– Я знаю, кто обидел мою жену, и рано или поздно отомщу. Необыкновенная любовь между старшей сестрой и Пичугой Ханем походила на маки в болотистых низинах: эти цветы опьяняют и сводят с ума своей красотой. В тот полуденный час немой отправился в кооператив за выпивкой. Сестра, присев под персиковым деревом, стирала белье, матушка на кане мастерила смётку из петушиных перьев. Она услышала, как открываются ворота, и увидела входящего легкой походкой Пичугу. Он вернулся к своему прежнему занятию – ловле птиц, и сейчас у него на указательном пальце устроилась маленькая птаха с красивым оперением. Пичуга уселся рядом с Лайди и уставился на ее шею. Птаха страстно насвистывала, перья на крыльях и шейке дрожали. Она заливалась на все лады, будто взывая к женской чувственности. Матушку охватило глубокое чувство вины. Эта птаха была живым воплощением всех страданий, перенесенных Пичугой. Она видела, как Лайди медленно подняла взгляд на птаху, на красивую кроваво-красную грудку и маленькие, с кунжутное семечко, лаково-черные глазки: глянешь – сердце разрывается. Сестра залилась краской, глаза у нее увлажнились, и матушка поняла, что под страстное щебетание птахи потихоньку приоткрывается завеса над тем, что ее больше всего тревожило. Но изменить что-либо она была не в силах, потому что знала: если в сердце одной из дочерей из семьи Шангуань зарождается чувство к мужчине, то это влечение и восьмеркой лошадей не остановить. Матушка в отчаянии зажмурилась. Растроганная до глубины души Лайди медленно поднялась – все руки в мыльной пене. Она была восхищена: такая крохотная – не больше грецкого ореха – пичуга, а своими беспрестанными трелями может вызвать такие чувства. А самое главное – она восприняла ее таинственное послание, почувствовала сладкое искушение, волнующее, как коробочки сиреневато-красных лилий на воде при лунном свете, и одновременно пугающее. Стараясь не поддаться этому искушению, Лайди повернулась, чтобы уйти в дом, но ноги словно приросли к земле, а руки сами потянулись к птахе. Пичуга слегка тряхнул пальцами, и птичка взлетела ей на голову. Кожу царапнули нежные коготки, а голова ощутила трепетные вибрации пения. Лайди смотрела в добрые, обеспокоенные, отеческие, красивые глаза Пичуги, и ее вдруг охватило острое чувство горечи. Пичуга кивнул ей, повернулся и направился в восточную пристройку. Птаха вспорхнула и влетела внутрь вслед за ним. Лайди замерла. С кана донесся беспомощный зов матушки. Даже не повернув головы, Лайди бесстыдно разрыдалась и бросилась к пристройке. Там уже ждал Пичуга Хань, раскрыв сильные, мерившиеся хваткой с медведем объятия, и ее слезы оросили ему грудь. Понимая, что имеет на это право, она стала колотить его кулачками, а он принимал удары, поглаживая обеими руками ее костлявые плечи и впадину позвоночника. Птаха, усевшаяся на жертвенный столик перед изображением Птицы-Оборотня, выводила восторженные трели. Казалось, из крохотного клювика вылетают звездочки, похожие на капли крови. Лайди без стеснения скинула с себя одежду и, жалобно всхлипывая, продемонстрировала свои шрамы – следы жестокости немого: – Глянь вот, Пичуга! Сестренку мою до смерти довел, а теперь и меня со свету сжить собирается. Не могу больше. Сил моих нет. – И, упав к нему на постель, разрыдалась. Так близко женское тело Пичуга видел впервые. Женщины, с удивлением осознавал он, эти божественные создания, которыми ему не дано было восхищаться из-за всех обрушившихся на него несчастий, – они прекраснее всех виденных в жизни красот. Длинные ноги Лайди, округлые ягодицы, прижатые к постели груди, впадинки на тонкой талии, кожа нефритовой белизны, еще более нежная, чем на лице, хоть и израненная, – все это трогало до