Часть 5 из 79 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Нет, мой названый брат рассказал. Он там живет за Восточными воротами.
– Через десять ли17[Ли – мера длины, равная 0,5 км.] правда уже не правда, – хмыкнула Люй.
– Сыма Ку отправил слуг на мост кострище устраивать, – вставил Шоуси. – И это, похоже, не выдумки.
– Чего серьезного никогда от тебя не услышишь, – сердито зыркнула мать на сына, – а вот на выдумки горазд. Мужик ведь, детей целая куча, а все не понять, голова у тебя на плечах или пустая тыква. Можно ведь поразмыслить: японцы – они же не без роду-племени, у каждого и отец, и мать имеется. Какая у них может быть вражда или ненависть к нам, простым людям, что они нам сделают? Бежать – так пуля все одно догонит. А если прятаться, то до каких пор?
Отец и сын слушали, понурив головы и не смея пикнуть. Фань Сань вытряхнул пепел из трубки и прокашлялся:
– А ведь почтенная сестрица всё как есть по полочкам разложила, не то что мы – дальше своего носа не видим. После этих твоих слов прямо от сердца отлегло. И верно, куда бежать-то? Где прятаться? Я-то убегу, спрячусь, а своего осла, племенного своего куда дену? Они что две горы – где укроешь? На один день спасешься, а на пятнадцать – не получится. Так что ну их, мать их ети! Нам бы сперва муленка вызволить, а там поглядим.
– Дело говоришь! – поддержала его Люй.
Фань Сань скинул куртку, затянул пояс и прочистил горло, словно мастер ушу перед схваткой.
– Вот и славно, Сань, вот и славно, уважаемый, – одобрительно кивнув, затараторила Люй. – После человека доброе имя остается, после дикого гуся – только крик. Спасешь муленка – еще бутыль с меня, буду в барабаны и гонги бить, славу тебе петь.
– Ерунда все это, почтенная сестрица, – отмахнулся Фань Сань. – Разве не я позволил племенному обрюхатить вашу ослицу? Как говорится, что посеешь, то и пожнешь. – Он обошел ослицу кругом, потянул за торчащую маленькую ножку и пробормотал: – Ну что, родственница, вот и подошли мы с тобой к вратам ада. Туго тебе придется, но ты уж не посрами почтенного Саня. Найдите-ка мне веревку и жердину, – продолжал он, потрепав ослицу по голове. – Лежа ей не родить, надо поднять, чтоб стояла.
Отец с сыном уставились на Шангуань Люй.
– Делайте, что велит почтенный Сань, – бросила она.
Те принесли что требовалось. Взяв веревку, Фань Сань пропустил ее под передними ногами ослицы, завязал вверху узлом и, скомандовал:
– Суй сюда жердину!
Шангуань Фулу повиновался.
– Ты сюда вставай, – указал ветеринар Шоуси. – А теперь оба нагнулись – и жердину на плечо!
Стоящие друг против друга отец с сыном наклонились и подставили плечи.
– Ну вот и славно, – удовлетворенно произнес Фань Сань. – А теперь, не торопясь, по моей команде поднимаем, и чтоб выложились по полной. Получится – не получится, сейчас все и решится. Больше эта животина вряд ли вынесет. Ты, сестрица, с заду становись, будешь помогать принимать, чтобы малыш не упал и не покалечился.
Он повернулся к ослиному крупу, потер руки, разогревая, вылил все масло из стоящей на жернове лампы на ладонь, растер по рукам и выдохнул. Сунул руку в родовые пути, и ноги ослицы конвульсивно задергались. Рука Фань Саня проникала все дальше, пока не оказалась внутри по плечо, а щека прижалась к красноватому копытцу муленка. Шангуань Люй смотрела на него во все глаза с трясущимися губами.
– Так, господа хорошие… – выдавил Фань Сань приглушенным голосом. – Считаю до трех, на счет «три» поднимайте как можно выше. Тут речь о жизни и смерти идет, так что не трусить и не отпускать. Ну, – нижняя челюсть у него почти уперлась в ослиный зад, а глубоко проникшая внутрь рука, казалось, что-то ухватила, – раз, два, три!
