Кивнув, я вспомнил про проглоченное кольцо и собрался было сознаться в этом, но тут во двор вбежала запыхавшаяся Лайди. Она уже работала на районной спичечной фабрике, и на ней был фартук со штампом «Даланьская районная спичечная фабрика “Сингуан”»138[Сингуан – букв. звездный свет.]. – Мама, он вернулся! – взволнованно выпалила она. – Кто вернулся? – Немой! Матушка вытерла полотенцем руки и с грустью посмотрела на уже иссохшую старшую сестру: – Видать, это судьба, доченька! И вот немой Сунь Буянь вошел – если можно этим словом обозначить его мудреный способ передвижения – в наш двор. За эти годы он постарел, из-под натянутой на лоб армейской шапки торчали седеющие вихры. Желтоватые глаза еще больше помрачнели, твердая нижняя челюсть походила на ржавый лемех. Он был в новой, с иголочки, армейской форме, воротник застегнут наглухо, на груди – целый ворох золотистых медалей. Мощные длинные ручищи в белоснежных шерстяных перчатках опирались на деревянные «утюжки» с кожаными ремешками. Размещался он на красном резиновом седалище, составляя с ним одно целое. Широкие штанины завязаны узлом на животе, ног нет почти полностью. Вот таким после долгих лет отсутствия появился перед нами немой. Опираясь длинными руками на «утюжки», он наклонялся, выносил руки вперед и бросал на них тяжесть тела. При этом привязанный к седалищу зад отливал темно-красным. Переместившись таким образом пять раз, он остановился от нас метрах в трех. На таком расстоянии он мог, задрав голову, без особого напряжения обменяться с нами взглядами. Я выплеснул прямо перед ним грязную воду из чана, в котором мыл лицо и голову. Он отвел руки назад, чуть откинувшись всем телом, и до меня вдруг дошло, что рост человека определяют в основном ноги. От безногого Сунь Буяня, этой половинки человека, исходила еще более грубая сила, по-прежнему потрясая своей мощью. Он смотрел на нас, и на почерневшем лице отражался целый вихрь чувств. Нижняя челюсть тряслась, как и в прежние времена. Изо рта вырывалось приглушенное и в то же время отчетливое «то, то, то…», а бриллианты слезинок, выкатившись из желтоватых глаз, оставили на щеках две дорожки… Оторвав руки от «утюжков», он поднял их высоко вверх и, не переставая бормотать, принялся жестами показывать разные размеры. Я тут же вспомнил, что мы не видели его с тех пор, как вернулись из так называемой эвакуации на северо-восток, и понял: он спрашивает про своих сыновей. Матушка закрыла лицо полотенцем и с плачем ушла в дом. Немой всё понял и уронил голову на грудь. Матушка вернулась с двумя окровавленными шапочками и подала мне, чтобы я отдал их немому. Забыв о проглоченном золотом кольце, я подошел. Подняв глаза на мою тонкую, как бамбуковый шест, фигуру, он грустно покачал головой. Я наклонился, потом почувствовал, что так не годится, присел на корточки, чтобы отдать ему шапочки, и указал на северо-восток. Вспомнились те горестные скитания, вспомнился сам немой, который тащил на спине солдата без ноги, и еще вспомнились брошенные в воронке от снаряда изуродованные тела братьев Сунь. Немой взял одну шапочку, поднес к носу и понюхал, как натасканная ищейка, которая должна найти преступника или жертву. Положил ее меж культей, вырвал у меня из рук вторую, обнюхал и ее, затем положил туда же. Потом, не дожидаясь приглашения, «прошелся» по всем углам дома – от жилых комнат до пристроек, закутка, где мы мололи муку, и кладовой. Заглянул даже в уборную в юго-восточном углу двора. В курятник к несушкам и то сунул нос. Я таскался за ним, восхищаясь, как ловко и изобретательно он передвигается. В комнате, где спали старшая сестра с Ша Цзаохуа, он продемонстрировал, как забирается на кан. Край кана был у него на уровне глаз, и мне стало жаль его. Но оказалось, что пожалел я его зря. Ухватившись руками за край кана, он стал медленно поднимать свое тело. Такую силищу я видел лишь однажды на цирковом представлении. Когда голова поднялась над каном, руки у него громко хрустнули, и он резким движением бросил тело на кан. Шлепнулся он не очень ловко, но быстро уселся как следует. Немой восседал на кане старшей сестры как глава семьи, как командир. А я стоял перед ним с ощущением, будто вторгся без приглашения в чужой дом. Из матушкиной комнаты донесся плач старшей сестры: – Мама, выставь его отсюда, не нужен он мне. И с ногами-то не был нужен, а теперь, когда от него полчеловека осталось, тем более… – Боюсь только, деточка, – отвечала матушка, – пригласить божество нетрудно, а вот выпроводить нелегко. – Кто его приглашал? – всхлипывала сестра. – Это твоя мать дала маху: пообещала тебя ему шестнадцать лет назад, вот и нажили несчастье на свою голову. Она налила чашку кипяченой воды и подала немому. Тот принял чашку, изобразив мимикой признательность, и жадно выпил. – Я думала, ты погиб, – начала матушка. – А ты тут как тут, живой. За детьми твоими недоглядела и горюю больше, чем ты. Вы детей нарожали, а поднимала их я. Ты теперь, похоже, человек заслуженный, и власти, наверное, могут обеспечить тебе где-нибудь безбедную жизнь. Тот брак шестнадцать лет назад я устроила по феодальным обычаям, а сейчас новое общество, все сами решают, на ком жениться. Ты человек казенный, грамотный, наверное, зачем тебе связываться с нами, сиротами и вдовами. К тому же Лайди тебе женой и не была, ее тебе моя третья дочка заменила. Очень прошу, шел бы ты туда, где власти устроят тебе безбедное житье… Немой даже не слушал, что она говорит. Он проткнул в оконной бумаге дырку и, наклонив голову, смотрел во двор. В комнату ворвалась старшая сестра. В руках у нее были кузнечные клещи, оставшиеся еще со времен Шангуань Люй. Где она их нашла, ума не приложу. – А ну убирайся отсюда, ублюдок немой, инвалид чертов! – И пошла на него с клещами. Немой просто протянул руку и сжал их. Сестра изо всех сил пыталась вырвать клещи, но у нее ничего не вышло. Силы были явно неравны, и на лице немого появилась наглая и самодовольная ухмылка. Очень скоро сестра отпустила клещи и закрыла руками лицо: – Ты, немой, даже думать об этом забудь, – проговорила она со слезами в голосе. – Я скорее с боровом в свинарнике жить буду, чем с тобой. Из проулка донесся оглушительный грохот гонгов. В наши ворота с приветственными криками ввалилась целая толпа. Впереди вышагивал районный начальник, за ним десяток ганьбу и стайка школьников с цветами. Пригнувшись, районный вошел в дом и громко обратился к матушке: – Счастливые вести, поздравляем! – Откуда это у нас счастливые? – холодно поинтересовалась матушка. – С небес, с небес, тетушка, – отвечал тот. – Позвольте, объясню. Во дворе школьники размахивали цветами, звонко выкрикивая: – Поздравляем! Честь и слава! Поздравляем! Честь и слава! – Тетушка, – начал районный, загибая пальцы, – мы заново просмотрели материалы земельной реформы и пришли к заключению, что к категории зажиточных крестьян и середняков вас отнесли ошибочно. Ввиду ухудшения положения вашей семьи после всех перенесенных бедствий вы фактически являетесь беднейшими крестьянами, и сегодня ваш статус изменен. Это первая счастливая весть. Мы изучили и документы о зверствах японских захватчиков в тридцать девятом году и на основе имеющихся фактов о сопротивлении, которое оказали японской армии ваши свекровь и муж, сделали вывод, что они погибли славной смертью мучеников и необходимо воздать им должное, а ваша семья должна пользоваться привилегиями, как потомки борцов, павших за дело революции. Это вторая счастливая весть. В связи с тем, что два вышеупомянутых положения подверглись пересмотру и исправлению, средняя школа приняла решение вернуть в ряды учеников Шангуань Цзиньтуна, а чтобы он наверстал упущенное, назначить человека, который будет заниматься с ним дополнительно. Одновременно возможность получить образование предоставляется и вашей внучке Ша Цзаохуа. Уездная труппа оперы маоцян объявила набор учащихся, и мы постараемся сделать всё, чтобы ее зачислили. Это третья счастливая весть. Ну а четвертая, конечно же, то, что в родные края вернулся покрытый славой герой армии добровольцев139[Отряды китайских добровольцев принимали участие в корейской войне 1950–1953 гг.], ваш зять товарищ Сунь Буянь. Пятая – то, что санаторий для ветеранов войны в виде исключения принимает вашу дочь Шангуань Лайди на работу на должность санитарки. На работу ей ходить необязательно, но зарплату она будет получать ежемесячно. Шестая весть – самая счастливая. Мы поздравляем с воссоединением после разлуки народного героя и его нареченную Шангуань Лайди – как говорится, снова стало целым разбитое зеркало! Свадебную церемонию организуют власти района. Вот, тетушка, целых шесть счастливых вестей пришло сегодня в ваш дом – дом революционной матери! Матушка стояла как громом пораженная. Чашка выпала у нее из рук и покатилась по полу. Глава района махнул стоявшему в окружении школьников ганьбу, и тот направился к нему. Вслед за ним подошла молодая женщина с охапкой букетов. Ганьбу передал главе свернутую в трубочку бумагу белого цвета и произнес вполголоса: – Свидетельство, подтверждающее статус потомков мучеников революции. Районный взял бумагу и, держа обеими руками, преподнес матушке: – Это свидетельство для вашей семьи, тетушка, как потомков павших за дело революции. Матушка приняла бумагу, руки у нее дрожали. Подошедшая молодица сунула ей под мышку букет белых цветов. Ганьбу подал главе бумажный свиток красного цвета: – Свидетельство о приеме на работу. Тот вручил его старшей сестре: – Сестрица, вот ваше свидетельство о принятии на работу. – Лайди спрятала измазанные в саже руки за спину, но районный настойчиво вытащил одну и вложил в нее свиток: – Вы это заслужили. Молодка сунула сестре под руку букет алых цветов. У ганьбу уже был готов свиток желтого цвета. – Свидетельство о зачислении в школу. Глава района вручил его мне: – Широкая дорога открывается перед тобой, братишка, учись хорошо! Передавшая мне букет желтых цветов молодка одарила меня особенно чувственным взглядом милых глазок. Я понюхал желтые цветы и тут же вспомнил о проглоченном кольце. Силы небесные, кабы знать обо всем заранее, стал бы я глотать золото! Ганьбу уже передал районному сиреневый свиток: – Из оперной труппы. Районный поднял его вверх и стал искать глазами Ша Цзаохуа. Та приняла свиток, выскочив откуда-то сзади. – Учись хорошо, барышня, – пожал ей руку районный, – чтобы стать великой актрисой. Девица вручила ей букет сиреневых цветов. Когда Ша Цзаохуа протянула руку за цветами, на пол упала сверкающая золотом медалька. Районный нагнулся и поднял ее. Прочитав надпись, он передал ее на кан немому, и тот нацепил ее на грудь. «Вот и в нашей семье ловкая воровка появилась», – с радостным удивлением отметил я про себя. Районный тем временем получил от ганьбу последний, синий, свиток: – Товарищ Сунь Буянь, вот ваше свидетельство о браке с товарищем Шангуань Лайди. Процедура регистрации уже проведена от вашего имени в районе. Вам нужно лишь как-нибудь зайти и поставить там отпечаток пальца. Девица вложила в лапищу немого букет синих цветов. – Хотите что-то сказать, тетушка? – спросил районный. – Не стесняйтесь, мы все одна семья! Матушка с тревогой смотрела на сестру. Та стояла, прижав к груди цветы, рот у нее подергивался и кривился в правую сторону, а катящиеся из глаз слезы падали на алые, с жемчужным налетом, лепестки. – В новом обществе, – неуверенно начала матушка, – мы должны прислушиваться к мнению наших детей… – Товарищ Шангуань Лайди, – тут же обратился к сестре районный, – хотите что-то сказать? Глянув на нас, сестра вздохнула: – Думаю, это судьба. – Отлично! – обрадовался районный. – Я сейчас же распоряжусь, чтобы помогли навести порядок, а завтра вечером проведем церемонию. Вечером накануне свадьбы Лайди и немого золотое кольцо у меня все же вышло. Глава 38 От пристрастия к груди и неприятия пищи меня в конце концов вылечили по теории Павлова врачи уездной больницы под руководством советских специалистов. Освободившись от этого тяжкого бремени, я пошел учиться и очень быстро стал самым успевающим учеником Даланьской средней школы. То было золотое время в моей жизни. Я происходил из