В классе раздался приглушенный смех. – Бери, деточка, что тут такого? – удивилась она. Обдав нас свежестью зубного порошка, подошла Цзи Цюнчжи. Она совсем неофициально оперлась на указку и приветливо обратилась к стоявшей под окном матушке: – А, это вы, почтенная тетушка! Впредь во время урока, пожалуйста, не мешайте. От звука ее голоса матушка замерла, а потом почтительно затарахтела, напряженно вглядываясь в полумрак класса: – Он у меня единственный сын, учительница, а хвороба эта сызмальства, ничего есть не может. Маленьким на одном моем молоке держался, теперь вот козьим спасается. В полдень надоила мало, так не наелся, боюсь, до вечера не дотянет… Цзи Цюнчжи улыбнулась мне: – Бери давай, а то мать держит и держит. – Я взял бутылочку, щеки горели. – Но это не дело, – обратилась Цзи Цюнчжи к матушке. – Надо заставлять его есть всё. А вырастет, пойдет в школу средней ступени, в университет, так и будет, что ли, козу за собой таскать? – Она, наверное, представила, как высоченный ученик входит в класс, волоча за собой козу, потому что рассмеялась – беззлобно и открыто. – Сколько же ему лет? – воскликнула она. – Тринадцать, в год Кролика родился, – сказала матушка. – Я тоже ужасно переживаю, но воротит его от всего. Да еще живот болит так, что аж пот прошибает, даже страшно становится… – Ну хватит, мама! – недовольно вмешался я. – Не рассказывай! Не буду пить! – И сунул бутылочку обратно в окно. – Не надо так, Шангуань, – потрепала меня по уху Цзи Цюнчжи. – От этой твоей привычки избавляться надо. Пей лучше. – Обернувшись, я взглянул в ее посверкивающие в полумраке глаза и преисполнился великого стыда. – Запомните все: не следует смеяться над слабостями других, – добавила она и вышла из класса. Отвернувшись к стене, я в два счета опорожнил бутылочку и вернул ее матушке: – Мама, больше не приходи. На перемене бузотеры У Юньюй и Дин Цзиньгоу сидели на своих скамейках тише воды ниже травы. Толстяк Фан Шучжай забрался на парту, снял пояс и затянул на балке, изображая, что вешается, и визгливым вдовьим голосом запричитал: – Эр Гоу, Эр Гоу, как ты жесток! На запад ушел, разведя рукава, – как ты мог! Оставил рабу свою, бросил свой дом, все ночи ей мерзнуть на ложе пустом. Все сердце червем источила мне грусть, уж лучше к Источнику128[Имеется в виду Желтый источник, страна мертвых.] тоже вернусь… Он все причитал и причитал, и в конце концов на его пухлых поросячьих щечках на самом деле появились полоски слез, а в рот полились сопли в два ручья. – Нет мне жизни, – взвыл он, встав на цыпочки и просунув голову в петлю. – Нет мне жизни! – снова возопил он, взявшись обеими руками за петлю и подпрыгнув; потом подпрыгнул еще раз с криком «Пожил довольно!». По классу прокатился какой-то странный смешок. У Юньюй, который весь еще кипел от пережитого унижения, оперся двумя руками и, как жеребец, лягнул ногами парту, на которой стоял Фан Шучжай. Парта опрокинулась, и тело толстяка вдруг повисло в воздухе. Он пронзительно заверещал, вцепившись руками в петлю и отчаянно болтая короткими толстыми ножками. Движения становились все медленнее, лицо побагровело, на губах выступила пена, и он замычал в предсмертных судорогах. – Повесился! – Несколько учеников помладше с криком в ужасе выскочили из класса. – Повесился! Фан Шучжай повесился! Обмякшие руки Фан Шучжая уже бессильно повисли, ноги больше не дергались, пухлое тело вдруг вытянулось, и из штанов змеей выскользнули звучно испущенные ветры. Ученики растерянно метались по двору. Из учительской выскочила Цзи Цюнчжи, а с ней несколько мужчин, имен которых я не знал, как и не знал, что они преподают. «Кто повесился? Кто?» – громко спрашивали они на бегу, спотыкаясь о еще не убранный строительный мусор. Перед ними неслась толпа возбужденных и перепуганных школьников. Цзи Цюнчжи двигалась большими прыжками, как лань, и вскоре уже стояла в классе. – Где он? – Она растерянно шарила вокруг глазами, мало что видя из-за резкого перехода от яркого солнечного света к полумраку класса. Грузное тело Фан Шучжая лежало на полу, как туша зарезанного поросенка. Черный полотняный пояс, из которого он смастерил петлю, скрутился и лопнул. Опустившись перед ним на корточки, Цзи Цюнчжи схватила его за руку и перевернула лицом вверх. Я видел, как она нахмурилась, выпятила губы и зажала нос. Вонь от Фан Шучжая шла неимоверная. Она тронула его пальцем за нос, потом со свирепым