– Что ты здесь вытворяешь, Шангуань Цзиньтун?! – грозно подступил к нему Сяо Цзиньган. – Шел бы ты со своими поучениями, плоскомордый! – Цзиньтун уже не думал о последствиях, главное – чтобы разъяренный Сяо Цзиньган помог избавиться от мыслей о Наташе. Тот немедля приложил Цзиньтуну кулаком по голове: – Ты еще смеешь обзывать меня, сучий потрох! Ну погоди, любимчик Хо Лина, ты у меня еще попляшешь! Сидя за завтраком и глядя на чашку жидкой рисовой каши, Цзиньтун ощутил непреодолимое отвращение и с ужасом понял, что вернулось прежнее влечение к грудям и неприятие пищи. Взяв в руки чашку и напрягая остатки сознания в затуманенном мозгу, он попытался заставить себя есть. Но стоило опустить глаза в чашку, и взору, как живая, предстала женская грудь. Чашка упала на пол и разлетелась вдребезги. Горячей кашей обдало ноги, но он уже ничего не ощущал. Перепуганные одноклассники потащили его в медпункт. Медсестра очистила ноги от каши и наложила мазь на обожженные места. На стене прямо перед ним висела анатомическая схема. Медсестра сунула ему в рот градусник, и губы тотчас зашевелились, словно ухватив сосок. Она сделала укол успокоительного и велела отвести его в общежитие. Наташину фотографию он разорвал на кусочки и выбросил в реку за школой. Они поплыли по течению и закружились в водовороте. В этом кружении разорванная на клочки Наташа снова собралась в одно целое и поплыла на поверхности обнаженная, как русалка. Длинные влажные волосы покрывали бедра, голова печально клонилась к плечу; двумя руками она поддерживала грудь с ярко-красными, как спелые ягоды, сосками, и над рекой звучал знакомый грустный мотив русской народной песни. Наташа горестно смотрела на Цзиньтуна. «Какой ты жестокий!» – явственно донесся ее голос. По сердцу резануло, словно ножом, и волной накатил, погребая его под собой, запах груди… Следившие за ним одноклассники видели издали, как Цзиньтун раскинул руки и бросился в воду, и слышали, что при этом он громко кричал. Одни побежали к реке, другие – назад в школу, звать на помощь. Погрузившись в воду, Цзиньтун увидел Наташу, плывущую, как рыбка, среди речной травы. Он хотел окликнуть ее, но крик заглушила попавшая в рот вода. Когда Цзиньтун открыл глаза, он лежал на матушкином кане. В ушах стоял гул: так гудят электрические провода под зимним ветром. Он попытался сесть, но матушка не позволила и дала ему козьего молока из бутылочки. Он вроде бы помнил, что его коза давно сдохла, – откуда же тогда молоко? Голова пустая, шея не слушается, и он устало закрыл глаза. В помутненном сознании звучат голоса матушки и старшей сестры, речь идет о молении об изгнании злого духа. Говорят еле слышно, голоса доносятся будто издалека, как из бутылки. – Порчу на него навели. – Это матушкин голос. – Что за порчу? – Думаю, без лисы-оборотня не обошлось. – Может, та вдова? Ее при жизни считали лисой-оборотнем, – предположила сестра. – Может, и она, – согласилась матушка. – После того как она приходила к нашему Цзиньтуну, эх, всего-то и прожили несколько хороших деньков… – Ой, мама, таких «хороших деньков» я однажды не выдержу… Заездит меня скоро до смерти этот обрубок чертов… Просто пес какой-то… Да и не годится ни на что… Ты уж не брани меня, мама, если я сотворю что-нибудь… – Да разве могу я бранить тебя за что-то! – вздыхает матушка. Провалявшись пару дней, Цзиньтун понемногу пришел в себя. Образ Наташи стал опять возникать у него перед глазами. Умываясь над чаном, он видел ее плачущей. Она улыбалась ему из зеркала. Закрывая глаза, он слышал ее дыхание, даже ощущал на лице мягкие волосы, а на теле – теплые руки. Напуганная странным поведением своего драгоценного сыночка, Шангуань Лу в растерянности постоянно ходила за ним, всхлипывая, как маленькая. – Она там, внутри! – восклицал он, глядя на отражение своего осунувшегося лица в ведре с водой. – О ком ты говоришь? – недоумевает Шангуань Лу. – Ей плохо, матушка! – И Цзиньтун погружает руки