– Мотать головой не ответ, – заявил уполномоченный. – На основании активных разоблачений народных масс и тщательного расследования мы собрали немало фактов. Под руководством урожденной Лу семья Шангуань долгое время укрывала Сыма Ку, контрреволюционера номер один в дунбэйском Гаоми, врага народа, на совести которого немало кровавых преступлений. Кроме того, накануне вечером кто-то из семьи Шангуань уничтожил выставку наглядной агитации по классовой борьбе, а еще исписал доску в школе лозунгами реакционного содержания. Эти преступления дают нам полное право ликвидировать всю вашу семью. Но с учетом соответствующих указаний даем вам последний шанс. Надеюсь, вы сообщите властям, где скрывается гнусный бандит Сыма Ку, чтобы этот злобный зверь как можно быстрее попал в руки правосудия. Кроме того, вам придется назвать того, кто повинен в уничтожении выставки наглядной агитации по классовой борьбе и в написании реакционных лозунгов. Мы, конечно, знаем, чьих это рук дело, но смягчение наказания возможно лишь после добровольного признания вины. Всё понятно? Мы хранили молчание. Ян схватил «маузер» и с размаху шарахнул по столу, не отрывая губ от рупора, по-прежнему направленного в сторону оконной дыры, и заорал: – Шангуань Лу, понятно, что я сказал?! – Напраслина все это, – спокойно произнесла матушка. – Напраслина, – повторили за ней мы. – Напраслина, говорите? Мы добрых людей напрасно не обвиняем, но и виновных не отпускаем. Подвесьте-ка их всех. Мы отбрыкивались, кричали и плакали, но удалось лишь оттянуть неизбежное. В конце концов нам связали руки за спиной и подвесили на прочной сосновой балке. Матушку дальше всех к югу, за ней Лайди и Сыма Ляна, потом меня и Ша Цзаохуа. Профессионально действовали эти ополченцы, – видно было, что подвешивать на дыбу они мастера. На балке заранее закрепили пять блоков, так что и подтягивать вверх можно было без особых усилий. Болели запястья, но это еще куда ни шло, а вот плечевые суставы ломило невыносимо. Голова против воли падала на грудь, шея вытягивалась дальше некуда. К ногам будто гири привязаны. Я тихонько повизгивал. Сыма Лян даже не пикнул. Лайди стонала, а Ша Цзаохуа молчала. Под дородным телом матушки веревка натянулась как струна. Матушка быстро и обильно вспотела, и от спутанных волос поднимался пар. Лу Шэнли с Юйнюй покачивались, обхватив ее за ноги. Ополченцы отпихивали их, как цыплят, они вновь устремлялись к матушке, и их опять отталкивали. – Может, и этих подвесить? – спросил кто-то из ополченцев. – Нет, действуем по инструкции, – твердо заявил опер. Лу Шэнли нечаянно стащила у матушки с ноги тапку. Пот стекал у нее на большой палец и капля за каплей падал на пол. – Будете говорить? – спросил Ян. – Расскажете, и вас тут же опустят. – Детей опустите… – задыхаясь, с трудом подняла голову матушка. – Я во всем виновата… – А ну вздуйте их, да как следует! – крикнул уполномоченный в сторону окна. Ополченцы похватали хлысты и дубинки и с громкими криками принялись методично избивать нас. Я взвыл от боли, вскрикнули старшая сестра и матушка. Ша Цзаохуа даже не дернулась: наверное, потеряла сознание. Опер и ганьбу колотили по столу и выкрикивали ругательства. Несколько ополченцев затащили Сыма Тина, как свинью, на станок, и один принялся охаживать его по заду черной металлической дубинкой. – Второй брат, гаденыш этакий, выходи, признавайся, что натворил! – вопил с каждым ударом Сыма Тин. – Вы не смеете так избивать меня, у меня столько заслуг… Ополченец молча орудовал дубинкой, будто отбивал кусок гнилого мяса. Один ганьбу лупил плетью по кожаному бурдюку с водой, другой хлестал лозой по мешку. Звуки ударов, настоящих и имитируемых, громкие вопли и крики – все смешалось в ужасный шум и гам. В нещадно-ярком свете газовых фонарей по стенам плясали тени плетей и дубинок… Через какое-то время – пожалуй, столько длится урок в школе – ополченцы отвязали веревку. Тело матушки тяжело рухнуло на пол. Развязана еще одна веревка – упала старшая сестра. Так, одного за другим, опустили нас всех. Принесли ведро ледяной воды и плеснули на нас из черпака. Мы тут же пришли в себя, но не могли двинуть ни рукой, ни ногой. – Сегодня вас только припугнули, – проскрежетал Ян. – Подумайте хорошенько. Будете говорить – все проступки будут прощены и вас отпустят. Будете молчать – готовьтесь кое к чему похуже. Он пристегнул протез, убрал