– Слышала? Она за Сыма Тина выходит! Снова та же усмешка и полное безразличие. В воротах показалась матушка с этими позорными лепестками на волосах. Она вела за руку Юйнюй, а следом печально плелся Сыма Тин. Старшая сестра взяла таз и выплеснула воду, веером сверкнувшую в воздухе. Мачушка вздохнула, но ничего не сказала. Сыма Тин достал из-за пазухи свою медальку и протянул мне. «Подлизаться, что ли, хочет или заслугами похвастаться?» – думал я, мрачно уставившись на застывшую у него на лице деланую улыбочку. Он отвел взгляд и тихо кашлянул, чтобы скрыть смущение. Я схватил его медальку и швырнул изо всей силы. Волоча за собой золотистую ленточку, эта в общем-то нелегонькая штуковина птичкой перелетела через крышу дома. – А ну подними! – раздался окрик матушки. – Не подниму! Ни за что не подниму! – Ладно, ладно! – встрял Сыма Тин. – Чего ее хранить, никчемная вещь. Матушка дала мне затрещину. Я притворно рухнул навзничь и принялся кататься по земле, как осел. Матушка поддала мне ногой, а я злобно выдохнул: – Бесстыжая! Бесстыжая! Она замерла, горестно свесив большую тяжелую голову, и из груди ее вырвался то ли вой, то ли плач; потом она резко развернулась и бросилась в дом. Сыма Тин вздохнул, присел под грушу и закурил. Выкурив несколько сигарет подряд, он встал: – Иди поговори с матерью, старший племянник. Не позволяй ей плакать. Он достал из-за пазухи свидетельство о браке, разорвал на куски, швырнул на землю и, сгорбившись, вышел со двора: со спины – старик стариком, одной ногой в могиле. Глава 30 Старинные темные очки с алмазной полировкой Сыма Ку подарил своему почтенному наставнику господину Цинь Эру в день рождения, будучи на пике своей военной славы и власти. И вот теперь, нацепив на нос этот контрреволюционный подарок, Цинь Эр сидел за сложенной из позеленевших кирпичей кафедрой с учебником родной речи в руках и дребезжащим голосом тягуче зачитывал сочетания иероглифов. Шел урок для первого набора разновозрастных первоклассников дунбэйского Гаоми. Тяжелые очки учителя сползли на половину изогнутого крючком носа; с кончика носа свешивалась зеленая сопля. Казалось, она вот-вот упадет, но почему-то не падала. – Да ян да. – Большие козы – большие, – выпевал Цинь Эр. – На дворе стоял палящий июньский зной, а он восседал в черной бархатной шапочке с красной кисточкой и в черном стеганом халате. – Да ян да! – вопим мы, стараясь произносить слова так же, как он. – Сяо ян сяо. – Маленькие козы – маленькие, – заунывно выводит он. На улице жарко и душно, в классе темно и сыро, мы все босиком и в коротких штанах и при этом обливаемся потом, а он сидит разодетый, но лицо мертвенно-бледное, губы посинели, будто озяб. – Сяо ян сяо, – повторяем мы звонкими голосами. В классе висит застарелый запах мочи, как в давно не чищенной овчарне. – Да ян сяо ян шань шан пао. – Большие козы и маленькие козы бегают по горам. – Да ян сяо ян шань шан пао, – повторяем мы. – Да ян пао, сяо ян цзяо. – Большие козы бегают, маленькие козы блеют. – Да ян пао, сяо ян цзяо, – опять повторяем мы. Учитывая мой обширный опыт общения с козами, я знаю, что большая коза с длинным выменем бегать не может. Ей и ходить-то неудобно, какое там бегать! То, что маленькие козы блеют, вполне может быть, и то, что бегают, тоже возможно. Большие козы мирно пасутся себе на лугу, а козлята – те, да, бегают и блеют. Так и подмывало поднять руку и задать вопрос, но я не осмелился. Перед учителем всегда лежит линейка – специально, чтобы лупить по ладоням. – Да ян чиде до. – Большие козы едят много. – Да ян чиде до, – послушно повторяем мы. – Сяо ян чиде шао. – Маленькие козы едят мало. – Сяо ян чиде шао, – эхом откликаемся мы. Тоже верно: большие козы, конечно, едят больше, чем козлята, а козлята, надо думать, едят меньше коз. – Да ян да. Сяо ян сяо. Так, козы наелись, начнем всё с начала. Пожилой учитель без устали продолжает читать, а класс уже начинает потихоньку бузить. Вот У Юньюй, восемнадцатилетний крестьянский сын, высоченный и здоровенный, просто жеребец. Его уже женили на вдове Лань Шуйлянь, торговке доуфу124[Доуфу (тофу) – соевый творог.]