в котел. Там ничего нет, кроме воды, но он взволнованно бормочет что-то на непонятном языке. Шангуань Лу оттаскивает его в сторону и накрывает котел деревянной крышкой. Но Цзиньтун уже стоит на коленях перед чаном и обращается к духу воды с мудреными словами. Шангуань Лу выплескивает оттуда воду, а Цзиньтун уже прижался лицом к оконному стеклу. Он вытягивает губы, будто пытается поцеловать собственное отражение. Обняв Цзиньтуна, Шангуань Лу причитает в отчаянии: – Сынок, сыночек мой, да что с тобой такое! Мама столько горя хлебнула, пока поставила тебя на ноги, столько сил положила, все надеялась: кончились наши мытарства, разве знала, что ты таким станешь… На лице Шангуань Лу заблестели слезы. В них Цзиньтун углядел Наташу, которая, танцуя, перескакивала из одной слезинки в другую. – Вот она! – весь дрожа, указал он на лицо матушки. – Не убегай, Наташа. – Да где же она? – В слезах. Шангуань Лу поспешно смахнула слезы. – Теперь она в глаза тебе запрыгнула! – воскликнул Цзиньтун. Наконец до матушки дошло: Наташа чудилась ему везде, где могло появиться человеческое отражение. Матушка накрыла крышками всё, где была вода, попрятала зеркала на полу, залепила окна черной бумагой и старалась не смотреть сыну в глаза. Но Цзиньтун углядел Наташу и на черном. Теперь он уже не старался скрыться от нее, а сам гонялся за ней как сумасшедший. Она же поначалу где только не появлялась, а теперь пряталась то тут, то там. «Наташа, послушай, что я тебе скажу…» – с этими словами он кидался в темный угол и ударялся головой о стенку. Наташа у него залезла в мышиную норку. Он тоже попытался пролезть туда. Ему чудилось, что он уже там, бежит за ней по запутанным лабиринтам с криком: «Наташа, не убегай, ну почему ты все время убегаешь?!» А она выскальзывает из норки с другой стороны и исчезает. Оглядевшись, он видит, что Наташа, став тонкой и плоской, как лист бумаги, прилепилась к стене. Он гладит обеими руками эту стену, уверенный, что гладит Наташино лицо. Она изгибается в талии, проскальзывает у него под мышкой и забирается в очаг, измазав все лицо сажей. Он встает перед очагом на колени и принимается вытирать ее. У нее на лице он сажу не вытер, а вот сам перепачкался. В конце концов матушка в отчаянии бросилась в ноги отшельнику Ма – великому мастеру изгонять злых духов. Он не практиковал уже много лет, но ей как-то удалось уговорить его. Он явился в длинном черном одеянии, с распущенными волосами, босой, стопы выкрашены красной краской, в руках – меч из персикового дерева, и при этом бормотал что-то непонятное себе под нос. Завидев его багрово-красную физиономию, Цзиньтун вспомнил все россказни, которые ходили о нем, и невольно содрогнулся, будто добрый глоток уксуса хватанул. В его затуманенном мозгу словно открылась щелка, куда на время и спряталась Наташина тень. Сначала отшельник свирепо уставился на него, выпучив глаза, потом отхаркнулся, сплюнул на пол мокроту, похожую на жидкий куриный помет, и, размахивая мечом, начал как-то странно пританцовывать. Наверное, подустав, остановился у чана и, пробормотав заклинание, плюнул в него. Потом, взяв меч двумя руками, принялся размешивать воду. Через какое-то время она покраснела. Поплясав еще, он опять помешал воду. Она сделалась алой, как кровь. Отбросив меч, он уселся на пол отдышаться. Затем подволок к чану Цзиньтуна: – Что видишь? Из чана пахло лекарствами традиционной народной медицины. Цзиньтун вгляделся в ровную, как зеркало, красную поверхность и в испуге отпрянул: еще совсем недавно бодрый и энергичный Цзиньтун превратился в уродца с иссохшим, изрезанным морщинами лицом. – Что видишь? – снова раздался голос отшельника. Со дна чана медленно поднялось лицо Наташи, всё в крови, и слилось с его собственным. Сдвинув ткань платья, она указала на кровавую рану на своей прекрасной груди и тихо произнесла: – Какой же ты жестокий, Шангуань Цзиньтун! – Наташа! – горестно вскричал Цзиньтун, погружая лицо в чан. – Ну вот, – услышал он голос отшельника, тот обращался к матушке с Лайди. – Можете отнести его в комнату. Тут Цзиньтун подскочил к отшельнику и набросился на него. Он вообще впервые в жизни нападал на кого-то, а тут – откуда только смелость взялась! – налетел на человека, который имел дело с колдовством и духами. И всё из-за Наташи. Ухватив левой рукой пеструю седоватую бородку, он что было сил потянул ее вниз. Рот отшельника растянулся черным эллипсом, и на руку Цзиньтуну потекла вонючая слюна. Наташа, прикрывая раненую грудь, сидела у отшельника на языке и смотрела на Цзиньтуна восхищенным взглядом. Ободренный ее поддержкой, он потянул еще сильнее, на этот раз обеими руками. Отшельник сложился от боли и стал похож на сфинкса из школьного учебника географии. Он неуклюже тюкнул Цзиньтуна мечом по ноге, но тот, благодаря Наташе, даже не почувствовал боли. А если бы и почувствовал, то не отпустил бы рук, потому что во рту у колдуна была она. Отпусти он руки, могло случиться ужасное: отшельник просто разжевал бы ее в нечто бесформенное и проглотил. А в животе отшельника, в этих грязных кишках, она могла окончательно сгинуть! У, чудовище, вольно тебе губить женщин своей магией! Чтобы славные маленькие духи вращали за тебя мельничный жернов, демон ты этакий! Ведь ты можешь вырезать из бумаги голубя, и довольно красивого. Тебе под силу пустить в котел бумажный кораблик, взойти на него, за ночь добраться до Японии, а на другой день вечером вернуться и привезти тестю на пробу корзинку отменных японских апельсинов. Тоже довольно мило. Колдун ты, конечно, великий, но Наташу-то зачем губить? – Наташа, быстрее спрыгивай оттуда! – взволнованно выкрикнул он. Но она продолжала сидеть на языке колдуна, будто не слыша. Борода отшельника становилась все более скользкой. На нее стекала кровь из груди Наташи. Цзиньтун, уже весь в этой крови, продолжал цепляться за бороду обеими руками. Отшельник отбросил меч, схватил Цзиньтуна за уши и изо всей силы стал тянуть их в стороны. Невольно разинув рот, Цзиньтун услышал испуганные крики матушки и старшей сестры. Но ничто не могло заставить его выпустить бороду. Так они и топтались кругами по двору, а за ними кругами ходили матушка со старшей сестрой. Споткнувшись, Цзиньтун чуть ослабил хватку. Отшельник тут же воспользовался этим и вцепился зубами ему в руку. Положение Цзиньтуна было незавидное: уши вот-вот выдерут с корнем, руку прокусят до кости. Он взвыл от боли, но эта боль была несравнима с той, что раздирала сердце. Колдун проглотил Наташу и теперь разъедает ее желудочным соком, безжалостно трет колючими стенками желудка. Перед глазами все расплылось, а потом стало темно, как в брюхе каракатицы. Во двор с очередной бутылкой ввалился Сунь Буянь. Наметанным глазом старого солдата он быстро оценил обстановку, определив, где свой, где чужой. Неторопливо вытащил бутылку из-за пазухи и поставил у западной пристройки. – Ну, помоги же Цзиньтуну! – крикнула матушка. Несколько толчков «утюжками» – и вот Сунь Буянь уже за спиной отшельника. Подняв «утюжки», он сложил их вместе и рубанул тому по напряженным икрам. Охнув, отшельник рухнул на колени. «Утюжки» взлетели еще раз и припечатали руки колдуна – уши Цзиньтуна обрели свободу. Затем «утюжки» с двух сторон обрушились на уши отшельника. Тот разинул рот и покатился по земле, корчась от боли. Но тут же, скрипнув зубами от злости, схватился за персиковый меч. Однако Сунь Буянь рыкнул на него так, что колдун затрясся, как мякина на сите. Цзиньтун разрыдался и был готов снова броситься на врага, чтобы вызволить из его брюха Наташу, но матушка со старшей сестрой вцепились в него мертвой хваткой. А отшельник, бочком обойдя Сунь Буяня, как готового к прыжку тигра, опрометью бросился к воротам. Сознание Цзиньтуна понемногу прояснилось, но заставить себя есть он по-прежнему не мог. Матушка сходила к районному начальнику, и тот распорядился купить козу. Почти все время Цзиньтун валялся на кане и лишь иногда вставал, чтобы размяться. Как только перед его безжизненным взором возникала Наташа, рукой прикрывающая окровавленную грудь, из глаз у него градом катились слезы. Даже язык не ворочался; лишь изредка он что-то бормотал, а завидев кого-нибудь, тут же умолкал. В одно туманное утро, отплакавшись из-за Наташи в очередной раз, он лежал на кане с заложенным носом и мутной головой, ощущая, как наваливается сонливость. В это время из обиталища Лайди и немого донесся пронзительный вопль, от которого волосы встали дыбом и весь сон как рукой сняло. Он стал напряженно вслушиваться, но было тихо, до звона в ушах. Стоило закрыть глаза, как снова раздался вопль, еще более долгий и страшный. Сердце бешено заколотилось. Движимый любопытством, он осторожно спустился с кана, прошел на цыпочках к восточной пристройке и приник к щелке в дверях. Обнаженный Сунь Буянь, как большой черный паук, крепко стиснул тонкую талию Лайди. Вытянутым, как у саранчи, ртом, из которого капала слюна, он впивался ей то в левую грудь, то в правую. Откинутая голова сестры свешивалась с кана, лицо белее капустного листа. Пышные груди, какие он видел тогда в ослином корыте, теперь распластались на ребрах пожелтевшими пампушками. Соски все в крови, грудь и руки изранены. Когда-то сиявшую белоснежной кожей Лайди этот Сунь Буянь превратил в дохлую рыбину с ободранной чешуей. Казалось, ее ничем не прикрытые длинные ноги лежат, стиснутые кангой…141[Канга – вид наказания в старом Китае, позорная колодка весом до 16 кг из двух половин с вырезом, замыкается на шее.] Цзиньтун зашелся в жалком щенячьем плаче. Протянув руку, Сунь Буянь нашарил в головах кана пустую бутылку и швырнул в дверь. Цзиньтун, оглядевшись, подобрал кирпич и запустил им в окно. – Не своей смертью ты подохнешь, немой! – с вызовом крикнул он. Сразу навалилась неимоверная усталость. Перед глазами возник образ Наташи, но тут же рассеялся, как дымок. Под железным кулачищем немого с треском прорвалось окно. В страхе Цзиньтун стал пятиться, пока не очутился под ветками утуна. Кулак убрался, и из высунувшейся пластмассовой трубки в поганое ведро под окном ударила струя бурой мочи. Закусив губу, Цзиньтун пошел прочь и у входа в пристройку столкнулся с какой-то странной фигурой. Человек сутулился, длинные руки бессильно свешивались. Бритая голова, седые брови. Большие черные глаза в сеточке мелких морщин, а в них затаилось нечто такое, из-за чего их взгляд не всякий и выдержит. Все лицо в багровых шрамах, больших и маленьких, кожа на ушах неровная – не после ожогов, а явно отмороженная, поэтому они были какие-то вялые, как у обезьяны. Серый, явно с чужого плеча, суньятсеновский френч142[Суньятсеновский френч – френч военного образца с глухим воротником, традиционный элемент одежды партийных и государственных функционеров в Китае. Назван по имени первого президента Китайской Республики Сунь Ятсена.], от которого так и несло камфорными шариками от моли; руки большие, мосластые, с поломанными ногтями. – Тебе кого? – злобно бросил Цзиньтун, посчитав, что наверняка это один из боевых друзей немого. Мужчина склонился в почтительном поклоне и выдавил плохо слушающимся языком: – Семью… Шангуань Линди… Я ее… Пичуга Хань… Глава 39 – Я… Я… Не буду я, пожалуй, ничего говорить… – бормотал Пичуга Хань, заикаясь и нервно теребя белую скатерть на столе президиума. Жалко задрав голову, он глянул в сторону сидевшего с краю стола организатора собрания, директора средней школы Цю Цзяфу. – Что говорить-то… Не знаю… – Казалось, в горле у него застрял чужеродный предмет, потому что после каждой короткой фразы он вытягивал шею по-птичьи и издавал странные, нечеловеческие звуки. Первый раз после возвращения на родину его пригласили выступить. На школьной баскетбольной площадке собрались ученики и учителя начальной и средней школы в полном составе, партийные функционеры из района и прослышавший об этом выступлении народ из разных деревень – целая толпа, яблоку негде упасть. Фотокорреспондент районной газеты снимал Пичугу в разных ракурсах. Тот смотрел на собравшихся и то застенчиво съеживался, то откидывался назад, будто ища большое дерево или стену, чтобы опереться. Замолкая, он втягивал голову в плечи и зажимал руки между коленей. Подошел директор школы и заварил ему в кружке чаю: – Попейте, уважаемый товарищ Хань, не нервничайте, перед вами земляки и их дети. Все очень переживают за вас и гордятся вами, ведь вы прославились на весь мир. Товарищи учащиеся, земляки! – начал он, повернувшись вполоборота к собравшимся. – Товарищ Хань Диншань пятнадцать лет прожил в Японии, в безлюдных горах и густых лесах Хоккайдо. Он оставил след мирового значения, и его выступление наверняка будет для нас полезным уроком. Давайте еще раз поприветствуем его горячими аплодисментами! Собравшиеся с энтузиазмом захлопали. Пичуга, словно мышь, пытающаяся ухватить наживку в мышеловке, протянул руку, дотронулся до кружки, тут же отдернул руку, потом будто погладил кружку и наконец взял ее трясущимися руками, нахмурился и отхлебнул. Обжегшись, задрал голову и зажмурился. Чай стекал у него по подбородку на шею. Пичуга натужно закашлялся, как ежик, а потом вроде как погрузился в раздумья. Директор со спины дружески похлопал его по плечу: – Говорите же, почтенный Хань, вы в своей стране, в родных краях, среди близких людей! – Говорить? – обернулся к нему Пичуга и смахнул пару слезинок. – Говорить? – Ну конечно же, говорите! – подбадривал директор. – Ну тогда скажу… – Пичуга опустил голову, зажал руки между коленей, помолчал, потом выпрямился и, запинаясь, заговорил: – Я… в тот день… птиц ловил… «Хорьки» стрелять начали… Я побежал… они за мной… Одному глаз выбил из рогатки… Меня схватили… связали… стали бить… прикладами… Нас всех в связки связывали… Одна связка… другая… третья… Больше ста человек… «Хорьки» вопросы задавать стали… Деревенский, отвечаю… Не похоже, говорят, ты… лицо без определенных занятий… бродяга… Что за бродяга без определенных занятий?.. Не понял, говорю… Подлец… Р-раз… мне по морде… Ты меня спрашиваешь?.. А мне кого спросить?.. Снова оплеуха… А что я могу в ответ… руки связаны… Вытащил у меня рогатку… натянул… Ш-шух… А еще говоришь, не бродяга… И стали бить… бить… бить… плетьми… дубинками… прикладами… Говори… ты лицо без определенных занятий или нет… бродяга… Паршивец… Настоящий мужчина не будет терпеть такое… Сознавайся… Пришли на станцию… развязали веревки… одному за другим… повели в вагоны… Я наутек… Над головой пули свистят… строй смешался… конные окружили… и ну мечами орудовать… Нескольким головы снесли… Все руки в крови… Загнали в вагоны… привезли в Циндао… повели под конвоем на пристань… Япошки… с обеих сторон… со штыками наперевес… Погрузились на пароход… большой… «Фуямамару» называется… Трап убрали… Гудок… Пароход отвалил… все заплакали… Эх, отец… Эх, мать… все кончено… Крылья эти… Куда занесет… не знаю… Швырять пирожками с мясом в собаку… Возврата уже не будет… Море… волны… качка эта проклятущая… Всем худо… мутит… есть хочется… Люди мрут… трупы вытаскивают на палубу… швыряют в море… Акулы… Как хватанет – ноги нет… хватанет еще – и человека нет… Целыми стаями шли за нами… тучи чаек летели вслед… В Японию прибыли… сошли на берег… сели на поезд… потом снова на пароход… опять на берег… на Хоккайдо… Поднялись в горы… снегу по колено… холодина такая, что лица посинели… из ушей желтый гной… Ходили босиком… жили в дощатых бараках… впроголодь… кормили баландой… Загнали в угольную шахту… Япошки-конвоиры… Язык ихний, дьяволов, не разберешь… Не понял – бьют… Отбойный молоток… фонарь на голове… Руби уголь… ешь желудевую муку… Не протянем, братцы, говорю… не ждать же, пока перемрем тут… бежать надо… Лучше в горах сдохнуть… чем уголь добывать япошкам… Добудем угля – выплавят стали… наделают винтовок… пушек… чтобы убивать китайцев… Не будем работать… Бежать… Не