самой революционной семьи, был умнее многих, имел завидное здоровье и внешность, и девочки в школе опускали передо мной глаза. У меня был отменный аппетит, в школьной столовой я уминал вовотоу140[Вовотоу – пресные лепешки из кукурузной муки, приготовленные на пару.], таская их палочками одну за другой и заедая здоровенным пучком лука, да еще болтал и смеялся при этом. За полгода я окончил два класса и стал лучшим учеником третьего класса по русскому языку. Меня приняли без заявления в комсомол, причем сразу выбрали членом комитета пропаганды. В основном приходилось распевать русские народные песни. Голосом я обижен не был, в нем сочетались нежность молока и грубость лука; когда я запевал, то перекрывал всех. В общем, в конце пятидесятых годов я блистал в Даланьской средней школе и был предметом безграничного восхищения учительницы Хо, симпатичной женщины, которая когда-то работала переводчиком у советских специалистов. Она не раз хвалила меня перед классом, отмечала способности к иностранным языкам и старалась улучшить мои знания русского. Через нее я стал переписываться с девятиклассницей из Читы, дочкой специалистов, работавших раньше в Китае, ее звали Наташа. Мы обменялись фотографиями. Наташа смотрела на меня с черно-белого снимка чуть удивленным взглядом больших глаз с густыми загнутыми ресницами… Сердце бешено колотилось. Цзиньтун ощутил, как к голове прилила кровь, а фотография в руках подрагивала. Полные губы Наташи чуть выпячены, влажно поблескивают зубы. Он чувствовал легкое дыхание с тонким ароматом орхидей, и его охватило сладостное томление. По округлым плечам Наташи рассыпаются длинные пряди льняных волос. Платье с вырезом, позаимствованное если не у матери, то у старшей сестры, свободно лежит на прелестно высокой груди. Точеная шея открыта, видна ложбинка меж грудей. Взор Цзиньтуна почему-то застилают слезы, но тем не менее груди Наташи он представляет очень явственно. Душа переполняется сладким запахом молока. Он слышит зов, идущий с далекого севера, – через необозримые степи и густые леса печалящихся белых берез, из маленькой лесной избушки меж одетых льдом и снегом пихт… Все эти прекрасные пейзажи мелькают перед глазами, как в райке. На фоне каждого стоит Наташа с букетом алых цветов. От счастья он зарыдал, закрыв лицо руками, и слезы струились меж пальцев… – Что с тобой, Цзиньтун? – испуганно тронула его за плечо одноклассница с остреньким подбородком. Он поспешно спрятал фотографию: – Ничего, ничего. Всю ночь Цзиньтун пребывал в некой полудреме. Наташа расхаживала перед ним, придерживая руками платье, которое ей было велико. На безукоризненном русском языке он наговорил ей множество нежных слов, но выражение ее лица постоянно менялось: то радостное, то сердитое – он был то на седьмом небе от счастья, то падал в бездонную пропасть отчаяния, откуда его вновь вызволяла ее дразнящая улыбка. Под утро спавший на нижней койке Чжао Фэннянь, уже отец двоих мальчишек, возопил: – Цзиньтун, с русским у тебя всё хорошо, я знаю, но, может, все же дашь поспать?! Голова у Цзиньтуна раскалывалась: он с трудом отогнал от себя Наташин образ и искренне, но с затаенной горечью извинился перед Чжао Фэннянем. – Ты, часом, не заболел? – испугался тот, глянув на его пепельно-бледное лицо и искусанные губы. Цзиньтун с трудом качнул головой. Мысли с грохотом катятся куда-то вниз, подобно повозке на скользком горном склоне, а у подножия, на усеянном сиреневыми цветами лугу, к нему бросается, придерживая платье, красавица Наташа… Ухватившись за стойку двухъярусной кровати, он стал биться об нее головой. Чжао Фэннянь позвал политинструктора Сяо Цзиньгана. Этот партийный функционер рабоче-крестьянского происхождения был когда-то в вооруженном рабочем отряде и поклялся, что расстреляет учительницу Хо за ее короткие юбки, потому что носить юбки – моральное разложение. От мрачного взгляда маленьких глазок на чугунной плите лица кипящий мозг Цзиньтуна несколько подостыл, и он почувствовал, что вырывается из страшной западни, в которую попал.