. Она старше его на восемь лет, а уже ходит с выпирающим животом и скоро должна родить. Так вот этот будущий папа вытащил из-за пазухи ржавый пистолет и втихаря прицелился в красную кисточку на черной шапочке господина Цинь Эра. – Да ян пао, да ян… – Бабах! По классу прокатился смешок. Учитель поднял голову и своими белесыми бараньими глазками уставился на нас поверх очков. В них все расплывалось, он почти ничего не видел. Потом снова принялся читать: – Сяо ян цзяо… – Бабах! Это У Юньюй опять озвучил свой выстрел по качающейся красной кисточке. Класс так и грохнул, а учитель схватил линейку и хлопнул по столу, как судейский чиновник: – Тишина! – И чтение возобновилось. Со своего места тихонько встал семнадцатилетний сын крестьянина-бедняка Го Цюшэн. Он крадучись подобрался к кафедре, пристроился за спиной старика учителя, по-крысиному закусил выступающими передними зубами нижнюю губу и, как заправский минометчик, стал будто бы закладывать мину в иссохшую голову учителя, как в ствол миномета. А потом «выстрелил». Что тут началось! Класс просто покатывался со смеху. Верзила Сюй Ляньхэ колотил по столу, а пухлый коротышка Фан Шучжай раздирал лежащую перед ним книгу, швырял вверх обрывки, и клочки сероватой бумаги кружились в воздухе, как бабочки. Цянь Эр беспрестанно стучал по столу, но утихомирить разошедшихся учеников не удавалось. Он оглядывал класс поверх очков, пытаясь понять, в чем дело. Го Цюшэн продолжал свои чрезвычайно оскорбительные для учителя телодвижения, ученики же – а ведь всем уже больше пятнадцати! – вопили как сумасшедшие. Случайно Го Цюшэн задел ухо старика, тот резко обернулся и застал обалдуя на месте преступления. – Отвечай урок! – сурово потребовал учитель. Го Цюшэн стоял у кафедры, сама покорность и наивность, но на лице то и дело проскальзывала наглая ухмылка. Он вывернул нижнюю губу так, чтобы губы выпирали, как пупок; прикрыл один глаз и скосил рот на сторону, потом напрягся и пошевелил ушами. – Отвечай урок! – сердито повторил Цинь Эр. – Да нян да. – Большие бабы большие. Сяо нян сяо. – Маленькие бабы маленькие, – выдал Го Цюшэн. – Да нян чжуйчжэ, сяо нян пао. – Большие бабы догоняют, маленькие удирают… Класс взорвался бешеным хохотом. Цинь Эр поднялся, опираясь о край кафедры. Седая бородка подрагивала, губы тряслись: – Негодный юнец! Негодникам учение не впрок! Старик потянулся за линейкой, схватил руку Го Цюшэна и прижал к столу: – Негодный юнец! – Бац! Он свирепо вытянул Го Цюшэна по ладони, и тот резко вскрикнул. Глянув на него, Цинь Эр снова занес было линейку, но рука у него вдруг словно застыла в воздухе: на лице Го Цюшэна появилось вызывающе-дерзкое выражение люмпен-пролетария, черные глаза обесцветились, в них сквозила ненависть. В смятенном взоре учителя читалось поражение, рука с линейкой бессильно упала. Что-то бормоча себе под нос, он снял очки, положил в металлический футляр, обернул его куском синей ткани и сунул за пазуху. Туда же последовала и линейка, которой он когда-то лупил Сыма Ку, этого смутьяна, врага рода человеческого. Затем снял шапочку, поклонился Го Цюшэну, поклонился всему классу и дребезжащим голоском, вызывавшим одновременно и жалость, и отвращение, возгласил, используя выражения классического литературного языка: – Цинь Эр – неисправимый глупец, господа. Переоценил свои возможности, как богомол в тщании остановить колесницу. Должен бы покинуть мир сей, но увы. А цепляющийся за жизнь старец все равно что тать. Провинности мои велики, прошу у всех прощения! Он почтительно сложил руки перед животом, помахал ими несколько раз, потом согнулся в глубоком поклоне, как вареная креветка, и, легко ступая, мелкими шажками вышел из класса. Донеслось его чуть слышное покашливание. На этом урок закончился. Следующим был урок музыки. Наш учитель музыки, та самая присланная из уезда Цзи Цюнчжи, ткнула концом указки в только что написанные на доске два больших иероглифа «инь» и «юэ»125[Иньюэ – музыка.] и громко сказала: – Начинаем урок музыки. Учебных материалов нет, все материалы здесь, здесь и здесь. – И она указала себе на голову, грудь и живот. Потом повернулась лицом к доске и, выводя на