станем добывать уголь для дьяволов… Умрем, но не станем! При этих словах слушатели замерли, а потом разразились аплодисментами. Пичуга испуганно уставился на них и опять повернулся к директору. Тот одобрительно поднял большой палец. И Пичуга заговорил уже более складно: – Сяо Чэнь убежал, его поймали, и на глазах у всех овчарки располосовали ему живот. Японский черт что-то проквакал, переводчик говорит: «Господин офицер спрашивает, кто еще посмеет бежать? Вот что его ждет!» «Мать твою, – думаю, – пока дышу, все равно сбегу!» – Снова оглушительные аплодисменты. – Женщина какая-то – снег подметала – махнула мне, зашел к ней в каморку, она говорит: «Братишка, я в Шэньяне143[Шэньян (Мукден) – город на северо-востоке Китая.] выросла. Мне Китай нравится». Я молчу, боюсь, шпионка, а она свое: «Через уборную беги, там, дальше, горы…» В тот самый день, когда Лу Лижэнь со своим батальоном праздновал победу на улицах Даланя, Пичуга Хань пробрался через уборную и очутился в густом лесу. Он помчался как сумасшедший, но быстро выбился из сил и свалился в березовой рощице. Вокруг разносился запах гниющей листвы, по ней, как по клавишам, барабанили капли воды. Воздух был полон влаги, клубился туман, сквозь деревья золотистыми стрелами проникали лучи заходящего солнца. Волнующе, с привкусом крови, стенали иволги. В темнеющей зелени травы румянились какие-то ягоды. Попробовал – рот наполнился слюной. Потом засунул в рот пригоршню маленьких белых грибов – желудок скрутило, началась неукротимая рвота. Тело смердило. Нашел горный ручеек и ледяной, пронизывающей до костей водой смыл с себя грязь. Дрожа от холода, услышал со стороны шахты глухой собачий лай. Видать, хватились его япошки на вечерней поверке. Он почувствовал такую радость, будто расплатился за все обиды: «И все же я сбежал, сбежал, недоноски!» Конвоиров на шахте становилось все меньше, овчарок все больше, и это порождало смутное предчувствие, что япошкам скоро конец. «Нет, так не пойдет, нужно забраться поглубже в горы, им почти крышка, а меня чтобы схватили и отдали на растерзание псам – нет уж, дудки!» Он представил их – большеголовых, с поджарыми задами, – и все тело напряглось. Собачьи морды раздирали кишки Сяо Чэня, как лапшу. Он сорвал казенную робу и швырнул в ручей: «Пошли вы, мать вашу!» Одежда набухла и поплыла вниз по течению, желтая, как коровья моча. На камушке задержалась, крутнулась пару раз и двинулась дальше. Под кровавыми лучами заката все в горах меняло цвет: дубы и березы, сосны и ели, метелки красной сосны, золотистые листья дикого винограда на скалах, журчащий ручеек. Но ему было не до наслаждения пейзажем, он устремился по берегу ручья, перемахнул через здоровенные скользкие валуны и побежал дальше, в глубь гор. К полуночи, рассудив, что собакам его уже не догнать, уселся, прислонившись спиной к большому дереву. Ноги горели, будто поджаренные. Бросало то в жар, то в холод. Лес серебрился в ярком лунном свете. Гладкие, поросшие мхом валуны в ручье были усеяны зеленоватыми крапинками, будто яйца гигантской птицы. Журчание разносилось далеко вокруг, возле камней оно перерастало в шум, вода собиралась там шапками белоснежной пены. Он устроился за большим деревом. Хотелось есть, все болело, было холодно, страшно, грустно – полное смятение чувств. Мелькнула мысль: не ошибку ли он совершил, сбежав столь необдуманно. Но тут же обругал сам себя: «Болван, ты свободен! Неужели непонятно, что не нужно больше копать уголь для япошек, не нужно терпеть издевательства этих мерзавцев со щеточками усиков на верхней губе». Мучаясь в своих раздумьях, он и не заметил, как задремал. На рассвете в испуге проснулся от звука собственного голоса. Снилось что-то страшное, и он закричал, но с пробуждением сон начисто стерся. Холод пронизывал насквозь, в груди с невыносимой болью бился заледеневший голыш сердца. Ночью выпала обильная роса, ветви деревьев в каплях, будто в холодном поту. Луна уже зашла