Отец с сыном крякнули и с усилием начали выпрямляться. Тело ослицы повернулось, она оперлась на передние ноги, подняла голову, вывернула задние и поджала под себя. Вместе с ней повернулся и Фань Сань: теперь он лежал на земле чуть ли не ничком. Лица не видно, слышался лишь голос:
– Поднимай, поднимай же!
Яростно вытягивая тяжесть вверх, отец с сыном стояли уже почти на цыпочках. Люй подлезла под брюхо ослице и уперлась в него спиной. С громким криком та встала на все четыре ноги. И тут же из родовых путей вместе с кровью выскользнуло что-то большое и липкое, попав прямо в руки Фань Саня, а потом мягко съехав на землю.
Фань Сань обтер морду муленка, перерезал ножом пуповину, завязал, отнес его на место почище и вытер всего сухой тряпкой. В глазах Шангуань Люй стояли слезы, она безостановочно повторяла:
– Слава богам неба и земли, благодарение Фань Саню.
Муленок, пошатываясь, встал на ноги, но тут же упал. Мягкая, как бархат, шерстка, красные губы, словно лепестки розы.
– Молодец, – проговорил Фань Сань, помогая муленку встать. – Наша все же порода. Племенной – мой сынок, а ты, малец, стало быть, внучок мне, а я тебе – дед. Почтенная сестрица, приготовь немного рисового отвара, покорми мою сноху-ослицу, она, почитай, с того света возвернулась.
Глава 7
Лайди кинулась было бежать, таща за собой сестер, но успела сделать лишь несколько шагов, когда послышался резкий свист, похожий на птичий. Она задрала голову посмотреть, что за птица издает такие странные звуки, и тут сзади, на реке, раздался оглушительный взрыв. В ушах зазвенело, голова затуманилась. К ногам девочек шлепнулся израненный сом, обдав их горячими брызгами. По желтоватой голове текли струйки крови, длинные усы слабо подрагивали, кишки вывалились наружу. Лайди, словно во сне, обернулась к сестрам: они, застыв, уставились на нее. В волосах у Няньди застрял комок спутанных водорослей, похожий на коровью жвачку. К щеке Сянди прилипло несколько серебристых рыбных чешуек. Шагах в десяти река раскатывалась черными волнами, образуя водоворот, куда с шелестом падала поднятая взрывом горячая вода. Над поверхностью поплыла густая белая дымка, разнесся сладковатый запах пороха. Лайди силилась понять, что происходит, и не могла, она чувствовала лишь панический страх. Хотелось закричать, но вместо этого из глаз посыпались крупные слезы. «Почему так хочется плакать? Да и не плачу я вовсе. Отчего тогда слезы? Может, это и не слезы даже, а капли воды из реки?» В голове все смешалось, а на представшей ее глазам картине – посверкивающие балки моста, бурлящая мутная вода в реке, густые кусты, охваченные паникой ласточки, потерявшие дар речи сестры – все перепуталось и сплелось в бесконечную круговерть. Она глянула на малышку Цюди: рот приоткрыт, глаза зажмурены, на щеках полоски от слез. Вокруг что-то все время потрескивает: так лопаются пересохшие на солнце стручки фасоли. Заросли кустов на дамбе хранят тайну, тихонько шурша, будто там прячутся сотни маленьких зверушек. Ни звука от людей в зеленом, которых она только что видела. Ветви кустов тянутся вверх, золотистые монетки листьев чуть подрагивают. Неужели они так и прячутся там? А если да, то зачем? Пока она ломала над этим голову, откуда-то, словно издалека, донесся сдавленный крик:
– Сестренки, на землю, быстро! Сестренки, ложись!..
Она оглядывалась, пытаясь определить, откуда этот крик, но перед глазами все плыло и качалось. Казалось, где-то в мозгу ворочается нечто ракообразное, и от этого ужасно больно. С неба упало что-то черное и блестящее. С восточной стороны моста медленно вздыбился столб воды размером с буйвола и, поднявшись на высоту дамбы, рассыпался струями, подобно раскидистым ветвям серебристой ветлы. В нос ударила вонь пороховых газов, запахло речным илом, разорванной на куски рыбой и креветками. Уши заложило, она ничего не слышала, но, казалось, видела, как жуткие звуки расходятся волнами во все стороны.
В реку упал еще один блестящий черный предмет, и вздыбился еще один столб воды. На берег шлепнулось что-то синее, с краями как собачьи клыки. Она нагнулась и протянула руку, чтобы поднять эту штуку. Из-под кончика пальца вылетел желтый дымок, и пронзившая его резкая боль мгновенно передалась всему телу. Вокруг все снова загрохотало, словно эта обжегшая руку боль вытеснила боль из ушей. Вода в реке шипела, над ней плыли клубы пара. В воздухе прокатывались хлопки разрывов. Трое сестер ревели, разинув рот, трое других заткнули уши и зарылись в землю, выставив попы, как те глупые птицы, которые, спасаясь от преследования, прячут голову в песок и забывают обо всем остальном.
– Сестренки! – снова раздался громкий крик из кустов. – Быстро на землю! На землю и сюда ползите!
Лайди бросилась на землю и стала искать глазами кричавшего. Наконец она заметила его среди гибких веток красной ракиты. Этот был тот самый смуглолицый с белоснежными зубами. Он махал ей рукой:
– Сюда ползите, скорее!
В замутненном мозгу будто образовалась щель, через которую полился сверкающий поток света. Тут она услышала ржание и, повернув голову, увидела золотистого жеребенка с развевающейся огненной гривой – он устремился на мост с южного конца. Это был красавец жеребенок из Фушэнтана. Уже не маленький, но и не взрослый, без уздечки, горячий, норовистый, полный юного задора. Завели его от племенного жеребца Фань Саня. Так что, если любимого племенного считать сыном Фань Саня, этот золотистый жеребенок ему внук. Лайди знала этого жеребенка, он ей нравился. Он то и дело проносился по проулку, вызывая бешеную ярость черной своры тетушки Сунь. Доскакав до середины моста, жеребенок замер: то ли его остановила стена соломы, то ли пьянящий запах пропитавшего ее вина. Наклонив голову, он сосредоточенно разглядывал солому. «Интересно, о чем он думает?» – мелькнуло в голове Лайди. Тут снова раздался резкий свист, и на мосту ослепительно сверкнула вспышка взрыва. Глазам стало больно, больнее, чем если долго смотреть на расплавленный металл, а грохот раскатился далеко вокруг. Жеребенка разорвало на куски, и в кусты неподалеку упала его нога с обгорелой шерсткой. Лайди замутило, кисловато-горькой волной к горлу подкатила тошнота. Голова заработала четко и ясно. Глядя на оторванную ногу жеребенка, она поняла, что такое смерть. От охватившего ее ужаса руки и ноги затряслись, зубы застучали. Она вскочила и поволокла сестер в кусты.
Они сжались вокруг нее, как шесть долек чеснока вокруг сердцевины, обхватив друг друга руками. Слева, совсем близко, уже знакомый голос что-то хрипло кричал, но вскоре его заглушила бурлящая в реке вода.
Она крепко прижимала к себе Цюди, чувствуя, как пылает лицо малышки. Река подуспокоилась, белая дымка понемногу рассеивалась. Свистящие черные штуковины, за которыми тянулись длинные хвосты, теперь перелетали дамбу и падали на деревню. Грохот разрывов, то усиливаясь, то затухая, сливался там в один протяжный гул. Слышались приглушенные женские крики, с треском обрушилось что-то большое. На противоположном берегу на дамбе ни души, лишь одиноко высится старое рожковое дерево. У самой кромки воды – плакучие ивы, опустившие в реку длинные нежные ветви. «Откуда прилетают эти странные страшные штуки?» – не покидала мысль. Размышления прервал хриплый мужской вопль. В просветах между ветвями показался младший хозяин Фушэнтана. Он въезжал на мост на велосипеде. «Зачем его понесло туда? Из-за жеребенка, наверное. Но в одной руке у Сыма Ку горящий факел. Стало быть, жеребенок, разметанный по мосту и окрасивший своей кровью воды реки, ни при чем». Велосипедист резко затормозил, и факел полетел на пропитанную вином солому на середине моста. Вспыхнувшее пламя весело побежало во все стороны. Сыма Ку развернул велосипед, но времени вскочить в седло уже не оставалось, и он побежал, толкая велосипед перед собой. Голубоватые язычки пламени преследовали его по пятам, а изо рта по-прежнему рвался странный вопль. Бах! – что-то будто треснуло, и соломенная шляпа с загнутыми полями птицей слетела с головы Сыма Ку в реку. Отбросив велосипед, он согнулся в три погибели, споткнулся и растянулся на мосту. Бах! Бах! Бах! – затрещало снова, будто хлопушку запустили. Сыма Ку пополз, прижимаясь к мосту и извиваясь, как большая ящерица, и быстро исчез. Треск прекратился. Голубое пламя уже охватило весь мост, посредине оно вздымалось выше всего, но дыма не давало. Вода под мостом посинела. Дышать стало тяжело, грудь сдавило, в носу пересохло. Жар накатывался волнами, с присвистом, как порывы ветра. Ветки покрылись каплями, словно их пробил пот, листья скручивались и увядали.
– Япошки поганые, так и разэтак сестер ваших! – неслась из-за дамбы громкая ругань Сыма Ку. – Лугоуцяо18[Инцидент на мосту Лугоуцяо 7 июля 1937 г. послужил для японцев формальным поводом для начала Второй японо-китайской войны.] вы перешли, а вот перейдите-ка Холунцяо – мост Огненного Дракона! – И он расхохотался.
Он еще хохотал, когда над идущей вдоль противоположного берега дамбой показалась целая цепочка желтоватых кепи. Потом выросли фигуры в такой же форме, стали видны головы лошадей, и вот уже выстроилось несколько десятков всадников на могучих скакунах. Даже за несколько сотен метров Лайди разглядела, что они как две капли воды похожи на жеребца почтенного Фань Саня. «Японские дьяволы! Это японские дьяволы! Вот они и явились…»
Кавалеристы не пошли на охваченный пламенем каменный мост, а стали боком, сталкиваясь друг с другом, спускаться по дамбе к реке. Слышалась громкая непонятная речь, ржание, конники входили в реку. Сначала скрылись лошадиные ноги, потом они зашли по брюхо. Японцы сидели в седлах, не горбясь, выпрямив спины и высоко подняв головы. В ярком солнечном свете лица сливались в одно белое пятно, было не разобрать ни носов, ни глаз. Лошади тоже высоко несли головы – казалось, что они идут рысью. Вода в реке напоминала разбавленный сироп, от нее шел сладковатый запах. Голубые брызги, которые поднимали тяжело продвигающиеся вперед конники, походили на язычки пламени, они лизали лошадям брюхо, заставляя тянуть вверх большие головы. Лошадиные хвосты были наполовину в воде, японцы покачивались в седлах, держа поводья обеими руками. Вытянутые в стороны прямые ноги в стременах напоминали иероглиф «восемь». Одна гнедая кобыла остановилась посреди реки, подняла хвост и навалила целую кучу. Седок беспокойно послал ее вперед, тронув бока каблуками. Но та дальше не шла, тряся головой и шумно грызя удила.