трубку и «маузер», велел ополченцам глядеть за нами в оба и удалился в сопровождении ганьбу, покачиваясь и поскрипывая. Ополченцы закрыли дверь на засов и в обнимку с винтовками устроились в углу перекурить. Мы приткнулись к матушке, тихонько всхлипывая, не в силах вымолвить ни слова. Матушка гладила нас одного за другим распухшей рукой. Сыма Тин стонал от боли. – Эй вы, не молчали бы лучше! У уполномоченного Яна и камни сознаются, а вы из плоти и кожи. Ну продержались сегодня, а вот хватит ли вас на завтра – вопрос. – Сыма Ку, если он мужчина, самому бы явиться с повинной, и все дела, – подхватил другой. – Сейчас в зеленке схорониться еще можно, а зима придет – куда спрячешься? – Вот уж настоящий зверюга этот зятек ваш. В конце прошлого месяца отряд уездной безопасности обложил его в камышах на Баймаху, но он ушел. Очередью из пулемета семь человек на тот свет отправил. И командир отряда без ноги остался. Похоже, они на что-то намекали, только вот на что – не ясно. Но мы все же будто весточку получили от Сыма Ку. Ведь после той стычки у печи он как в воду канул. Мы-то надеялись, что он укроется где подальше, а он продолжал валять дурака и навлек на нас неприятности здесь, в Гаоми. Ведь озеро Баймаху – это к югу от деревни Лянсяньтунь, ли в двадцати от Даланя. Там Мошуйхэ сильно разливается – настоящее озеро в низине, с густыми зарослями камыша и стаями диких уток. Глава 35 На следующее утро из уезда верхом примчалась Паньди. Она просто клокотала от ярости и хотела разобраться с районными. Но после посещения канцелярии поутихла. К нам она заявилась вместе с районным начальником. Мы уже полгода ее не видели и понятия не имели, чем она занимается. Она очень осунулась. По засохшим потекам молока на одежде было понятно, что у нее грудной ребенок. Мы встретили ее холодно. – И чем же провинилась твоя мать, а, Паньди? – проговорила матушка. Паньди покосилась на районного начальника: с деланым безразличием он уставился на высокую стену за оконным проемом. – Мама… потерпите… – Голос у нее дрогнул. – Надо верить власти… Власть не станет на добрых людей напраслину возводить… Паньди неумело пыталась утешить нас, а в это время за озером Баймаху, на заросшем соснами семейном кладбище ученого из Ханьлинь134[Ханьлинь – академия, основанная танским императором Сюаньцзуном (VIII в.) для контроля за чиновничьими экзаменами, а также для поддержания конфуцианской морали.], вдова из деревни Шакоуцзыцунь по имени Цуй Фэнсянь, которую считали лисой-оборотнем, ритмично постукивала черным голышом по позеленевшей стеле на могиле ученого, где в камне восхвалялись его золотые слова и выдающиеся деяния. Этот звонкий стук смешивался со стуком дятла, среди деревьев мелькал развернутый веером белый хвост серой сороки. Постучав, Цуй Фэнсянь уселась на жертвенный столик и стала ждать. С напудренным лицом, в аккуратной и чистой одежде, с бамбуковой корзинкой в руке, покрытой цветастым платком, она смотрелась как молодая сноха, идущая навестить родителей. Из-за стелы появился Сыма Ку. – Напугал до смерти, чертяка! – отпрянула она. – Тебе-то чего бояться? Разве лисы-оборотни боятся призраков? – Дело-то вон как повернулось, а у него одни красивые слова на уме! – рассердилась Цуй Фэнсянь. – А как оно, собственно, повернулось? Все прекрасно как никогда, – возразил Сыма Ку. – Это местное черепашье отродье все еще надеется поймать меня? Ха-ха, размечтались! – И он похлопал по висевшему на груди пулемету, по сверкающему немецкому «маузеру» за поясом и «браунингу» в кобуре. – Теща хочет, чтобы я бежал из Гаоми, а зачем, спрашивается? Это моя родина, здесь могилы моих предков, здесь всё меня знает: каждая травинка, каждое деревце, каждый холм и речка. Здесь мне привольно и радостно, а еще здесь такая огненная лиса, как ты. Ну скажи, разве могу я уйти отсюда? – Далеко в камышах, чем-то напуганная, взлетела стая диких уток, и Цуй Фэнсянь зажала ему ладонью рот. – Не волнуйся, – отвел ее руку Сыма Ку. – Восьмая армия уже получила от меня урок, а уток спугнул стервятник. Видать, мертвечиной полакомиться прилетел. Она потянула его в дальний угол кладбища: – У меня для тебя срочная новость. Раздвигая густые заросли колючек, они пробрались в просторный склеп. – Ай! – вырвалось у поранившейся Цуй Фэнсянь. Сыма Ку снял пулемет, зажег светильник на стене, повернулся и заботливо взял ее за руку: – Сильно