выражением ткнула ногтем в желобок под носом. Фан Шучжай поднял руку и попытался отвести ее палец. Она хмуро встала и пихнула его ногой: – Поднимайся! – Кто опрокинул парту?! – Она стояла у кафедры, кипя от негодования. – Я не видел. И я не видел. Я тоже не видел, – послышались голоса. – Ну и кто же тогда видел? Или кто сделал это? Может, хоть раз смелости наберетесь?! Все сидели, понурив головы. В мертвой тишине раздавались лишь всхлипывания Фан Шучжая. – Чтоб я тебя не слышала! – хлопнула она ладонью по столу. – Коль решил помереть, так это пара пустяков. Погоди вот, научу тебя кое-каким способам. Не верю, что никто не видел, как опрокинули парту. Шангуань Цзиньтун, ты мальчик честный, может, ты скажешь? – Я уставился в пол. – Подними голову и смотри мне в лицо, – скомандовала она. – Знаю, тебе страшно, но я за тебя заступлюсь, не бойся. Я поднял голову, глянул в красивые глаза истинной революционерки, в памяти всплыл свежий запах зубного порошка, и меня тут же будто прохватило порывом промозглого осеннего ветра. – Я верю, у тебя достанет смелости не покрывать плохих людей и их черные дела, – громко произнесла она. – Это необходимое качество для всех детей нового Китая. Чуть покосившись влево, я столкнулся с грозным, не сулящим ничего хорошего взглядом У Юньюя и снова свесил голову на грудь. – Ну-ка встань, У Юньюй, – спокойным голосом велела Цзи Цюнчжи. – Это не я! – заорал тот. – Что же ты тогда переживаешь? Чего разорался? – усмехнулась она. – Все равно не я… – чуть слышно промямлил У Юньюй, ковыряя ногтем парту. – Настоящий мужчина держит ответ за свои поступки, У Юньюй! Тот оставил парту в покое и медленно поднял голову. Лицо его исказила гримаса злобы. Он швырнул на пол учебник, завернул грифельную доску и карандаш в кусок синей ткани, сунул под мышку и презрительно заявил: – Ну я перевернул, и что дальше? Сдалась мне эта ваша учеба паршивая! И не хотел я учиться вовсе, это вы меня подбили! – И с надменным видом направился к выходу, долговязый, широкий в кости: ну просто воплощение грубого, неотесанного остолопа – и по виду, и по манерам. У дверей на пути у него встала Цзи Цюнчжи. – Прочь с дороги! – рявкнул он. – Чего лезешь?! Она одарила его милой улыбкой: – Хочу, чтобы такой презренный недоделок, как ты, запомнил: за сотворенное зло… – Правой ногой она вдруг молниеносно ударила его по колену. Взвыв от боли, У Юньюй рухнул на четвереньки. – …всякий мерзавец понесет наказание! У Юньюй запустил в нее грифельной доской и попал прямо в грудь. Схватившись за ушибленное место, Цзи Цюнчжи вскрикнула. У Юньюй поднялся и, хорохорясь, заявил: – Думаешь, я тебя испугался? Я крестьянин-арендатор в третьем поколении. Все мои родственники – семьи обеих тетушек и бабки – крестьяне-бедняки. Мать родила меня на дороге, когда нищенствовала! Учительница потерла грудь: – Не хочется, честно говоря, руки марать о такого пса паршивого. – Она сплела пальцы и надавила до хруста в суставах. – Мне наплевать, в третьем поколении ты крестьянин или в тридцатом, но проучить тебя все-таки придется! – Незаметное движение кулака – и от удара в скулу У Юньюй взвыл и пошатнулся. После второго, еще более мощного, удара по ребрам он получил еще ногой по лодыжке и, растянувшись на полу, захныкал, как маленький. Цзи Цюнчжи подняла его за шкирку и ухмыльнулась, глядя на эту гнусную рожу. Потом подвела к двери, наладила ему коленом в пах, толкнула ладонью, и У Юньюй грохнулся навзничь на кучу битых кирпичей. – Ставлю тебя в известность, – сообщила она, – ты исключен. Глава 32 Они остановили меня на тропинке, что вела из школы в деревню. У каждого в руке по упругой ветке шелковицы. Надвигались сумерки, в косо падающих лучах солнца их лица казались желтовато-восковыми, а мягкий свет придавал каждому свой оттенок – и У Юньюю в его неизменной шапочке, с распухшей щекой, и Го Цюшэну с его злобным взглядом, и Дин Цзиньгоу с черными, как древесные грибы, ушами, а также известному всей деревне каналье Вэй Янцзяо с его почерневшими зубами. В грязных канавах по обочинам тропинки покрякивали встрепанные утки. Я собрался было проскользнуть мимо, но мне преградил путь своей веткой Вэй Янцзяо. – Чего надо? – буркнул я. – Чего? Проучить тебя хотим сегодня, ублюдок мелкий, отродье рыжего заморского дьявола! – И зрачки его косых глаз запрыгали, как ночные мотыльки. – Что я вам сделал… – жалобно проскулил я. У Юньюй вытянул