– Я буду ждать тебя. – Подняла корзинку, вскарабкалась по ступенькам и, раздвинув кусты, выбралась из склепа. Сыма Ку долго сидел неподвижно. Цуй Фэнсянь уже давно скрылась из глаз, а он все смотрел и смотрел на чуть подрагивающие ветки. На другой день рано утром он вылез из склепа, оставив там все оружие и боеприпасы, и отправился на берег озера Баймаху. Там тщательно вымылся и пошел по берегу, любуясь природой, будто на прогулке. Он то разговаривал с птицами в зарослях камыша, то пускался наперегонки с выскочившим из-под ног кроликом. Шел по кромке болота, то и дело останавливаясь, чтобы собрать букет то красных, то белых полевых цветов, поднести к лицу и жадно вдыхать их аромат. Потом обошел по краю широко раскинувшейся луговины, глядя вдаль на поблескивающую под золотистыми лучами вечерней зари гору Лежащего Буйвола. Топнул ногой, когда переходил по каменному мостику через Мошуйхэ, словно проверяя его на прочность. Мостик шатался и скрипел, будто постанывая. Озорно расстегнул ширинку, свесил голову и, не переставая вздыхать от восхищения, стал любоваться открывшимся зрелищем. Потом направил горячую струю в реку. «А-а, ай-яя!» – орал он, пока эта капель звонко журчала на поверхности воды. Высокие, протяжные звуки разносились по окрестным просторам и эхом возвращались к нему. Его внимание привлек звонко щелкавший бичом на берегу маленький косоглазый пастушок. Сыма Ку смотрел на пастушка, тот тоже уставился на него. Так они и таращились друг на друга, пока оба не расплылись в улыбке. – Я знаю, из чего ты, малыш, – улыбнулся Сыма Ку. – Для ножек грушу повалили, для ручек абрикос спилили, а письку вместе с мамой из глины слепили! Мальчик страшно разозлился. – Растудыть твою мать! – грубо выругался он. В душе Сыма Ку все перевернулось, глаза увлажнились, в нем столкнулись самые противоречивые чувства. Пастушок щелкнул бичом и погнал коз на закат, в сторону опускающегося на лес багрового диска. Звонким детским голоском мальчонка запел: Как в тридцать седьмом японцы вторглись к нам в Китай. Лугоуцяо захватили и Шаньхайгуань, Провели свою железку прямиком в Цзинань. Пусть палят они из пушек, наш Восьмой боец Знай орудует затвором – дьявол не жилец. Хлоп! – японский офицерик ноги протянул И на западное небо135[По народным верованиям, запад – страна мертвых.] прямиком шагнул… Песенка еще звучала, когда Сыма Ку присел на каменном мостике на корточки и закрыл руками полные горячих слез глаза. Потом он спустился к реке, ополоснул лицо, отряхнул с себя грязь и пыль и тихо побрел по пестрому цветочному ковру дамбы. В сумерках уныло кричали птицы, нежные и тонкие ароматы одних цветов опьяняли, другие – горькие и резкие – отрезвляли. Широко раскинулись небо и земля, перед глазами проносились века, и думы полнились печали. На тропинке по гребню дамбы саранча откладывала яйца. Мягкие брюшка зарывались глубоко в твердую землю, а верхняя часть оставалась на поверхности – сцена страдания и счастья. Присев на корточки, Сыма Ку поднял одну, взглянул на длинное, извивающееся в сочленениях брюшко. Тут же вспомнилось детство, вспомнилась первая любовь – белокожая тонкобровая женщина, любовница отца, Сыма Вэна. Как сладко было зарываться носом в ложбинку меж ее грудей… Вот она, деревня, перед глазами: дымок из труб и все более четкий запах человека. Он сорвал дикую хризантему и поднес к носу, чтобы упорядочить сумбур в голове и обуздать смятение чувств. С важным видом он подошел к свежему пролому в южной стене своего дома. Дежуривший там ополченец клацнул затвором: – Стой! Дальше нельзя! На что Сыма Ку презрительно бросил: – Это мой дом! Часовой на миг замер, потом пальнул из винтовки и принялся кричать как сумасшедший: – Сыма Ку явился! Сыма Ку явился! Он убежал, таща за собой винтовку, а Сыма Ку, глядя ему вслед, пробормотал вполголоса: – И чего бегать, в самом деле… Он еще раз поднес к носу желтый цветок и двинулся вперед, мурлыкая антияпонскую песенку пастушка и собираясь обставить всё как можно более торжественно. Но с первым же шагом нога ощутила пустоту, и он провалился в глубокую яму, вырытую перед проломом в стене с единственной целью – схватить его. Тут же подскочили солдаты из районной службы безопасности. Они сидели в засаде в полях за стеной днем и ночью и сейчас наставили на Сыма Ку десятки вороненых стволов. В ногу ему вонзились острые бамбуковые колья на дне ямы, и он ругался почем зря, от боли ощерив зубы: – Вот как встречаете, молодцы. Я с повинной, а вы мне западню, как кабану, устроили… Начальник сыскного отдела службы безопасности вытащил Сыма Ку наверх и ловко защелкнул у него на запястьях наручники. – Отпустите семью Шангуань, – потребовал Сыма Ку. – Я дел натворил, мне и отвечать! Глава 36 С учетом настоятельных просьб народных масс дунбэйского Гаоми открытый суд над Сыма Ку решено было провести там, где они с Бэббитом первый раз крутили кино. В свое время это было гумно его семьи, и еще виднелись остатки затоптанного насыпного возвышения, с которого Лу Лижэнь осуществлял руководство народными массами во время земельной реформы. В ходе подготовки суда из района туда направили вооруженных ополченцев. Те работали всю ночь, перелопатили сотни кубометров земли, возвели новое возвышение высотой с дамбу на Цзяолунхэ и выкопали с трех сторон глубокий ров, наполнив его маслянистой зеленой водой. Ганьбу добились выделения из спецфонда начальника района средств, равных стоимости тысячи цзиней чумизы, приобрели на большом рынке Вопу в тридцати ли от деревни две повозки золотисто-желтых тростниковых циновок плотного плетения и соорудили над возвышением большой навес. Навес облепили разноцветными листами бумаги с изъявлениями ненависти и радости. Оставшимися циновками выложили само возвышение, а также его боковины, откуда они свешивались золотистым водопадом. Проверить место проведения открытого суда приехал начальник уезда в сопровождении районного. Они стояли на высоком, как театральная сцена, возвышении, на гладких, удобных циновках, глядя вдаль на серо-голубые волны Цзяолунхэ, несущей воды на восток. Налетавший с реки холодный ветер забирался под одежду, превращая рукава и штанины в связки толстых свиных сосисок. Начальник уезда потер покрасневший кончик носа и громко поинтересовался у стоявшего рядом районного: – Шедевр этот чьих рук дело? Тот не разобрался, язвит уездный или хвалит, и бухнул: – В планировании я принимал участие, а в основном вот он руководил. – И указал на чиновника из райотдела пропаганды, стоявшего сзади. Начальник уезда глянул на сияющего пропагандиста, кивнул и негромко, но так, чтобы слышали все, произнес: – Тут не открытый суд – коронацию проводить впору! К нему враскачку прихромал оперуполномоченный Ян и приветствовал совсем не по уставу. Начальник уезда смерил его взглядом: – Уже принято решение отметить твои большие заслуги в организации поимки Сыма Ку. Но в ходе операции причинен вред членам семьи Шангуань, и это будет признано большой ошибкой. – Главное – удалось схватить это чудовище, этого убийцу! – с чувством воскликнул Ян. – Может, я и допустил ошибку, но ради успеха дела я и здоровую ногу отдал бы на отсечение! Суд назначили на утро восьмого дня двенадцатого лунного месяца. Любители поглазеть на происшествия еще с ночи стали собираться перед возвышением, одетые холодным блеском звезд, укрытые леденящим светом луны, и на рассвете от народу уже было черно. Зрители выстроились и на дамбе. Когда из-за горизонта застенчиво выглянуло красное солнце и осветило заиндевелые брови и усы, стал заметен и розоватый парок из сотен ртов. О том, что в этот ранний час следует есть кашу-лаба, забыли все, но только не в нашей семье. Матушка пыталась поднять наш дух, но безуспешно: Сыма Лян беспрерывно плакал, и настроение у всех было ужасное. Восьмая сестренка, как большая, подобранной где-то на песчаном пустыре – такое нечасто бывает – морской губкой на ощупь вытирала ему льющиеся ручьем слезы. Плакал он беззвучно, но это было гораздо хуже, чем если бы в голос. Старшая сестра пристала к суетившейся матушке с мучившим ее вопросом: – Мама, а если он умрет, я тоже должна умереть вместе с ним? – Не говори глупостей! Даже если бы вы были женаты чин по чину, и то не надо было бы этого делать, – выговаривала ей матушка. Но когда сестра задала этот вопрос уже раз в двенадцатый, терпение матушки лопнуло: – Ты, Лайди, совсем, что ли, стыд потеряла? – язвительно проговорила она. – Ведь всего раз снюхалась с ним! Ну потоптал зятек старшую сестру жены… Как ты людям-то в глаза смотреть будешь? Сестра аж обмерла: – Ты изменилась, мама. – Да, изменилась, но и осталась верна себе. В последние годы семья Шангуань как лук-порей – одни погибают, другие нарождаются. Где рождение, там и смерть. Умирать легко, жить трудно. И чем тяжелее приходится, тем больше хочется жить. Чем меньше страшишься смерти, тем безогляднее борешься за жизнь. Хочу дожить до того дня, когда мои потомки – дети и внуки – станут большими людьми. И вы не должны меня подвести! Она обвела нас горящими глазами, в них стояли слезы. Остановился ее взгляд на мне, будто именно на меня она возлагала самые большие надежды. Стало как-то не по себе, потому что, кроме способности довольно быстро запоминать пройденное на уроках и не фальшивить при исполнении «Песни освобождению женщины», я ничем особым не отличался. Я был плакса, трус, слабак – что-то вроде кастрированного барашка. – Приведите себя в порядок и пойдем простимся с этим человеком, – сказала матушка. – Он хоть и сволочь, но настоящий мужчина. В прежние времена такие, как он, рождались раз в восемь-десять лет, а нынче, боюсь, их и вовсе не будет. Мы стояли на дамбе, и народ шарахался от нас, а кое-кто тайком бросал взгляд в нашу сторону. Сыма Лян хотел пробраться вперед, но матушка остановила его: – Посмотрим издали, ближе будем только отвлекать его. Солнце поднялось уже на высоту пары бамбуковых шестов, когда два грузовика с солдатами осторожно переползли по мосту через Цзяолунхэ и через прорыв в дамбе. Солдаты были в касках, с автоматами, сосредоточенные, будто перед решающим сражением. Подъехав к западному краю возвышения, грузовики остановились, солдаты попарно спрыгнули и тут же выстроились плотным коридором. Затем два солдата, вылезшие из кабины водителя, открыли задний борт, и еще один выпихнул оттуда Сыма Ку – рослого, в сверкающих наручниках. Он споткнулся и упал, но его тут же подняли несколько – видимо, специально отобранных – бойцов, высоченных верзил. Сыма Ку брел вместе с ними, еле переставляя распухшие, в крови и гное ноги, и от его следов разносилось зловоние. Его довели до навеса и затащили на возвышение. По словам жителей других деревень, никогда не видевших Сыма Ку, они представляли его ужасным существом – получеловеком-полузверем с зеленым лицом и торчащими клыками, а теперь, увидев настоящего Сыма Ку, невольно испытали разочарование. Вовсе