поранилась? Дай взгляну. Цуй попыталась вырвать руку: – Ничего, ничего страшного. Но он уже сунул ее палец себе в рот и жадно присосался. – Вампир этакий… – простонала Цуй Фэнсянь. Сыма Ку вынул изо рта палец и впился ей в губы, а лапищами грубо ухватил за грудь. Она извивалась в возбуждении, корзинка выпала у нее из рук, и по позеленевшим плиткам пола раскатились коричневатые вареные яйца. Сыма Ку поднял ее на руки и положил на широкую крышку четырехосновного гроба… Лежа на этой крышке нагишом и прикрыв глаза, он облизывал кончики давно не стриженной бороды. Цуй Фэнсянь, разминавшая мягкими пальчиками костяшки пальцев его больших рук, вдруг уткнулась распаленным лицом в костистую грудь, от которой пахло диким зверем, и стала легонько покусывать, приговаривая с полной безнадежностью в голосе: – Злой дух-губитель, вот ты кто. Когда ты у власти, я тебе не нужна, а как пошло наперекосяк – сразу ко мне… Прекрасно понимаю: любой женщине, что свяжется с тобой, добра не будет, но ничего не могу с собой поделать. Стоит тебе махнуть хвостом, и уже бегу, будто сучка какая… Ну скажи, дьявол, что в тебе так завораживает женщин и заставляет лететь по первому зову сломя голову? Даже если понимают, что их ждет адский огонь, они бросаются в эту бездну с широко открытыми глазами. Сыма Ку это слегка задело, но он все же усмехнулся и прижал ее руку к своей груди, там, где ощущалось мощное биение: – Это все оно, мое сердце, мое искреннее сердце. Я женщин всем сердцем люблю. – Сердце-то у тебя одно, – покачала головой Цуй Фэнсянь. – Разве можно делить его? – На сколько частей ни раздели, каждая – чистосердечная. И еще благодаря этому. – С двусмысленной улыбкой он увлек ее руку вниз. Цуй Фэнсянь вырвала руку и ущипнула его за губу: – Ну вот что делать с таким чудовищем, как ты? Уже затравили до того, что спит в склепе покойника, а все туда же со своим сумасбродством. – И чем дальше, тем больше буду сумасбродить, – усмехнулся Сыма Ку. – Женщины – славная штука, сокровище из сокровищ, самое драгоценное, что есть на свете. – И он стал ласкать ее грудь. – Перестань! С твоей семьей большое несчастье! – выпалила она. – Что еще стряслось? – промурлыкал он, продолжая ласкать ее. – Твоя теща, старшая свояченица, твой сын с младшим дядюшкой и дочери старшей и пятой своячениц вместе с твоим старшим братом арестованы. Их заперли в твоей усадьбе, что ни вечер – на балку подвешивают, плетьми стегают, дубинками бьют… Ужас один, боюсь, и пары дней не протянут, все будет кончено… Большая рука замерла у нее на груди. Он спрыгнул с крышки, схватил в охапку оружие и, пригнувшись, собрался было вылезти наружу. – Не ходи так, – взмолилась Цуй Фэнсянь, обхватив его за бедра. – Хочешь, чтобы тебя убили? Поостыв, он уселся возле гроба и сунул в рот целое яйцо. Пробивающиеся через заросли кустарника солнечные лучи освещали его раздувшиеся щеки и седеющие виски. Подавившись желтком, он побагровел и натужно закашлялся. Цуй Фэнсянь стала стучать ему по спине и массировать шею. Заниматься этим пришлось довольно долго, она даже вспотела. – Фу, напугал до смерти! – выдохнула она. По щекам Сыма Ку скатились две крупные слезинки, он вскочил, чуть не ударившись головой о свод. – Шкуру со всех спущу, черепашье отродье! – взревел он, в глазах сверкнула ненависть. – Даже не думай соваться туда, милый, – взмолилась, обняв его, Цуй Фэнсянь. – Колченогий Ян, ясное дело, заманить тебя хочет. Даже такой бабе длинноволосой, как я, понятно, что он задумал. Сам прикинь: пойдешь туда – сразу в засаду угодишь! – Ну и как быть, скажи. – Тебе же теща сказала: «Схоронись подальше». Если не сочтешь меня обузой, пойду с тобой, все подошвы истопчу и ничуть не пожалею! Растроганный Сыма Ку взял ее за руку: – Счастливый я человек, что и говорить. Столько повстречал добрых женщин, и каждая готова была так вот самоотреченно скитаться со мной. Жизнь у человека одна, чего еще желать? Но больше навлекать на вас беду не могу. Ступай, Фэнсянь, и не приходи сюда. Не печалься, если узнаешь о моей смерти. Хватит, пожил свое… Глаза Цуй Фэнсянь были полны слез, она лишь кивала. Потом вынула из волос изогнутый гребень из бычьего рога и стала тщательно расчесывать ему спутанные седеющие волосы, вычесав немало сенной трухи, мелких жучков и даже раковины улитки. Поцеловала влажными губами изрезанный глубокими морщинами лоб и спокойно произнесла: