– Ты, наверное, Цзиньтун? – нерешительно проговорил он, бросив на меня взгляд лаково-черных глаз, излучавших жалкий теплый свет. – Цзиньтун, это твой… твой старший двоюродный брат Сыма… – проговорила матушка. Так это Сыма Тин. Несколько лет не показывался, вот, значит, какой стал. И куда только подевался тот даланьский голова, что стоял, полный сил и энергии, на сторожевой вышке! И куда делись его пальцы, ярко-красные, как морковки? Когда таинственные всадники пробили головы Сыма Фэн и Сыма Хуан, Сыма Тин уже выскочил из кормушки для мулов в нашей западной пристройке, как выпрыгнувший из воды карп. Барабанные перепонки разрывал резкий треск выстрелов, и он заметался перепуганным осликом, наматывая круг за кругом по дорожке возле жернова. По проулку волной прилива прокатился топот копыт. «Надо бежать, – мелькнула мысль в голове, облепленной пшеничной шелухой, – нельзя прятаться здесь и ждать, когда убьют». Он перелез через невысокую южную стену двора и свалился враскоряку на кучку собачьего дерьма. В тот самый момент из проулка донесся шум шагов. Он торопливо подполз на четвереньках к скирде старого сена и укрылся в ней. В скирде сидела только что отложившая яйцо наседка с красным гребешком. Тут же под грубыми, тяжелыми ударами затрещали ворота. Затем у стены появились несколько верзил в черных масках. Своими ножищами в матерчатых тапках с многослойной подошвой они начисто вытоптали сухую траву под стеной. У всех в руках поблескивали вороненые стволы «маузеров». Действовали они нагло, уверенные в своей безнаказанности, и перемахнули через стену, как стая черных ласточек. С виду эти громилы напоминали телохранителей, что с мрачным видом окружают важную персону. Поначалу было непонятно, зачем им понадобилось скрывать лица, но потом, когда до него дошли вести о смерти Сыма Фэн и Сыма Хуан, в затуманенном мозгу появился крошечный просвет и, похоже, многое встало на свои места. Они двинулись дальше, в глубь двора, а Сыма Тин зарылся головой в сено, как страус, и стал ждать, чем все закончится. – Младший брат – это одно, а я – другое, – говорил Сыма Тин склонившейся у лампы матушке. – Мы, сестрица, всегда смотрели на вещи каждый по-своему. – Тогда будем называть тебя старшим дядюшкой, – сказала матушка. – Цзиньтун, это твой старший дядюшка Сыма Тин. Прежде чем снова погрузиться в глубокий сон, я увидел, как Сыма Тин достает из кармана поблескивающую золотом медаль и передает матушке. – Боевыми заслугами я уже загладил свою вину, сестрица, – тихим, сдавленным голосом застенчиво проговорил он. Выбравшись из скирды, Сыма Тин под покровом ночи покинул деревню. Через две недели его забрали в роту носильщиков, в пару к молодому смуглолицему парню. Он бубнил про свои приключения, похожие на сказку, как мальчишка, который плетет все подряд, лишь бы оправдать то, что натворил. Матушкина голова покачивалась в золотистом свете лампы. Уголки рта у нее чуть приподнялись в подобии язвительной усмешки. – Все, что я говорю, чистая правда, – обиделся Сыма Тин. – Не веришь, вижу. А эту медаль я сам, что ли, сделал? Чуть голову не сложил, чтобы получить ее. Под клацанье ножниц по хорьковой шкурке раздался голос матушки: – Никто и не говорит, что это неправда, брат Сыма. Сыма Тин и смуглолицый парень, спотыкаясь, бежали по полю. На носилках у них лежал раненный в грудь командир полка. Над головой кружили самолеты. Пули и снаряды расчерчивали ночное небо яркими хвостами, сплетаясь в одну плотную, постоянно меняющуюся сетку огня. Вспышки от разрывов подрагивали зеленоватым сиянием, как молнии, и освещали выступающие межи рисовых полей и сами замерзшие поля, урожай с которых был уже собран. Ополченцы с носилками разбрелись по полю, кидаясь сами не зная куда. В ночном холоде и мраке