– Похвальное рвение, старина Юй! – снова похлопала его Ма Жуйлянь. Личико редактора побледнело, и он втянул голову в плечи, словно боялся замерзнуть. Позже я узнал, что это Юй Минчжэн, бывший директор издательства и главный редактор газеты провинциальной147[Провинция – самая крупная единица территориального деления в Китае.] парторганизации, известный правый, а ныне редактор местной газетенки. – Сегодня, – начала Ма Жуйлянь, – я действительно хочу дать новость на первую полосу. – Она многозначительно глянула на утонченного Юя и глубоко затянулась уже обжигающим губы окурком. Потом смачно плюнула на него и щелкала пальцем, пока не вытряхнула остатки табака, – жест, способный возмутить до глубины души тех, кто эти окурки собирает. Наконец выпустила изо рта последнее облако сизого дыма и обратилась к осеменаторам: – Все готовы? – Те молча продемонстрировали готовность, высоко подняв орудия труда. Кровь прилила у нее к лицу, она потерла руки, возбужденно похлопала одной о другую, а потом вытерла потные ладони носовым платком. – Лошадиная сперма, у кого лошадиная? – громко спросила она. Один из осеменаторов сделал шаг вперед: – У меня, у меня лошадиная. – Голос из-под маски звучал глухо. – Вот ей введи, – указала она на корову. – Введи корове лошадиную сперму. – Осеменатор заколебался. Сначала посмотрел на Ма Жуйлянь, потом оглянулся на коллег, словно хотел что-то сказать. – Ну, что застыл? Действуй давай, куй железо, пока горячо. Только так можно добиться успеха! – Как скажете, бригадир! – гаркнул тот, устремившись к коровьему заду, и в глазах у него мелькнуло каверзное выражение. Когда он вводил эту штуку, рот у Ма Жуйлянь приоткрылся, она тяжело задышала, будто трубку с лошадиной спермой вводили ей, а не корове. Потом решительно выпалила целую серию команд. Бычьей спермой велела оплодотворить яйцеклетку овцы, бараньей – крольчиху. Ослиную сперму ввели в матку свинье, а сперму борова, словно в отместку, – в половые органы ослицы. Главный редактор стоял бледный, челюсть отвисла – не поймешь, расплачется он сейчас или расхохочется. И тут ассистентка с бараньей спермой – длинные загнутые ресницы, невероятно черные, белков почти не видно, глаза – отказалась выполнять приказ. Она швырнула осеменитель на эмалированный поднос и сняла перчатки и маску, открыв густой пушок на верхней губе, правильный нос и точеный подбородок. – Просто фарс какой-то! – рассерженно бросила она на правильном, четком и приятном на слух путунхуа148[Путунхуа – букв. общепринятая речь; название общенационального китайского языка, основанного на пекинском диалекте (принято в 1955 г.).]. – Да как ты смеешь! – звонко шлепнула в ладоши Ма Жуйлянь и царапнула по лицу девушки колючим, как зыбучие пески, взглядом. – Если мне не изменяет память, – мрачно проговорила она, будто стягивая что-то с головы, – твой колпак149[Напяливать колпак – китайский эквивалент выражения «навешивать ярлык».] не больно-то снимешь и наденешь. Ты не просто правая, а ультраправая, и тебе от этого не отмыться никогда, верно? Голова девушки на тонкой шее, похожей на былинку после заморозков, бессильно опустилась: – Верно говорите, я ультраправая, и это навсегда. Но я считаю, что наука и политика – вещи разные. В политике может быть всякое, можно переметнуться на другую сторону: как говорится, утром служить царству Цинь, а вечером – царству Чу; можно называть белое черным, а черное белым. А наука – дело серьезное. – Замолчи! – выкрикнула Ма Жуйлянь. Она даже запыхтела и подпрыгнула, как бешено работающая паровая машина. – Вот уж чего я тебе не позволю у меня на племенной ферме, так это и дальше сеять вредные измышления. И ты еще рассуждаешь о политике?! Ты хоть представляешь, что это такое? Знаешь, с чем ее едят? Политическая работа – жизненная линия всякой деятельности!150[Неточная цитата из работы Мао Цзэдуна «Высокий подъем социализма в китайской деревне» (1955).] Оторванная от политики наука уже не наука. В словаре пролетариата никогда не было такого понятия, как внеклассовая наука. У буржуазии наука буржуазная, а у пролетариата – пролетарская… – Если пролетарская наука, – громко перебила ее девушка, видимо решившая идти до конца, – настаивает на скрещивании овцы и кролика, надеясь вывести новую породу, тогда, скажу я вам, эта пролетарская наука – дерьмо собачье! – Что ты несешь, Цяо Циша! – Ма Жуйлянь аж зубами заклацала. – Ты хоть соображаешь? Ведь знаешь уже, почем фунт лиха! То, что ты посмела назвать пролетарскую науку дерьмом собачьим, – архиреакционно! За одно это можно посадить и даже расстрелять! Но ты молодая и красивая, – продолжала уже другим тоном Шангуань Паньди, а ныне Ма Жуйлянь, – и я тебя прощаю. Но осеменение будь любезна довести до конца! Иначе, смотри у меня, звезда медицинского института и цвет сельскохозяйственного: я вон ту племенную кобылу объездила, копыта с твое лицо, неужто с тобой не управлюсь! – Малышка Цяо, – залепетал главный редактор, – послушайся бригадира Ма. Ведь это лишь эксперимент. Вон в пригороде Тяньцзиня хлопок привили на утун, а рис – на камыш. И все прошло успешно – в «Жэньминь жибао»151[«Жэньминь жибао» – орган Центрального комитета Коммунистической партии Китая.] черным по белому написано! Сейчас время крушения предрассудков, освобождения мысли, эпоха рукотворных чудес. Если при скрещивании лошади и осла получают мула, кто поручится, что нельзя вывести новую породу от барана и крольчихи? Послушайся, сделай как велено. Звезда мединститута, «ультраправая» студентка Цяо Циша покраснела до корней волос, у нее даже слезы выступили от обиды. – Нет, не стану я делать того, что противоречит элементарному здравому смыслу! – упрямо заявила она. – Ну и глупая же ты, – вздохнул редактор. – Стала бы разве ультраправой, кабы была не глупая! – холодно бросила ему Ма Жуйлянь. Его забота о Цяо Циша вызвала у нее явное неудовольствие. Редактор тут же опустил голову и больше не издал ни звука. Подошел один из осеменаторов: – Бригадир, могу я вместо нее. Для меня что баранью сперму крольчихе ввести, что сперму завхозяйством Ли Ду свиноматке – пара пустяков. Его коллеги прыснули, а редактор сделал вид, что закашлялся. – Ну это уж слишком, Дэн Цзяжун, ублюдок! – вспыхнула взбешенная Ма Жуйлянь. Дэн Цзяжун стянул маску, открыв наглую лошадиную физиономию, и спокойно заявил: – Я, бригадир Ма, колпаков не ношу, ни временных, ни вечных. В моей семье три поколения горняков, я и «красный», и «правильный», и меня такими подходцами, как малышку Цяо, не проймешь. – Он повернулся и зашагал прочь. А Ма Жуйлянь всю свою злость выплеснула на Цяо Циша: – Ну что, делаешь или нет? Коли нет, лишаю тебя талонов на питание на месяц. До этого момента мужественно державшаяся Цяо Циша наконец не выдержала. Слезы у нее так и хлынули. Всхлипывая, она голыми руками схватила осеменитель, подбежала к синюшной крольчихе, привязанной за шею красной веревкой, и прижала, чтобы та не вырвалась. Тут Шангуань Паньди, а ныне Ма Жуйлянь, наконец заметила меня. – А тебе чего? – холодно спросила она. Я передал записку завканцелярией. Она пробежала ее глазами: – На птицеферму давай, там как раз нужен человек на тяжелую работу. – И повернулась к главному редактору: – Старина Юй, возвращайся и пиши репортаж. Лишнее опусти. Редактор согнулся в поклоне: – Когда будет готово, попрошу вас прочитать набор. Но она уже повернулась к Цяо Циша: – А твоя просьба о переводе со случного пункта одобрена. Собирайся – и на птицеферму. – И обратила взгляд на меня: – Ты еще здесь? – Дороги не знаю. Она глянула на часы: – Пойдем. Мне как раз туда надо, заодно и тебя отведу. Когда вдали показались беленные известью стены птицефермы, она остановилась. Сточные канавы по обе стороны раскисшей тропинки были полны грязной воды. В этом месте тропинка проходила рядом с пустырем, где за проволокой хранилась отслужившая свой век военная техника. В буйных зарослях полыни валялись ржавые гусеницы, в голубое небо уныло глядели стволы танковых пушек. Полствола зенитного орудия почти скрыто нежно-зелеными хитросплетениями вьюнков. Стрекоза на зенитном пулемете. В башне танка возятся крысы. В жерле огромной пушки обосновались воробьи: устроили там гнездо и залетают кормить птенцов изумрудно-зелеными мошками. На почерневшем от времени колесе артиллерийского тягача сидит девочка с красной лентой в волосах и оцепенело наблюдает за мальчишками: те забрались на танк и колотят речными голышами по люку механика-водителя. Окинув взглядом все это запустение, Ма Жуйлянь перевела глаза на меня – уже не та, что на случном пункте. – Дома… всё в порядке? Я отвернулся, уставившись на вьюнок, опутавший ствол зенитки. Зеленые усики чуть подрагивали, подобно усикам бабочки. Во мне поднялась волна злости: «О доме справляется, а сама даже имя сменила». – Поначалу твое будущее виделось таким радужным, – начала она, – и мы так радовались. Но Лайди всё испортила. Нельзя, конечно, во всем винить только ее, матушкина глупость… – Если больше нет указаний, – перебил я, – то я, пожалуй, пойду. – Несколько лет не виделись, а норов гляди какой! – хмыкнула она. – Хоть этим радуешь. Тебе уже двадцать, Цзиньтун, пора зашить разрез на штанишках152[В Китае по традиции детские штанишки имеют разрез, который расходится при приседании.] и отлепиться от соска. Я закинул скатку на спину и двинулся было вперед. – Не спеши, – остановила она. – Ты должен понять нас правильно. Все эти годы у нас тоже всё наперекосяк. Такое уж поветрие, а тут еще и в правом уклоне обвиняют. Куда тут денешься. «Пичуга Хань накидывает бумажный пакет – никуда не денешься», – со знанием дела процитировала она ходивший у нас в Гаоми сехоуюй153[Сехоуюй – речение из двух частей: иносказание в форме загадки или метафоры и ответ. Считается, что слушатель должен знать вторую часть, поэтому она зачастую опускается.]. Взяв мою записку, достала из мешочка на груди авторучку, написала несколько корявых иероглифов и вернула мне. – Спроси завфермой Лун и передай ей. Я взял записку: – Если есть еще что-нибудь, говорите. Она задумалась. – Знаешь, для нас со стариной Лу получить теперешнее назначение было ох как непросто. Поэтому прошу тебя, не доставляй нам лишние неприятности. Втихаря я могу помогать тебе, а на людях… – А вот этого не надо. Ты даже имя сменила, так что с семьей Шангуань тебя ничего не связывает. Я знать тебя не знаю, поэтому очень прошу – никаких «втихаря помогать». – Ну и отлично! При случае сообщи матушке, что у Лу Шэнли всё хорошо. Я уже не слушал ее и шагал вдоль ржавой проволоки к белоснежной птицеферме. Проволока ограждала эту рухлядь, напоминающую о годах войны, чисто символически. Через множество дыр туда вполне мог пробраться кто угодно, даже корова. Я был невероятно доволен тем, как говорил с Ма Жуйлянь, а потому находился в прекрасном расположении духа, будто одержал красивую победу. К черту вас, Ма Жуйляни и Ли Ду! К черту вас, ржавые орудийные стволы, торчащие, как черепашьи шеи! Все эти минометные шасси, защитные щитки от крупнокалиберных пулеметов, крылья от бомбардировщиков – всё к черту! Я обогнул высокие, как деревья, заросли кустов, и между двумя рядами крытых красной черепицей зданий моему взору открылось пространство, обтянутое рыболовной сетью. Там лениво передвигались тысячи белых кур. На высоком насесте сидел большой петух с мясистым красным гребнем и громко, по-командирски, кукарекал – этакий повелитель гарема. От куриного квохтанья с ума