слез. Юношеские желания, подавляемые все пятнадцать лет испытаний, разгорались, как лесной пожар. Ноги у него подкосились, он упал перед Лайди на колени и дрожащими губами стал покрывать горячими поцелуями гладкую кожу ее стоп. Лайди почувствовала, как вспыхнувшие там голубые искорки побежали вверх и вмиг охватили ее всю. Тело напряглось, и тут же напряжение схлынуло, словно прорвавшая дамбу вода. Она резко перевернулась на спину, расставила ноги, обхватила сохранившего юношескую невинность Пичугу за шею и притянула к себе, впившись в его губы многоопытным ртом. – Чтоб он сдох, этот ублюдок немой, инвалид чертов! – выдыхала она между бешеными поцелуями. – Чтоб ему сгнить, чтоб ему вороны глаза выклевали… Заслышав их страстные вскрики, матушка кинулась закрывать ворота. Потом, чтобы хоть как-то заглушить эти возгласы, принялась колотить в прохудившийся железный котел. В то время по проулкам ходили школьники, они собирали металлолом: котлы, мотыги, серпы, щеколды от ворот, даже наперстки и железные кольца, какие вставляют в нос быкам, – который потом шел на переплавку145[В 1958 г. в соответствии с политикой «большого скачка» с целью ускорения индустриализации страны в Китае повсеместно была развернута кустарная выплавка стали.]. Но нашей семье благодаря знаменитому герою войны Сунь Буяню и легендарному мученику Пичуге Ханю разрешили не сдавать отслужившую свой срок утварь. Матушка надеялась, что любовные утехи Лайди с Пичугой продлятся недолго. Она понимала Лайди, которую тиранил немой, и переживала за нее. Сочувствовала она и хлебнувшему лиха Пичуге. Ему она была благодарна еще и за тех вкуснейших птиц, что он приносил пятнадцать лет назад, а также за то, как он тосковал по ее третьей дочери Линди и как восхищался ею. И сознательно стала хранителем новой беззаконной любви. Она предчувствовала, что последствия будут непоправимы, и все же решила покрывать их, помогать им держать всё в тайне, чтобы оттянуть развязку. Но реальность была иной. Изведав женской страсти и нежности, такой мужчина, как Пичуга Хань, был уже не в силах остановиться. Пятнадцать лет он жил как дикий зверь, балансируя между жизнью и смертью. Поэтому такой получеловек, как немой, представлял для него не большую ценность, чем деревянная колода. Что касается Лайди, то ее, женщину, познавшую столь разных мужчин, как Ша Юэлян, Сыма Ку и Сунь Буянь, прошедшую через огонь и дым сражений, пережившую славу и богатство, испытавшую блаженство чувственного наслаждения с Сыма Ку и самые гнусные крайности сексуального садизма с Сунь Буянем, Пичуга устраивал во всех отношениях. Ей приносили удовлетворение его благодарные ласки, граничащие с отцовской любовью, его полная неопытность в чувственных утехах. Роль наставницы позволяла осознавать себя на высоте положения, а ненасытность и страстность мужчины, впервые вкусившего запретный плод, доставляли несказанное наслаждение. Удовлетворение она испытывала и от мести немому. Поэтому всякий раз их любовные встречи были торжественно-печальны, без тени похоти и сопровождались слезами. Они наслаждались друг другом и знали, сколь много на душе невысказанных слов. Немой с бутылкой водки на шее стремительными скачками двигался по улице в людском потоке. Пыль стояла столбом: одни тащили тачки с бурой железной рудой с востока на запад, другие толкали тачки с такой же рудой с запада на восток. Вот немой и прыгал между этих двух потоков: скачок, еще скачок, большой скачок… С уважением глядя на поблескивающие у него на груди медали, люди уступали ему дорогу. Это страшно льстило. Ростом всем лишь по пояс, силой духа он превосходил их. Поэтому большую часть дня он и ошивался здесь: допрыгивал до одного конца улицы, делал