для риса, а из пасти то и дело вылетал гибкий алый язык. Коснувшись жернова, змея изогнулась прямым углом и грациозно заскользила к сжавшимся в его центре крысам. Те подняли передние лапки и заверещали. Голова змеи величественно двигалась вперед, соскальзывали с бруса и кольца толстого, с рукоятку мотыги, тела. Казалось, это не она соскальзывает, а крутится брус. У центра жернова голова змеи вдруг поднялась на целый чи, как рука. Капюшон сплюснулся и раздвинулся, открыв плотную сетку узора. Алый язычок вылетал из пасти все чаще, это устрашающее зрелище сопровождалось шипением, от которого все холодело внутри. Крысы сжались в комочки и верещали не переставая. Одна выпрямилась, подняла передние лапы, словно держа в них книгу, оттолкнулась задними, подпрыгнула и угодила прямо в змеиную пасть, разинутую под тупым углом. Пасть захлопнулась, снаружи осталась половина крысиного тела с забавно подергивающимся хвостом. Сыма Ку сидел на каком-то бревне, свесив взлохмаченную голову на грудь. На коленях у него лежала навзничь вторая сестра. Ее голова покоилась у него на сгибе локтя, кожа на шее натянулась. На белом как снег лице черной дырой зиял разинутый рот. Она была мертва. У сидевшего вплотную к Сыма Ку Бэббита на ребяческом лице застыл взгляд глубокого старика. Откинувшаяся к нему на колени шестая сестра беспрестанно дрожала, а он поглаживал ее по плечу большой, распухшей от сырости пятерней. За створкой прогнивших ворот какой-то тщедушный мужчина пытался свести счеты с жизнью. Брюки сползли у него до колен, открыв измазанные серые трусы. Он пытался зацепить полотняный пояс за верх ворот, но было слишком высоко, и, как он ни подпрыгивал, ничего не получалось. По характерной форме затылка я понял, что это Сыма Тин, дядя Сыма Ляна. Окончательно выбившись из сил, он подтянул брюки и снова завязал пояс. Обернулся к остальным, конфузливо хихикнул, а потом, всхлипывая, уселся прямо в грязь. С полей задул утренний ветерок. Он с безразличным высокомерием разгуливал по крыше этаким мокрым черным котом с серебристым карасем в зубах. Из залитых дождем низин выкарабкалось кроваво-красное солнце, отсыревшее, изможденное. Судя по всему, будет наводнение. Воды Цзяолунхэ катились бурными валами, и в тиши раннего утра их шипение и плеск слышались особенно отчетливо. С высоты жернова через умытые ночным ливнем оконные стекла было видно, как по просторам августовских полей красноватой дымкой растекается солнечный свет. Перед мельницей дождь смыл всю пыль, обнажив твердую каштановую землю; она сверкала, как лакированная, и на ней в предсмертной агонии изгибали хвосты два карпа с зеленоватыми спинками. Прибрели, спотыкаясь, двое в серой армейской форме: один – худой и долговязый, другой – пухлый коротышка. Они тащили большую бамбуковую корзину, полную крупной рыбы. Там были и карпы, и белые амуры, и серебристо-серые угри. Увидев карпов на земле, они поспешили к ним почти бегом со своей корзиной. Выглядели они очень неуклюже: ну будто связанные между собой журавль и утка. – Вот это карп! – воскликнул коротышка. – И не один! – добавил долговязый. Пока они подбирали рыбу, я успел рассмотреть их лица и уже не сомневался, что эти двое соглядатаев отдельного полка прислуживали официантами на свадебном ужине шестой сестры и Бэббита. Караульные у мельницы наблюдали за ними краем глаза. Позевывая, подошел командир взвода охраны: – Ну что, Толстяк Лю и Доходяга Хоу? Что называется, в ширинку шасть, а там матчасть? Рыбу уже на земле собираете? – А вам, комвзвода Ма, несладко приходится, – прогнулся перед ним Доходяга Хоу. – Ну не то чтобы несладко, а вот жрать хочется, аж брюхо подводит, – ответил Ма. – Вернетесь со службы, а там и рыбный суп готов будет. Такую великую победу одержали – как не приготовить бойцам угощение! – подхватил Толстяк Лю. – Рыбы-то всего ничего! Вам, поварам, хватило бы, и то хорошо, какое уж тут угощение для солдат, – зевнул Ма. – Вы какой-никакой, а руководитель, ганьбу, а руководитель должен подкреплять слова доказательствами. Критика должна быть политически верной, нельзя говорить все, что в голову взбредет, – заметил Доходяга Хоу.