за горный хребет на западе, но на седом небосводе еще посверкивали созвездия. Ущелье укрывал густой туман, у ручья – расплывчатые черные пятна: пришли на водопой дикие звери. Он чуял их тошнотворный запах, слышал разносившийся окрест вой. Рассвело, выглянуло солнце, в ущелье висела белесая дымка. Дрожа от холода, он выбрался на солнце погреться. На теле – рубцы от плетей, гноем сочатся незаживающие язвы, кожа распухла от укусов. И это человек! Тело на солнце зудело, а вот хозяйство между ног – корень жизни, мешочки с семенем – от холода словно окаменело, и при попытке дотронуться до них низ живота отзывался болью. Вспомнилось древнее речение: «Мужи страшатся застудить яички, а жены – грудь». Он принялся растирать мошонку и почувствовал, как эти ледышки понемногу оттаивают. «Зачем, спрашивается, выбросил казенные шмотки? Какая ни есть, всё одёжа. Днем есть чем прикрыться, ночью – чем защититься от комаров и мошкары». Под деревом нашел знакомые травы: латук, подорожник, дикий чеснок, птичий горец. Неядовитые, есть можно. Немало было и других – красивых, но незнакомых – растений и ягод, но их он есть не осмелился, боясь отравиться. На горном склоне росла дикая груша, землю под ней устилали маленькие желтые плоды, пахло забродившим винным жмыхом. Он попробовал одну: кисло-сладкая, как в Китае. Страшно обрадовался и наелся досыта. Потом решил запомнить эту грушу как ориентир. Но кругом одни деревья, определить стороны света невозможно. Хоть и говорят, что солнце встает на востоке, но так ориентируются в Китае. Интересно, у япошек солнце тоже встает на востоке и садится на западе? Вспомнился флаг с красным кругом на флагштоке станции. «Сбежать еще полдела, не это главное. Главное – вернуться домой, в дунбэйский Гаоми, в Шаньдун, в Китай». Перед глазами возник образ той наивной девчушки, изящный овал ее лица, нос с горбинкой, уши – большие, белые. При мысли о ней сердце будто погрузилось в кисло-сладкий сок осенней груши. Казалось, что японский Хоккайдо соединен с горами Чанбайшань и, если идти на северо-запад, можно оказаться в Китае. «Япошки вы япошки! – думал он. – Страна-то у вас с пульку для рогатки. За три месяца всю и прошел». Даже показалось, что, стоит ускорить шаг, и к Новому году домой успеешь. «Матери уже нет. Вернусь – первым делом возьму в жены эту девчушку Шангуань, и заживем с ней на славу». Определившись, он решил подобрать брошенную вчера одежду. Возвращался осторожно, боясь, что из леса выскочат собаки. К полудню почудилось, что он на том же месте, но пейзаж перед глазами совсем иной. Вчера никакого бамбука не было, а теперь – пожалуйста; в ущелье большие деревья с взлохмаченной черной корой, тянутся к солнцу белые березы. Многие деревья усыпаны красными, белыми, сиреневыми цветами, все ущелье полнится их густым ароматом. Покачиваясь на ветвях, с любопытством поглядывают вокруг птицы. Названия некоторых он знал, каких-то видел впервые, но у всех чудесное яркое оперение. «Рогатку бы сейчас – вот было бы здорово!» Все утро он брел по ущелью не сворачивая. Ручей будто играл с ним в прятки, как шаловливый ребенок. Собаки не появлялись. Одежду он так и не нашел. Ближе к полудню отломил с трухлявого ствола каких-то белых грибов. Попробовал – рассыпчатые, с легким островатым запахом. Не спеша, слой за слоем, начисто объел все. К вечеру началась резь в животе, он вздулся, как барабан. Потом затошнило, начался понос; казалось, все предметы увеличиваются в размерах. Поднял руку – пальцы как редька. Нашел тихую заводь, глянул на себя – лицо распухло, от глаз остались узкие щелочки, все морщины разгладились. Сил нет, надеяться тоже не на что. Забрался в кусты и лег. Всю ночь бредил, перед глазами раскачивались толпы огромных, как деревья, людей; чудилось, что вокруг кустов один за другим ходят тигры. На рассвете стало получше, живот тоже поутих. Увидел свое отражение в ручье – так и обмер: после рвоты и поноса похудел до неузнаваемости.