меня веткой. Зад обожгла нестерпимая боль. И тут они принялись охаживать меня со всех сторон – по шее, по спине, по заду, по ногам. Я громко взвыл, а Вэй Янцзяо вытащил здоровенный нож с костяной ручкой и помахал им у меня перед носом: – Заткнись! Еще раз крикнешь, отрежу язык и нос и выколю глаза! – При виде холодно поблескивающего лезвия я пришел в ужас и умолк. Пиная меня коленями и хлеща ветками по ногам, они, эта четверка волков, погнали меня, бедную овечку, подальше в поля. В канавах неслышно текла вода, со дна поднимались и лопались пузыри, и в опускавшихся сумерках омерзительный запах оттуда все усиливался. Несколько раз я оборачивался и молил: – Братцы, отпустите… – Но в ответ град ударов сыпался еще чаще, а когда я вскрикивал от невыносимой боли, снова подскакивал Вэй Янцзяо со своими угрозами. Оставалось лишь безропотно сносить побои и шагать, куда вели. Мы прошли по мосткам из накиданной соломы, и перед густыми зарослями клещевины мне велели остановиться. Вся задница мокрая – то ли от крови, то ли от мочи, не знаю. Они выстроились в одну линию, облаченные в кровавые отблески зари. Все четыре ветки совсем измочалились и из зеленых стали черными. На веерах мясистых листьев клещевины тоскливо стрекотали пузатые зеленые кузнечики. От резкого запаха ее цветков из глаз у меня покатились слезы. – Слушай, брат, ну и чего делать-то с этим паршивцем? – подобострастно обратился Вэй Янцзяо к У Юньюю. – Прибить его надо, я считаю! – буркнул тот, потирая распухшую щеку. – Нет, так не пойдет, – заявил Го Цюшэн. – У его старшей сестры муж – замначальника уезда, и сама она при должности. Убьешь его – нам всем не жить. – Можно убить, а труп – в реку, – предложил Вэй Янцзяо. – Через несколько дней будет в океане черепах кормить. И сам черт не дознается. – Вот только убивать чур без меня, – струсил Дин Цзиньгоу. – А ну как муж его сестры, этот кровавый бандит Сыма Ку, объявится? Он за своего младшего дядюшку под корень наши семьи изведет. Они обсуждали мою судьбу, а я слушал с полным безразличием, не испытывая ни страха, ни желания сбежать. Впав в какое-то зачарованное состояние, я даже обратил свой взор вдаль, на юго-восток, где закатным морем крови простирались луга и золотилась гора Лежащего Буйвола, и на юг, на бескрайние темно-зеленые рисовые поля. Берег Мошуйхэ, извивающейся длинным драконом к востоку, то скрывался за колосьями, то открывался там, где они были ниже, и над невидимыми водами листками бумаги покачивались стайки белых птиц. В голове пронеслось одно за другим все, что случилось пережить, и вдруг показалось, что я уже прожил лет сто. – Убейте меня, убейте, я пожил свое. В их глазах мелькнуло удивление. Обменявшись взглядами, они снова повернулись ко мне спиной, будто не расслышали. – Ну убейте же меня! – решительно заявил я, всхлипнув, и вдруг разревелся, обливаясь липкими и солоноватыми, как кровь, слезами. Искренностью своей просьбы я поставил их в затруднительное положение. Они снова переглянулись, и было видно, что призадумались. – Умоляю вас, господа, – решил я закрепить успех еще большим драматизмом, – прикончите меня! Все равно как, только побыстрее, чтобы меньше мучиться. – Ты что, думаешь, нам духу не хватит убить тебя? – уставился мне в глаза У Юньюй, сжав своими толстенными пальцами мой подбородок. – Хватит, – пролепетал я, – конечно же хватит. Я лишь прошу сделать это побыстрее. – Влипли мы с этим пащенком, парни, – сплюнул У Юньюй. – Сдается мне, убить его все же придется. Отступать уже нельзя, так что лучше кончить его по-быстрому. – Хотите убить – убейте, но без меня, – гнул свое Го Цюшэн. – Сдать нас хочешь, паскуда? – тряхнул его за плечи У Юньюй. – Мы теперь четыре кузнечика на одной нитке, пусть никто даже не думает соскочить. Только попробуй – все сразу узнают, что ты сделал с этой дурочкой из семьи Ван, уж я позабочусь. – Ладно, братва, хорош ссориться, – вмешался Вэй Янцзяо. – Тут делов-то – убить. Скажу по секрету: ту старуху на каменном мостике я угрохал. Ничего против нее не держал, просто задумал ножичек в деле опробовать. Я-то думал, убить человека непросто, а на самом деле – раз плюнуть. Этим ножичком под ребра и сунул. Так он скользнул в нее, как в доуфу, хлюп – аж ручка вошла. Не успел вытащить, а из нее уж и дух вон, даже не вякнула. – Он провел лезвием туда-сюда по штанам. – Вот глядите. – И будто бы ткнул ножом, направив его мне в живот.