то тут, то там раздавались отчаянные вопли раненых. Командир ополченцев, коротко стриженная женщина, стояла на меже с прикрытым красным бархатом электрическим фонариком в руках и громко кричала: «Без паники! Без паники! Раненых берегите…» Голос ее скрипел, как гравий под подошвами. Шея обмотана засаленным платком, талия стянута кожаным ремнем, на нем две гранаты с деревянными ручками и эмалированная кружка. Огонь, а не баба. Днем она носилась туда-сюда в своей коричнево-красной куртке, порхала, словно не вовремя залетевшая на передний край пестрая бабочка. Зима стояла суровая, реки промерзали на три чи, но от пышущих жаром волн бесконечных разрывов она оборачивалась весной. Как-то днем в сугробе, подтаявшем от дымящейся крови, Сыма Тин увидел распустившийся золотисто-желтый одуванчик. Из окопов поднимался горячий пар: солдаты, собравшись в кружок, перекусывали, весело уминая белоснежные пампушки и похрустывая желтоватым луком. В животе Сыма Тина и без того урчало от голода, а от этих ароматов прямо слюнки текли. Усевшись на поставленные друг на друга носилки, ополченцы извлекали из мешков с сухим пайком промерзшие пельмени из гаоляновой муки и хмуро жевали их. Возле передовой траншеи бабочка-комроты, улыбаясь, разговаривала с каким-то офицером: пистолет на боку, и лицо очень знакомое. Так, беседуя, они подошли к ополченцам. – Товарищи, – обратилась к ним комроты, – к вам командир полка Люй пожаловал! Ополченцы настороженно поднялись. Не отрывая глаз от багрово-красного лица комполка, от его густых бровей, Сыма Тин силился вспомнить, кто это. – Садитесь, прошу садиться! – обходительно начал тот. Ополченцы уселись и снова принялись глодать пельмени. – Спасибо, земляки! – поблагодарил комполка. – Несладко вам пришлось! Большинство промолчали, и лишь несколько заводил выкрикнули: – Ой несладко, начальник! Сыма Тин все тужился вспомнить, где он этого человека видел, а тот озабоченно глянул на грубую пищу и изодранную обувь ополченцев, и на его твердом, как сандаловое дерево, лице собралась паутинка морщинок. – Вестовой! – По краю траншеи диким кроликом подбежал маленький смышленый боец. – Скажи Лао Тяню, пусть принесет оставшиеся пампушки. – Вестового как ветром сдуло. Повар принес корзину с пампушками. – Потерпите, земляки, – продолжал комполка. – Вот победит революция, каждый день будете пампушки есть! Он собственноручно раздал каждому по пампушке с половинкой луковицы в придачу. Когда он передавал еще не остывшую, пышущую жаром пампушку Сыма Тину, их взгляды встретились, и между ними будто искра проскочила. Испуганный Сыма Тин вспомнил, что этот багроволицый командир полка Люй и есть тот самый Люй Ци, который несколько лет назад был заместителем командира отряда мулов в батальоне Сыма Ку. Люй Ци тоже узнал его. Уверенно потрепал по плечу и негромко проговорил: – И ты здесь, старший хозяин. У Сыма Тина защипало в носу, но не успел он хоть что-то сказать в ответ, как Люй Ци уже повернулся к ополченцам: – Спасибо, земляки, без вашей поддержки нам победы не видать! Во время общего наступления Сыма Тин со своим напарником лежал во второй линии окопов и слушал, как над головой стаями воронья с резким свистом пролетают снаряды. Взрывы грохотали где-то далеко впереди. Звонко пропел рожок, и солдаты с криком бросились в атаку. Поднялась и комроты. – Вылезайте, живо, и вперед, спасать раненых! – раздался ее громкий крик. С гранатой в руках она выбралась из окопа. Гудевшие, как саранча, пули ударялись в землю у нее за спиной, взвихряя белые облачка. Она смертельно побледнела, но страха не выказала. Дрожащие ополченцы поднимались из глубоких, по грудь, окопов, инстинктивно пригибаясь. Один коротышка едва успел неуклюже выкарабкаться наверх, как в мерзлую землю рядом