несколько глотков, чтобы взбодриться, и прыгал в другой. А пока он скакал туда-сюда, Лайди с Пичугой совершали свой «большой скачок» то на полу, то на кане. Немой был весь в пыли, «утюжки» сносились на целый цунь, на седалище под задом протерлась большая дыра. Деревья в округе все до одного вырубили, в поле за околицей поднимался густой дым. Цзиньтун примкнул к боевому отряду по уничтожению воробьев. Вооружившись длинными бамбуковыми шестами с красными лоскутками на концах и колотя в гонг, члены отряда гоняли воробьев дунбэйского Гаоми из деревни в деревню, не давая им возможности ни поклевать, ни отдохнуть, и те в конце концов камнем падали на землю. Под воздействием различных факторов Цзиньтун излечился от любовных страданий, прошло и пристрастие к грудям вкупе с отвращением к обычной пище. А вот авторитет его значительно упал. Любимую учительницу русского языка Хо Лина причислили к правым и отправили на трудовое перевоспитание в госхоз «Цзяолунхэ», в пяти ли от Даланя. На улице Цзиньтун заметил немого, тот тоже увидел его. Они махнули друг другу и двинулись дальше каждый своей дорогой. Бурное и радостное время, когда вокруг стоял шум и гам и пылали отсветы огней, быстро закончилось, и Гаоми вступил в новую, унылую пору. Осенним утром под моросящим дождем по узкой немощеной улице с юго-востока в Далань с лязгом и грохотом вступила батарея тяжелой артиллерии. Двенадцать тягачей и двенадцать больших гаубиц. На раскисшей от дождя улице не было ни души, прыгал лишь немой. За время недавнего «большого скачка» он растратил все душевные силы и пребывал в подавленном настроении. Да и выпивал изрядно, поэтому взгляд у него потух, а оставшаяся половина тела расплылась. Но стоило ему завидеть батарею, как он тут же воспрянул духом. Ни с того ни с сего выскочил на середину улицы и преградил дорогу. Тягачи вынуждены были остановиться. Смаргивая капли настырного осеннего дождя, солдаты воззрились на странное существо. Из кабины выскочил рассерженный офицер с пистолетом на боку: – Жить, что ли, надоело, ублюдок! Как немой остался жив – непонятно: дорога скользкая, возвышался он над землей совсем ненамного, ниже колеса тягача, да и к тому же попал в мертвый сектор обзора. Заметив мелькнувшую желтую тень, водитель тут же дал по тормозам, но увесистый бампер тягача все же соприкоснулся с большой квадратной головой немого. Крови не было, но мгновенно вспухла здоровенная шишка – чуть ли не с куриное яйцо. Офицер хотел отпустить еще пару забористых ругательств, но от хищного блеска в глазах немого ему стало как-то не по себе, и он перевел взгляд на медали, прицепленные к потрепанной армейской гимнастерке. Щелкнув каблуками, он вытянулся и отдал честь: – Виноват, уважаемый, простите великодушно! Немой остался страшно доволен. Он отступил на обочину, освободив проезжую часть, и тягачи медленно потащили тяжелые орудия дальше. Солдаты отдавали ему честь, а он салютовал в ответ, касаясь кончиками пальцев обвисшего козырька шапки. Колонна прошла, оставив за собой окончательно разбитую колесами дорогу. Потянул ветер с востока, косо падали капли белесой осенней мороси, улицу окутал промозглый туман. Иногда дождь стихал, и можно было заметить редких – уцелевших после расправы – воробьев. Немого провожали глазами несколько промокших псов, которые сидели, поджав хвосты, на обочине под навесом стенда наглядной агитации и пропаганды. Прошедшая мимо батарея гаубиц стала символом окончательного завершения периода всеобщего ликования. Повесив голову, немой потащился домой. Высоко подняв «утюжки», он, как обычно, вознамерился колотить в ворота, но они оказались не заперты. Более того, он необычайно отчетливо услышал их скрип. До этого он пребывал в мире почти полной тишины, поэтому Пичуге с Лайди долго удавалось скрывать свою тайную связь. Кроме того, в последние месяцы большую часть дня немой проводил или на главной улице, или у плавильных печей. А вернувшись домой, падал замертво и засыпал беспробудным сном, чтобы наутро снова ускакать за ворота. Ему было не до Лайди, и это тоже стало немаловажной причиной того, что он несколько месяцев не знал о прелюбодеянии. Возможно, причиной возвращения слуха к немому стало столкновение с бампером тягача. Кто знает, может, от удара из ушей выскочило нечто инородное, мешавшее слышать. От скрипа ворот он даже вздрогнул, но потом с удивлением услышал стук осеннего дождя по листьям деревьев и громкий храп спящей на кане тещи: видно, матушка сплоховала и забыла закрыть ворота на щеколду. Но самым поразительным были стоны боли и наслаждения Лайди, доносившиеся из восточной пристройки. Поведя носом, как охотничий пес, он учуял запах ее тела, похожий на лягушачий, и большими прыжками метнулся к пристройке. От скопившейся во дворе воды седалище промокло насквозь, зад прохватила леденящая сырость, и анус прострелила режущая боль. Дверь была беспечно приоткрыта, внутри горела свеча, с картины холодно поблескивали глаза Птицы-Оборотня. Он тут же выхватил взглядом предмет своей зависти – здоровенные ноги Пичуги Ханя, длинные, волосатые. Зад Пичуги беспрестанно двигался, а перед ним, разметав отвислые груди, выгибалась Лайди. Опутанная всклокоченными черными волосами голова моталась по подушке, а руки конвульсивно вцепились в тюфяк. Из этого клубка черных волос и вылетали так поразившие его стоны. Ему показалось, что всё вокруг с жужжанием высветила зеленоватая вспышка. Взревев, как раненый зверь, он метнул в них свой «утюжок». Тот скользнул по плечу Пичуги, ударился о стену и упал рядом со щекой Лайди. Следом полетел второй. Он попал Пичуге по заду. Тот повернулся, свирепо уставившись на мокрого, трясущегося немого, и на губах у него заиграла самодовольная усмешка. Лайди, тяжело дыша, распласталась на кане и натягивала одеяло, чтобы прикрыться. – Что, увидел-таки, немой ублюдок! – бросила она, привстав. Опираясь руками о землю, немой, как большая лягушка, одним прыжком перемахнул через порог. После второго прыжка он очутился в ногах Пичуги и яростно боднул их своей большой, крепкой головой. Пичуга прикрыл руками свой инструмент, который только что продемонстрировал свои неординарные способности, и с воплем согнулся в поясе. Его лицо вмиг усеяли желтоватые капли пота. Немой рванулся вперед с еще большей яростью. Непомерно развитыми длинными ручищами он, как осьминог щупальцами, ухватил плечи Пичуги и одновременно намертво вцепился ему в горло, вложив в мозолистые, крепкие, как сталь, лапищи мощь всего тела. Тело Пичуги обмякло, рот раскрылся в страшной гримасе, глаза закатились – видны были лишь белки. Лайди, от ужаса впавшая было в ступор, вдруг очнулась, схватила валявшийся у подушки «утюжок» и, как была голышом, соскочила с кана. Сначала она рубанула «утюжком» по вытянутым рукам немого. Раздался звук, как от удара по дереву, и всё. Когда она ударила его по голове, та лишь хрупнула, как перезрелый арбуз. Она отбросила «утюжок», вытащила из двери тяжелый дубовый засов, размахнулась и изо всей силы опустила его на голову немого. Тот всего лишь что-то промычал. После второго удара немой отпустил шею Пичуги и бухнулся на пол, подобно опрокинутому кувшину. Сверху на него навалилось обмякшее тело Пичуги. Шум в пристройке разбудил матушку. Когда она, шаркая туфлями, подбежала к двери, все было кончено. Что здесь произошло, было понятно без слов. Она печально глянула на бессильно привалившуюся к дверному косяку абсолютно голую Лайди. Та