– Бей их, братцы! – раздался крик из кустов слева, и тут же что-то треснуло, словно порвался шелк. Потом зазвучали хлопки – раскатистые и звонкие, отрывистые и глухие. В реку с шипением шлепнулось что-то черное, оставив после себя шлейф белого дыма. Раздался взрыв, поднявший еще один столб воды. Сидевший на гнедой японец странно подпрыгнул, потом откинулся назад, всплеснув коротенькими ручками, и из груди у него хлынула черная кровь. Она забрызгала всю голову лошади и стекала в реку. Гнедая встала на дыбы, из воды показались измазанные черным илом копыта и широкая, мощная блестящая грудь. Когда копыта снова опустились в воду, подняв волну, всадник уже навзничь лежал на крупе. Японец на вороном вошел в воду головой вниз. Еще одного всадника вышибло из седла, и он повис, покачиваясь, на шее коня, обхватив ее руками. Съехавшее с головы кепи прижало к лошадиной шее, из уха сочилась струйка крови. На реке все смешалось, потерявшие всадников лошади с ржанием поворачивали обратно. Остальные кавалеристы пригнулись в седлах, обхватив лошадиные бока ногами, навели на кусты блестевшие смазкой карабины и открыли огонь. С фырканьем и шумом разгребая ил и толщу воды, больше десятка лошадей вырвались на мелководье. От их крупов, от красных из-за ила копыт и хвостов во все стороны разлетались мириады брызг, и с самой середины реки за ними тянулись длинные-длинные сверкающие полосы.
Вырвавшийся вперед пегий жеребец с белой звездочкой на лбу уже был недалеко от дамбы. Копыта тяжело и неуклюже, с плеском и шумом рассекали мелководье. Сидевший на нем бледный японец направил коня на кусты. Прищурившись и сжав зубы, он левой рукой похлопывал его по крупу, а в правой высоко занес отливающий серебром длинный меч. Лайди могла разглядеть даже капли пота у него на кончике носа, густые ресницы коня, слышала рвущееся из его ноздрей дыхание и ощущала кисловатый запах конского пота. На лбу пегого вдруг полыхнул красноватый дымок, и все четыре ноги застыли на скаку. Блестящую шкуру покрыли бесчисленные глубокие складки, ноги коня подкосились, и он вместе со всадником рухнул на землю у самых кустов.
Остальные японцы поскакали по мелководью на восток, к тому самому месту, где Лайди с сестрами оставили обувь. Там они повернули и начали забираться на дамбу через кусты. Потом отряд пропал из виду, и она стала смотреть туда, где упал жеребец. Его большая голова была перепачкана черной кровью и илом, а голубой глаз печально глядел в небесную лазурь. Наполовину придавленный бледный всадник лежал, уткнувшись лицом в ил. Голова вывернута набок, рука вытянута в сторону воды, словно он хотел что-то вытащить оттуда.
Когда-то гладкое, сверкавшее под солнцем мелководье теперь было изрыто копытами. Посреди реки плыл на боку вороной. Труп медленно несло и крутило течением, и наконец он перевернулся кверху брюхом, а все четыре ноги с подковами величиной с половину глиняного кувшина задрались к небу. Зрелище это было недолгое: под журчание воды ноги снова опустились в реку до следующей возможности указать в небеса. Большую гнедую кобылу, которая так впечатлила Лайди, уже унесло вместе со всадником далеко вниз по течению. «Может, она решила заглянуть к большому племенному почтенного Фань Саня…» Почему-то Лайди решила, что эта гнедая – племенная, что она жена этому жеребцу и провела в разлуке с ним много лет.