с ним ударила пуля, и он кувырнулся обратно, захныкав: – Командир… командир… меня ранило… – Куда тебя ранило? – спрыгнула к нему она. – В штанах… – пробормотал коротышка. – В штанах горячо… Комроты подняла его, нахмурила красивые брови, зажала нос и презрительно бросила: – В штаны наложил, тряпка! – И, поддав ему разок гранатой, крикнула: – Вперед, товарищи, вы же взрослые мужики, неужто уступите мне, женщине?! Вдохновленные ее призывом, ополченцы кто как вылезали из окопа. Сыма Тин тоже нацелился наверх, но тут увидел, что его напарник лежит, дрожа всем телом. – Что с тобой, дружище? – спросил он, но ответа не последовало. Сыма Тин наклонился, повернул его и увидел посиневшее лицо и стиснутые зубы. Во рту побулькивало, на губах выступила белая пена. – Сыма Тин, чего копаешься? Боишься, убьют? – На него, нахмурившись, смотрела комроты. – Командир… – выдавил Сыма Тин, – у него, похоже, падучая… – Мать твою! – выругалась комроты. – Только припадков тут еще не хватало! – Спрыгнув в окоп, она пихнула парня ногой, но тот даже не шевельнулся. Стукнула гранатой по голове, но он по-прежнему не двигался. Тут она аж кругами заходила, как красавица пантера в клетке. Сорвала с края окопа пучок сухой травы и сунула бедняге в рот, приговаривая: – Ешь вот, ешь, припадочный! Травки хотел поесть? Вот и ешь! – И пропихивала ему в рот траву ручкой гранаты. Парень застонал и открыл косящие, как у козы, глаза. – А-а, вот оно, чудодейственное средство! – удовлетворенно проговорила комроты. – Быстро поднимайся, Сюй Бао, и вперед, к раненым! Морщась от боли, Сюй Бао встал, опираясь о стенку окопа. Тело еще конвульсивно подрагивало, веки дергались, будто укушенные. Медленно он выбрался наверх, и было видно, что ни в руках, ни в ногах силы у него нет. Сыма Тин подтащил носилки и обернулся к Сюй Бао. Тот благодарно улыбнулся, и эта странная улыбка резанула как ножом. Подхватив носилки, они, пошатываясь, побежали следом за затянутой талией комроты. Снег уже размесили в жидкую грязь, под ногами позвякивали кучки гильз. Вокруг свистели пули, впереди один за другим вставали столбы белого дыма от мощных разрывов, земля тряслась. Солдаты неудержимой волной стремились вперед, за красным знаменем. На переднем крае, за высокой земляной стеной, по-собачьи заливались пулеметы. Язычки огня раскладывались веером, выкашивая ряды наступающих, как луговую траву. Из невидимых огнеметов огненными драконами один за другим вылетали и катились по земле языки пламени. Бойцы кружились в огне с душераздирающими воплями. Кто-то валился на землю и с плачем катался по ней, хватаясь за уши и царапая щеки. Те, кого уже обвили эти огненные драконы, прыгали, как безумные, с искаженными от боли и ужаса лицами и через какой-то миг застывали. Тошнотворный запах горелой плоти смешивался с пороховой гарью, отравляя дыхание атакующих и не отстающих от них ополченцев. На том пространстве, что мог охватить взглядом Сыма Тин, солдаты падали на землю, как гнилые лесины. Свалился и припадочный, потянув за собой напарника. Сыма Тин ткнулся зубами в землю, и тут же раздалась пулеметная очередь, несколько ополченцев за его спиной рухнули. Огнеметы с шипением выплевывали все новые порции растекающихся вокруг липких и влажных языков огня. Подкатывались круглые ручные гранаты, тут и там раздавались взрывы, и во все стороны разлетались небольшие, с горошину, осколки. Нет, сегодня точно не выжить! Припадочный лежал, обхватив голову руками и выставив зад. Куртка вся разодрана осколками, из десятка дыр величиной с кулак торчат клочья грязной ваты. Отваги атакующим было не занимать: по сигналу горна, под пробитыми знаменами, они, не прекращая огня, ступая по трупам товарищей и по растопившей лед и снег свежей крови, прорвались к самой стене. Бесстрашно карабкались по приставным лестницам и с помощью веревок, падали один за другим с высоты, перекатывались и отползали. Стеганые штаны комроты, упавшей ничком недалеко от Сыма Тина, закурились белым дымком, вспыхнула вата, и она стала кататься по земле, пригоршнями запихивая ее в прожженные дыры. Под оглушительную трескотню пальбы солдаты забрались-таки на стену. Комроты встала, пробежала несколько шагов и вдруг грохнулась на четвереньки – ох и больно же приложилась! – словно подкошенная. Вскочив, снова побежала, согнувшись, как спелый колосок, и стала вытаскивать кого-то из кучи трупов. Тащила что было сил, как муравей огромную гусеницу, к носилкам Сыма Тина и Сюй Бао. Это был комполка Люй Ци. Грудь пробита в нескольких местах, пузырится кровь, и видно, как шевелятся серовато-белые легкие. – На носилки его, быстро! – скомандовала комроты. Ошалевший Сюй Бао тупо уставился на нее. – Давай же! – зло прикрикнула она. Сыма Тин с напарником поспешно уложили на носилки раненого комполка. Он глянул на них, словно извиняясь, и тут же, окончательно обессилев, закрыл глаза. Носильщики побежали назад. Над головами мелкими птахами посвистывали пули. Сыма Тин инстинктивно втянул голову в плечи. Бежал он с трудом, но через несколько шагов выпрямился и прибавил шагу. «И хрен с ним, – думал он. – Помру так помру, выживу так выживу». И ноги сразу понесли быстрее. В медпункте санитары сделали комполка перевязку и отправили носилки с ним дальше, в тыловой госпиталь. Солнце к тому времени уже закатилось, и небо над горизонтом окрасилось в цвет алых роз. Ветви большой шелковицы, одиноко стоявшей посреди пустынных просторов, казалось, были облиты кровью, а влага на стволе походила на выступивший от страха пот. Ориентируясь на красный бархат фонарика комроты, ополченцы-носильщики постепенно собрались вместе. Самолетов не было, но бой еще продолжался. Золотистые звезды на алеющем небосводе подрагивали в отблесках от разрывов. У ополченцев подвело животы от голода, они выдохлись окончательно. Сыма Тин был еще и в годах, да и напарник попался припадочный, так что устал он больше всех, ног под собой не чуял. Весь пот вышел еще днем, когда он мотался по полю, по телу струилось что-то липкое и жирное. Внутри ощущалась пустота, как в высушенной тыкве-горлянке. А вот комполка оказался человеком железным: лежал, стиснув зубы, даже не пикнул. Казалось, что они несут труп: в ноздри то и дело лез запах мертвечины. Выстроив колонну, комроты приказала двигаться дальше: «Нельзя отдыхать, товарищи. Сделаем привал, так и не встать будет». Вслед за ней они перешли реку по искромсанному снарядами льду. Сюй Бао оступился в полынью. Сыма Тин упал. Будто решив свести счеты с жизнью, Сюй Бао освободился от бремени носилок и скрылся под водой. Комполка сквозь зубы застонал от боли. За носилки спереди взялась комроты и потащила их с Сыма Тином. Кое-как они добрались до тылового госпиталя, выгрузили раненых, и ополченцы просто рухнули на землю. – Товарищи, не ложиться! – Но, не успев договорить, комроты сама упала без сил. Позже, в одном из боев, осколком снаряда Сыма Тину оторвало три пальца на правой руке. Но он, превозмогая боль, вынес с поля боя командира взвода, потерявшего ногу. Проснувшись под утро, я почувствовал резкий запах табака, потом увидел прикорнувшую у стены матушку. В устало опущенных уголках рта застыла слюна. Сыма Тин тоже спал, сидя на корточках на скамье у кана, прямо как коршун. Пол перед каном устилали пожелтевшие окурки. Кампанию по выдаче замуж овдовевших женщин в Далане проводила Цзи Цюнчжи, которая потом стала моей классной руководительницей. Она приехала из уезда, и вместе с ней появилось несколько напористых, как дикие кобылки, активисток. Они собрали