ней иероглифы, продолжила: – Понятие «музыка» включает в себя много чего. Игра на флейте, на хуцине, напевание какого-то мотивчика, исполнение арии из оперы и так далее – все это музыка. Сейчас вы не понимаете, но, возможно, когда-нибудь поймете, что петь – значит воспевать что-либо, но далеко не всегда. Пение – одно из важнейших музыкальных занятий, а для нашей отдаленной деревушки, можно сказать, главное содержание уроков музыки. Сегодня мы разучим песню. Она продолжала писать и говорить, а я смотрел в окно. Оно выходило в поле, и я видел, с какой завистью смотрят в сторону школы сын контрреволюционера Сыма Лян и дочь предателя китайского народа Ша Цзаохуа, которым не разрешили ходить в нее. Они пасли коз, стоя по колено в траве, а за ними высились подсолнухи – с толстыми стеблями, мясистыми листьями и ярко-желтыми цветками. Большие головы подсолнухов глядели печально, созвучно тому, что творилось в моей душе. Я косился на эти сверкающие глазенки и с трудом сдерживал слезы. Оглядывая окно, на скорую руку сколоченное из толстых ивовых стволов, я представлял себе, что превращаюсь в желтенькую хуамею, вылетаю на волю, окунаясь в золотистые лучи полуденного июньского солнца, и опускаюсь на один из этих подсолнухов, где полно тли и божьих коровок. – Сегодня мы будем разучивать песню под названием «Песнь освобождению женщины». Учительница нагнулась и, выставив округлый, как у кобылки, зад, стала быстро дописывать в низу доски последние строчки. И тут прямо в этот соблазнительный зад угодила пролетевшая мимо меня стрелка с перьями на хвосте и головкой, смазанной клейким варом из персикового дерева. По классу прокатился злорадный смешок. Сидевший сразу за мной стрелок, Дин Цзиньгоу, с важным видом помахал пару раз бамбуковым луком и поспешно спрятал его. Учительница отцепила стрелу, осмотрела, усмехнулась и бросила на кафедру, где та покачалась и застыла. – Неплохо стреляете, – спокойно проговорила она, положила туда же указку и повесила на стул застиранную добела форменную военную куртку. И перед нами предстала совсем другая женщина. Белая блузка с короткими рукавами и отложным воротничком, перехваченная широким кожаным ремнем, почерневшим и лоснящимся от времени. Тонкая талия, высокая грудь, пышные бедра. Широченные армейские брюки, тоже застиранные до белизны, и белые, по последней моде, туфли-тенниски. Выглядела она очень эффектно, а чтобы усилить эффект, затянула пояс на последнюю дырочку. На губах у нее играла усмешка, она была очаровательна, как белая лиса. Но улыбка мгновенно исчезла и сменилась жестокостью белой лисы. – Только что вы довели учителя Цинь Эра, и он ушел, – надо же, какие герои! – насмешливо проговорила она, взяв стрелу. – Кто же, интересно, этот чудо-стрелок? – Она повертела стрелу, зажав тремя пальцами. – Может, Ли Гуан?126[Ли Гуан – знаменитый полководец времен династии Хань (206 до н. э. – 220 н. э.) по прозвищу Летающий Генерал.] Или Хуа Жун?127[Хуа Жун – персонаж классического романа «Речные заводи», великолепный стрелок из лука, прозванный Маленький Ли Гуан.] Хватит ли ему духу подняться и назвать себя? – Она окинула нас холодным взглядом красивых черных глаз. Никто не встал, и она, схватив указку, шарахнула по столу. – Предупреждаю, чтоб никаких хулиганских выходок на моих уроках не было. Заверните их в тряпочку и отнесите домой своим мамашам. – А у меня мать умерла! – громко выкрикнул У Юньюй. – У кого это мать умерла? Ну-ка встань. – У Юньюй спокойно поднялся. – Выйди сюда, дай посмотреть на тебя. В маслянистой, как змеиная кожа, шапочке, в которой он ходил круглый год, прикрывая проплешины, и которую, говорят, не снимал даже на ночь, даже купаясь в реке, У Юньюй молодцевато подошел к кафедре. – Как тебя зовут? – мягко улыбнулась учительница. У Юньюй с героическим видом назвался. – Меня, – обратилась она ко всему классу, – зовут Цзи Цюнчжи. Я сызмальства осталась без родителей и до семи лет обитала на куче мусора. Потом прибилась к бродячему цирку и какого только хулиганья и отребья в этих странствиях не повидала. Научилась выполнять трюки на велосипеде, ходить по канату, глотать мечи, дышать