ничего свирепого не было в этом побритом наголо высоком мужчине средних лет с большими печальными глазами. Он казался бесхитростным и прямолинейным, и все засомневались, того ли, кого надо, схватили органы. Судебное заседание много времени не заняло. Судья огласил совершенные Сыма Ку преступления и зачитал смертный приговор. Солдаты спихнули его с возвышения. Какое-то время их было не видно из-за навеса, но вскоре они появились с восточной стороны. Сыма Ку шел пошатываясь, державшие его за руки солдаты сбивались с ноги. Около печально известного пруда, где погиб уже не один человек, они остановились. Сыма Ку повернулся лицом к дамбе. Может, он заметил нас, а может, и нет. – Отец! – громко выкрикнул Сыма Лян, но матушка тут же закрыла ему рот ладонью. – Лян, будь хорошим мальчиком, – шепнула она ему на ухо, – не скандаль и не шуми. Бабушка понимает, что тебе тяжело, но главное сейчас – не бередить отцу душу. Пусть без забот выполнит последнее, что ему осталось. От матушкиных слов, как от волшебного заклинания, Сыма Лян из взбешенной собачонки мгновенно превратился в послушного ягненка. Два здоровенных солдата грубо схватили Сыма Ку за плечи и с силой развернули вполоборота, лицом к пруду. Собиравшаяся в нем лет тридцать дождевая вода походила на лимонное масло, и его поверхность отразила осунувшееся лицо и свежие порезы на щеках. Он стоял спиной к расстрельной команде, лицом к воде, и перед ним всплыли бесчисленные женские образы, он ощутил запах этих женщин. Его вдруг охватила слабость, и душевное спокойствие смел клокочущий вал чувств. Он упрямо развернулся, и его зычный рев заставил вздрогнуть и начальника юротдела уездного управления госбезопасности, который прибыл проследить за исполнением приговора, и профессиональных стрелков, которые убивали не моргнув глазом: – Не позволю стрелять мне в спину! Глядя в каменные лица палачей, он ощущал горячую волну боли в порезах на щеках. Сыма Ку всегда следил за своим внешним видом и страшно расстроился, вспомнив вчерашнее. Когда судебный исполнитель вручил ему приговор, он принял его с радостью. На вопрос, есть ли какие-нибудь просьбы, он погладил щетину на подбородке: – Надеюсь, можно пригласить брадобрея, чтобы помог мне привести себя в порядок. Исполнитель пообещал доложить начальству. Брадобрей с небольшим деревянным чемоданчиком в руках вошел в камеру смертника с опаской. Кое-как побрив Сыма Ку голову, он приступил к бороде. Когда полдела было уже позади, он поранил ему бритвой щеку, оставив глубокий порез. Сыма Ку взвыл, да так, что брадобрей с перепугу выскочил за дверь и спрятался за двух вооруженных охранников. – У этого парня волосы пожестче свиной щетины будут, – оправдывался он, демонстрируя им треснувшее лезвие бритвы. – Бритва и та не выдерживает. А борода еще жестче, просто щетка из проволоки. К тому же он все время ци136[Ци – активная субстанция, часть всего живого, жизненная энергия; основополагающее понятие в традиционной китайской медицине и боевых искусствах.] на нее собирает. Он сложил свои принадлежности и вознамерился уйти. – Ты что, сукин сын, хочешь, чтобы я появился перед земляками побритый наполовину?! – гаркнул Сыма Ку. – У тебя бородища и так жестче некуда, – парировал брадобрей, – а ты еще и ци на нее собираешь. Сыма Ку не знал, смеяться ему или плакать. – Паршивец ты этакий! Ведь это все равно что плыть по реке и винить птиц, будто они речную траву развели. Я и знать не знаю, как это – ци собирать. – А что ты тогда бормочешь? – нашелся брадобрей. – Я ведь слышу, не глухой. – Ну и паскуда ты! – взорвался Сыма Ку. – Это v меня от боли дыхание перехватывает.