отбросила испачканный кровью засов и будто в трансе вышла во двор. Белесый косой дождь хлестал ее по телу и скатывался мелкими, как слезы, каплями. Хлюпая по лужам изуродованными бинтованием ногами, она добрела до чана, села на корточки и стала мыть руки. Матушка еле стащила Пичугу с тела немого и перевалила его на кан. Потом с отвращением прикрыла одеялом. «Жив легендарный герой», – поняла она, когда он издал мучительный стон. Она наклонилась к немому и поставила его, как мешок. Только тогда заметила у него на лице две полоски от вытекшей из носа черной, как тушь, жидкости. Тронула его за нос, потом отпустила руки. Тело немого осталось в той же позе, не упало. Матушка обтерла кончики пальцев о стену, вернулась к себе на кан и легла прямо в одежде. Перед глазами мелькали эпизоды из жизни немого. Вспомнив, как он в детстве, оседлав с братьями стену, воображал себя повелителем всех и вся, она не выдержала и рассмеялась. А Лайди во дворе все мыла и мыла руки, залив весь двор мыльной пеной. После полудня из пристройки показался Пичуга, держась одной рукой за горло, а другой за ширинку. Он обнял продрогшую Лайди, она обхватила его за шею, и они глупо захихикали. Немного погодя во двор семьи Шангуань в сопровождении секретаря райкома вошел красногубый и белозубый коротышка офицер с подарком – большим тазом, завернутым в красную бумагу. На их неоднократное приветствие никто не ответил, и они прошли прямо в комнату матушки. – Тетушка, – обратился к ней партсекретарь, – это командир артиллерийской батареи Сун, он пришел выразить почтение товарищу Сунь Буяню. – Почтенная тетушка, – смущенно начал Сун, – мне очень неудобно, но товарищ Сунь Буянь ранен в голову нашим тягачом. – Что говоришь? – Матушка так и подскочила на кане. – Наш тягач… Дорога скользкая… В общем, товарищу Сунь Буяню большую шишку на голове поставили… – заикаясь, проговорил Сун. – Он вернулся домой, покричал, покричал и умер… – Матушка разрыдалась. Испуганный офицер побледнел. – Тетушка, тетушка… – лепетал он, чуть не плача. – Мы затормозили, но дорога очень скользкая… Когда для осмотра тела прибыл судмедэксперт, Лайди, уже аккуратно одетая, с узелком в руках, сказала матушке: – Пойду я, мама, будь что будет. Не могу я на этих солдат вину перекладывать. – Поговори с судейскими. Так уж исстари заведено: если женщина беременна, то сначала родит, а потом уж… – Я понимаю. В жизни ничего еще так ясно не понимала. – Ребенка твоего я подниму. – Ничуть не сомневаюсь, мама. Она вышла во двор и подошла к восточной пристройке: – Не нужно никакого расследования, я его убила. Сначала «утюжком» ударила, а потом дверным засовом. Он Пичугу душил. Во дворе появился Пичуга Хань со связкой мертвых птиц в руках. – В чем дело? – удивился он. – Подумаешь, окочурился этот хлам, полчеловека! А убил его я. Лайди и Пичуге надели наручники и увели. Пять месяцев спустя явилась женщина из полиции и передала матушке тощего, как больной котенок, младенца, мальчика. Еще она сказала, что Лайди расстреляют через день на рассвете и что семье разрешено забрать тело. Если не заберут, его отправят в анатомичку на диссекцию. Она сообщила также, что Пичуга Хань осужден на пожизненное заключение и вскоре его препроводят в Таримскую котловину146[Таримская котловина – чрезвычайно засушливая местность на крайнем западе Китая, в Синьцзянь-Уйгурском автономном районе.], за десять тысяч ли отсюда. Перед отправкой семье разрешено свидание. Цзиньтуна к тому времени уже исключили из школы за порчу саженцев, а Ша Цзаохуа выгнали из труппы маоцян и отправили домой за воровство. – Надо забрать тело, – сказала матушка. – Да ну, бабуля, не поедем, – махнула рукой Цзаохуа. Но матушка покачала головой: – За то, что она натворила, расстреливают, но на куски не режут. Посмотреть на расстрел Шангуань Лайди собралось более десяти тысяч человек. Ее привезли из тюрьмы к мосту Дуаньхуньцяо. Вместе с ней был проходивший по тому же делу Пичуга. Чтобы они не разговаривали, им заткнули рот. После казни Лайди прошло совсем немного времени, и семья Шангуань получила уведомление о смерти Пичуги Ханя. Когда его этапировали к месту заключения, он попытался бежать, попал под поезд, и его разрезало пополам. Глава 41 Для освоения более десяти тысяч му болотистых земель всю молодежь Даланя мобилизовали на работы в госхозе «Цзяолунхэ». При распределении на работу завканцелярией хозяйства спросил меня: – А у тебя какая специальность? – Из-за голода в ушах звенело, и вопроса я не расслышал. Он чуть выпятил губы, обнажив прямо по центру коронку из нержавеющей стали, и сказал уже погромче: – Специальность какая, спрашиваю. По пути сюда я видел свою учительницу Хо Лина, тащившую на коромысле полные ведра навоза, и вспомнил, как она хвалила мои способности к русскому языку. Вот я и сказал: – У меня хороший русский. – Русский? – Завканцелярией хмыкнул, блеснув коронкой. – И насколько он у тебя хорош? Переводить Хрущеву и Микояну сможешь? А коммюнике китайско-советских переговоров перевести? У нас тут, дружок, те, кто учился в Советском Союзе, навоз таскают. Думаешь, твой русский лучше? – Дожидавшиеся распределения презрительно захихикали. – Я спрашиваю, дома, в своем хозяйстве, чем занимаешься? Что делаешь лучше всего? – Дома коз пасу, у меня это лучше всего получается. – Ну вот это специальность, – ухмыльнулся заведующий. – А от языков этих – русского, французского, английского, японского, итальянского – пользы никакой. – И нацарапал что-то на клочке бумаги. – Давай в животноводческую бригаду. Найди бригадира Ма, пусть подыщет тебе работу. По дороге один из «старичков» рассказал, что полное имя бригадира Ма Жуйлянь, она жена заведующего хозяйством Ли Ду, громогласная первая леди. Когда я явился с запиской и скаткой постели за плечами, она проводила на племенной ферме невиданный эксперимент по перекрестной гибридизации. Во дворе привязали самок в течке – корову, ослицу, овцу, свинью и крольчиху. Пятеро осеменаторов со случного пункта – двое мужчин и три женщины, – все в белоснежных халатах и масках, закрывающих нос и рот, в белых резиновых перчатках и с осеменителями в руках, стояли как бойцы перед штурмом. Стрижка у Ма Жуйлянь полумужская-полуженская, волосы жесткие, как конская грива. Круглое краснощекое лицо, узкие щелочки глаз, мясистый красный нос, пухлые губы, короткая, толстая шея, тяжелые груди, похожие на могильные холмики. «Какая это, к черту, Ма Жуйлянь! – выругался про себя Цзиньтун. – Это же Шангуань Паньди. О семье Шангуань дурная слава идет, вот и переменила имя. Стало быть, и Ли Ду не кто иной, как Лу Лижэнь, который раньше звался Цзян Лижэнем, а до этого еще каким-нибудь Лижэнем. Видать, эта меняющая имена парочка тоже не в чести, раз их загнали на эти выселки». Пестрая рубашка с короткими рукавами русского покроя, легкие черные штаны из валетина в подрагивающих, как застывшее соевое молоко, складках и высокие кеды. В толстых, как морковки, пальцах зажата сигарета, от нее вьется синеватый дымок. – Репортер здесь? – осведомилась она, затянувшись. – Здесь! – метнулся из-за коновязи и согнулся в поклоне доходяга очкарик средних лет. Колпачок с авторучки снят, блокнот раскрыт, готов в любой момент записывать. Громко расхохотавшись, Ма похлопала его по плечу пухлой рукой: – А-а, главный редактор собственной персоной! – Важнейшие новости здесь, у вас, бригадир! Пошлешь кого другого, так и сердце не на месте, – проговорил тот.