огнем, потом стала дрессировать животных – сначала собак, потом обезьян. Дошло дело и до медведей, а в конце концов и до тигров. Собаки у меня прыгали через обруч, обезьянки лазали по шесту, медведи катались на велосипеде, а тигры перекатывались через себя. В семнадцать лет я вступила в ряды революционной армии, сражалась, обагряя меч кровью врагов. В двадцать меня послали в Восточно-Китайскую военную академию, где меня обучили спортивным играм, рисованию, пению и танцам. В двадцать пять я вышла замуж за Ма Шэнли, начальника разведки в службе безопасности, знатока боевых искусств, с которым могу драться на равных. Думаете, заливаю? – Подняв руку, она чуть поправила короткую стрижку. Пышущее здоровьем, смуглое лицо настоящего революционера, полные жизни, гордо выпирающие груди. По-боевому вздернутый нос, тонкие, волевые губы и белые, как известь, зубы. – Я, Цзи Цюнчжи, даже тигров не боюсь, – произнесла она сухим, как древесный пепел, голосом, презрительно глядя на У Юньюя. – Думаешь, тебя испугаюсь? – Говоря эти полные презрения слова, она ловко просунула кончик длинной указки под край его змеиной шапочки и быстрым движением, будто снимая блин со сковородки, сдернула ее. И все это за какую-то секунду. У Юньюй обхватил руками голову, она теперь походила на гнилую картофелину. Заносчивость бесследно исчезла, и на лице у него появилось глупое-преглупое выражение. Все так же держась за голову, он взглянул вверх в поисках предмета, скрывавшего это безобразие. А шапочка весело крутилась в воздухе на высоко поднятой указке, которая повиновалась ловким движениям учительницы. Крутила она ее так мастерски, так чарующе, что у самого У Юньюя от этого представления дух захватило. Одно движение – и шапочка взлетает вверх, и тут же опять на кончике указки и вертится, вертится… Я был просто поражен. Она послала шапочку в воздух еще раз. А когда та, вращаясь, стала снижаться, сделала неуловимое движение указкой, и этот уродливый, распространяющий мерзкую вонь предмет лег прямо под ноги У Юньюю. – Подними свою дрянную шапчонку и вали на свое место, – с отвращением скомандовала Цзи Цюнчжи. – Я соли больше съела, чем ты лапши, мостов больше перешла, чем ты исходил дорог. – Она опять взяла со стола стрелу. – Ты, да-да, ты! – пронзила она ледяным взглядом одного из учеников, Дин Цзиньгоу. – Неси сюда лук! – Тот вскочил и, подойдя к кафедре, послушно положил лук. – Ступай на место! – последовал приказ. Взяв в руки лук, она натянула его. – Бамбук слишком мягок, да и тетива не годится! – заключила она. – Тетиву из коровьих сухожилий делать надо. – Наладив стрелу на тетиву из конского волоса, она легонько натянула ее и прицелилась в голову Дин Цзиньгоу. Тот нырнул под стол. В струящемся из окна свете с жужжанием летала муха. Цзи Цюнчжи тщательно прицелилась, тетива загудела, и сраженная муха упала на пол. – Еще доказательства нужны? – вопросила она. В классе стояла мертвая тишина. Она мило улыбнулась, и на подбородке обозначилась очаровательная ямочка. – Ну а теперь начнем урок. Сначала прочитаем вслух слова песни: Старый уклад с мрачным колодцем сравню, сухим и бездонным, в нем мы – угнетенный народ, а женщин бесправней нет. Новое общество с солнцем сравню, благодатным, дарящим, несет для всего народа, для женщин свободы свет. Глава 31 На уроке Цзи Цюнчжи я превзошел всех прекрасной памятью и музыкальным дарованием. Но не успел я допеть «Песнь освобождению женщины» до слов «женщин бесправней нет», как раздался голос матушки. Она стояла под окном с завернутой в белое полотенце бутылочкой козьего молока и раз за разом негромко звала: – Цзиньтун, иди молоко пить! Цзиньтун, молоко! Матушкин зов и запах молока мешали сосредоточиться, но спеть к концу урока все слова и сделать это четко и правильно смог лишь я один и единственный из сорока учеников Цзи Цюнчжи удостоился ее щедрой похвалы. Она спросила, как меня зовут, попросила еще раз встать и спеть. Как только она объявила, что урок окончен, в окне тут же появилась матушка со своей бутылочкой. Я не знал, как быть, а матушка сказала: – Пей быстрее, сынок! Какой ты молодец, мама так рада за тебя!