Солома на мосту еще горела, и над лизавшими ее теперь желтыми языками пламени стелился густой белый дым. Синеватый настил моста выгибался дугой, вздыхая, покряхтывая и постанывая. Казалось, охваченный огнем мост превратился в большую змею, у которой крепко приколочены голова и хвост, и она извивалась от боли в тщетных попытках вырваться. «Бедный мост, – расстроилась Лайди. – И бедный немецкий велосипед! Единственная современная техника в Гаоми и во всем Дунбэе, а теперь обгоревшие, искореженные обломки». Нос забивали пороховая вонь, запах горелой резины, крови и ила, раскаленный воздух казался липким. Она чувствовала, что вся эта гадость переполняет грудь и в любой момент может вырваться наружу. Но хуже было другое: от искр, прилетавших с волнами раскаленного воздуха, стали с треском вспыхивать капли, от жара выступившие на ветках. Схватив в охапку Цюди, Лайди велела сестрам бежать вон из кустов. На дамбе пересчитала их. Все на месте: перемазанные сажей лица, босые ноги, помутневшие глаза, пылающие от жара уши. Таща за собой сестер, она спустилась по склону дамбы, и они бросились к заброшенному участку, где, как она слышала, раньше стоял дом какой-то мусульманки. Теперь на развалинах разрослись дикая конопля и дурнишник. Когда они бежали по стеблям конопли, ей показалось, что ноги сделаны из теста, – так больно кололись стебли. За ней, спотыкаясь и подвывая, следовали сестры. Наконец, обессиленные, они сели на землю и обняли друг друга. Младшие зарылись лицом в одежду старшей, Лайди же, не опуская головы, испуганно смотрела на полыхающий на дамбе пожар.
Из моря огня, объятые пламенем, с душераздирающими воплями стали вылетать те самые люди в зеленой форме.
– На землю! По земле катайтесь! – услышала она знакомый голос.
Он первый скатился по склону дамбы, как огненный шар. За ним последовал еще десяток. Огонь они сбили, но одежда и волосы курились синеватым дымком. От красивой изумрудно-зеленой, как молодые листочки, формы почти ничего не осталось. Она липла к телу черными драными лоскутами. Один боец не стал кататься по земле. Он кричал от боли, но продолжал бежать.
Бежал он как раз туда, где сгрудились девочки, – к большой яме с грязной водой. Из воды торчали толстые, как деревья, водяные растения с красноватыми стеблями, мясистыми листьями светло-желтого цвета и нежными розовыми соцветиями. Объятый пламенем боец рухнул туда, и брызги разлетелись во все стороны. Из травы по краям ямы повыскакивали маленькие лягушата – у них лишь недавно отвалились хвосты. С водяных растений вспорхнули белоснежные бабочки, откладывавшие яйца на нижней стороне листьев, и пропали в солнечном свете, словно поглощенные жаром. Огонь на теле бойца потух; он лежал, весь черный, голова облеплена толстым слоем ила, на щеке извивается маленький червяк. Где глаза и где нос – не разобрать, виден лишь рот, исторгающий полный боли крик:
– Мама, мамочка, как больно!.. Умираю…
Изо рта у него выскользнула маленькая золотистая рыбка. Барахтаясь, он взбаламутил дно, и из ямы поднялось жуткое зловоние.
Товарищи его лежали ничком – кто стонал, кто извергал ругательства. Их оружие валялось на земле. Лишь один, худой и смуглолицый, держал в руке пистолет.
– Братцы, – волновался он, – быстро выбираемся отсюда! Японцы скоро будут здесь!
Обожженные продолжали лежать как лежали, словно не слыша. Лишь двое поднялись, шатаясь, но, сделав пару неверных шагов, снова рухнули на землю.
– Разбегаемся, братцы! – кричал смуглолицый, пиная в зад лежащего рядом.
Тот чуть прополз вперед, кое-как встал на колени и взвыл:
– Командир… Глаза… Я ничего не вижу…
Теперь она наконец знает, что смуглолицего зовут Командир. И тут он закричал:
– Братцы, дьяволы наступают!
Действительно, с востока по гребню дамбы двумя колоннами надвигались волной прилива две дюжины японских конников. Дамба еще пылала, но отряд держал строй, лошади следовали друг за другом почти вплотную. У проулка семьи Чэнь передний всадник повернул вниз по склону, остальные последовали за ним. Пройдя рысью по краю покрытого золотистым песком участка за дамбой – его, ровный и твердый, семья Сыма использовала для просушки зерна, – они перешли в размашистый галоп и развернулись в одну линию. Высоко подняв сверкающие на солнце узкие и длинные мечи, японцы стремительно, как ветер, с громким боевым кличем понеслись на врага.