всех вдов и стали разъяснять смысл кампании. В результате их активных действий и конкретных мероприятий почти все вдовы в деревне нашли себе мужей. Неувязка вышла со вдовами семьи Шангуань. Ни один холостяк не смел позариться на Лайди, потому что все знали: она была женой предателя Ша Юэляна, с ней имел дело махровый контрреволюционер Сыма Ку, и она обещана солдату революции Сунь Буяню. С этими тремя не сравниться никому что при жизни, что после смерти. Матушка подходила под определенные Цзи Цюнчжи возрастные рамки, но вступать в брак отказалась. Активистку Ло Хунся, которая пыталась ее уговорить, она отругала и выставила за дверь. – Шла бы ты знаешь куда! Я твоей матери постарше буду! – бушевала она. Как ни странно, когда по тому же поводу явилась Цзи Цюнчжи, матушка встретила ее приветливо: – И за кого же ты хочешь выдать меня, милая? – По сравнению с тем, как она привечала Ло Хунся, это было просто небо и земля, хотя прошло всего несколько часов. – Слишком молодой вам не подойдет, почтенная тетушка, – заявила Цзи Цюнчжи. – Примерно одного с вами возраста лишь Сыма Тин. У него репутация хоть и запятнана, но своими заслугами он вину загладил. Да и отношения между вашими семьями не совсем обычные. Матушка криво усмехнулась: – Его младший брат мне зятем приходится, красавица! – Какое это имеет значение! – возразила Цзи Цюнчжи. – Вы же не кровные родственники. Общая свадебная церемония сорока пяти пар проходила в полуразрушенной церкви. Я тоже присутствовал, хотя было ужасно противно. Матушка стояла среди вдов, и ее опухшее лицо заливала краска. Стоявший в рядах мужчин Сыма Тин без конца чесал покалеченной рукой голову. То ли чтобы покрасоваться, то ли чтобы скрыть смущение – не знаю. От имени властей Цзи Цюнчжи поздравила новоиспеченные пары и вручила по куску мыла и полотенце. Деревенский староста выписал свидетельства о браке. Принимая полотенце и свидетельство, матушка застеснялась, как молоденькая. От гадливости у меня внутри все будто горело, лицо пылало от стыда за матушку. Стена, где висел когда-то жужубовый Иисус, теперь была покрыта слоем пыли. А на возвышении, где меня крестил пастор Мюррей, стояла толпа не ведающих стыда мужчин и женщин. Они прятали глаза, словно воришки. Матушка вон уже седая, а собирается замуж за старшего брата собственного зятя. Да не собирается, вышла уже! И ничего за этим браком нет, кроме желания Сыма Тина не таясь спать с матушкой под одним одеялом. И он будет лапать ее роскошную грудь, как лапали груди моих сестер Сыма Ку, Бэббит, Ша Юэлян и Сунь Буянь. При мысли об этом меня словно шальной стрелой пронзило и на глазах выступили слезы ярости. Женщина из чиновных бросила в сторону растерянных новобрачных горсть пожухлых лепестков чайной розы. Будто грязные капли дождя или высохшие птичьи перья, они осыпали тронутые сединой, но блестевшие от настоя коры вяза волосы матушки. Я выскочил из церкви, словно перепуганная собачонка. На пустынной улице, как живой, мне явился пастор Мюррей. Он медленно брел в своем черном халате. Лицо грязное, в волосах желтоватые ростки пшеницы. Глаза печальные, две стылые красные виноградины. Я сообщил ему, что матушка сочеталась браком с Сыма Тином. Лицо у него передернулось, как от боли, и он весь вместе с черным халатом разлетелся на мелкие кусочки, словно прелая черепица, и испарился завитушками вонючего черного дыма. Старшая сестра, изогнув белоснежную шею, мыла во дворе густые черные волосы. Она стояла, склонившись над тазом, и прекрасные розовые груди весело и мелодично ворковали при этом, как две иволги. Когда она выпрямилась, несколько капель чистой воды скользнули по ложбинке между ними. Подняв руку, она подобрала волосы сзади и, прищурившись, глянула на меня с холодной усмешкой.