Командир, не целясь, выстрелил из пистолета по летящим в атаку конникам – из дула закурился белесый дымок. Отбросив пистолет, он, припадая на одну ногу и петляя, как заяц, побежал туда, где прятались сестры Шангуань. Его нагнал большой жеребец розово-желтой масти. Сидевший в седле японец резко нагнулся и рубанул, целясь в голову. Командир упал, голова осталась невредима, но мечом снесло кусок правого плеча. Отрубленная плоть взлетела в воздух и упала. Лайди своими глазами видела, как этот кусок размером с ладонь запрыгал по земле, точно лягушка, с которой содрали кожу. Вскрикнув от боли, командир несколько раз перевернулся на земле и недвижно застыл. Уложивший его японец повернул коня к рослому детине с большим мечом. На лице у того читался страх, он слабо взмахнул мечом, целясь вроде бы коню в голову, но тот в прыжке сбил его с ног копытами. Всадник тут же наклонился и одним ударом раскроил здоровяку череп, заляпав мозгами свои галифе. Вскоре все десять партизан, выбежавших из кустов, обрели вечный покой. Японцы отпустили поводья, и кони, еще возбужденные атакой, продолжали гарцевать по трупам.
В это время из редкой сосновой рощицы на западе от деревни показался еще один конный отряд. За ним следовало множество пехотинцев в хаки. Соединившись, конники направились по дороге, что вела к деревне. Туда же пчелиным роем устремились и пехотинцы в круглых стальных касках, с воронеными винтовками за плечами.
Пожар на дамбе догорал, в небо поднимались клубы черного дыма. Невесть откуда взявшиеся полчища мух облепили трупы, превращенные конскими копытами в сплошное месиво, лужи крови на земле и забрызганные кровью листья растений. Кружились они и вокруг командира.
Перед глазами у Лайди все плыло, веки отяжелели и слипались от этого странного, дотоле не виданного зрелища: отделенные от крупа, но дергающиеся лошадиные ноги и головы с торчащими из них ножами; обнаженные мужские тела с повисшими между ног огромными причиндалами; человеческая голова – она каталась и квохтала, как курица-несушка. А еще среди стеблей конопли прямо перед ней прыгали на тоненьких лапках крошечные рыбешки. Но больше всего ее перепугало другое: командир, которого она считала убитым, медленно поднялся на колени, нашарил свою отрубленную плоть, расправил этот кусок и приладил к зияющей ране. Но он тут же отвалился, скрывшись в траве. Командир схватил его и стал колотить о землю, пока тот безжизненно не застыл. Потом выдрал лоскут из своего рванья и плотно замотал в него непослушную плоть.
Глава 8
Шум во дворе вывел Шангуань Лу из забытья. И ее охватило отчаяние: живот такой же надутый, а половина кана в крови. Собранная свекровью пыль превратилась в липкую, пропитанную кровью грязь, а неопределенность ощущений сменилась четкостью и ясностью. Между балками беззвучно порхала летучая мышь с розоватыми крыльями, на черной стене медленно проступало синевато-красное лицо, и это было лицо мертвого мальчика. Раздиравшая нутро боль притупилась, и она с удивлением обнаружила в промежности маленькую ножку с блестящими ноготками. «Всё, – мелькнула мысль, – конец мне пришел». При мысли о смерти навалилась глубокая печаль, она уже видела, как ее кладут в гроб из хлипких досок, свекровь смотрит зло и хмуро, муж мрачен и молчалив, и лишь семеро ее девчушек плачут навзрыд…
Девчоночий плач перекрыл зычный голос свекрови. Шангуань Лу открыла глаза, и видение исчезло. Через окошко лился яркий свет, в комнату волнами проникал аромат софоры. Об оконную бумагу билась пчела.
– Ты, Фань Сань, погоди руки мыть, – говорила свекровь. – Эта наша невестка драгоценная так и не родила еще. Только одна ножка и вышла. А вдруг и ей поможешь…
– Ну что ты несешь, почтенная сестрица, надо же сказануть такое! Фань Сань по ослам да по лошадям доктор, какое мне у женщины роды принимать.