можно было сойти. Каракули Ма Жуйлянь я передал Лун, заведующей. По каменному выражению лица этой однорукой женщины было ясно, что человек она непростой. – Ты очень вовремя, парень, – сказала она, прочитав записку. – Твои ежедневные обязанности следующие: утром отвозишь куриный помет на свиноферму, потом привозишь сколько нужно грубого корма, они там его готовят. После обеда вместе с Цяо Циша – она скоро здесь появится – отвозишь в контору собранные за день яйца, а после этого отправляешься на зерновой склад за кормом мелкого помола на завтра. Вопросов нет? Все понятно? – Понятно, – ответил я, глядя на ее пустой рукав. Заметив, куда я смотрю, она процедила сквозь зубы: – Правил у меня здесь два. Первое – не лениться, второе – не таскать еду. В ту ночь всё вокруг заливала ярким светом луна. Я устроился на складе, на кипе старых картонных коробок, и под куриные стенания долго не мог заснуть. В комнате за стеной спали десять работниц. Через тонкую перегородку доносилось похрапывание, кто-то разговаривал во сне. В холодном свете луны, который лился и окно и проникал сквозь дверные щели, можно было прочесть надписи на коробках: «Вакцина от птичьей чумы», «Хранить в сухом, темном месте», «Осторожно: стекло», «Не бросать», «Не сдавливать», «Не кантовать». Полоски лунного света понемногу сдвигались. Из полей доносился рокот тракторов «Дунфанхун»154[Дунфанхун – букв. алеет восток; начальные слова популярной песни: «Алеет восток, восходит солнце, в Китае появился Мао Цзэдун».]. Это трактористы сверхурочной ночной смены в первый месяц лета распахивали целину. Накануне матушка с ребенком Лайди и Пичуги на руках проводила меня до околицы. «Цзиньтун, – сказала она, – как говорится, чем тяжелее жизнь, тем крепче надо стиснуть зубы и жить дальше. Пастор Мюррей рассказывал, что в той толстенной Библии – а он прочитал ее от корки до корки – как раз об этом и речь. Обо мне не переживай, я как червяк: земля есть – значит, проживем». – «Мама, я буду откладывать из пайка и присылать тебе». – «Ни в коем случае, – отмахнулась матушка. – Лишь бы вы не голодали, мать и так сыта». Когда мы вышли на дамбу Цзяолунхэ, я сказал: «Мама, у Цзаохуа это дело уже в привычку вошло…» Матушка лишь беспомощно вздохнула: «Разве кто из девочек послушал моего совета за все эти годы, а, Цзиньтун?» Было уже далеко за полночь, когда куры подняли страшный гвалт. Я вскочил и прильнул к оконному стеклу. Под прорванной сеткой куры шарахались пенистыми белыми волнами. Среди них в прозрачном, как вода, лунном свете нескончаемой лентой зеленого бархата прыжками носился большой лис. Проснувшиеся женщины с тревожными криками полуодетые выскочили на улицу. Впереди мчалась заведующая с вороненым «маузером» – «куриной ногой» – в руке. Лис с упитанной наседкой в зубах кружил у стены. Завфермой выстрелила, из дула вырвалось пламя. Лис остановился, курица упала на землю. – Попала! – закричала одна из работниц. Но лис обвел всех блестящими глазками, и в лунном свете была отчетливо видна появившаяся на длинной, узкой морде насмешливая ухмылка. Женщины замерли, пораженные. Рука заведующей с пистолетом бессильно упала, но она заставила себя выстрелить еще раз. Пуля чиркнула по земле в стороне от зверя, но совсем близко от работниц. Лис подхватил курицу и не спеша выскользнул через ворота из стальной арматуры. Женщины, застыв, провожали его взглядами. Легкой струйкой зеленоватого дыма он исчез среди остатков боевой техники. Там густо разрослась трава, под лунным светом мерцали бесовские огоньки – настоящий рай для лисиц. Наутро, с трудом подняв тяжелые веки, я потащил тележку, полную куриного помета, на свиноводческую ферму. Я уже огибал свалку металлолома, когда меня окликнули. Обернувшись, я увидел, что меня нагоняет правая уклонистка Цяо Циша. – Завфермой послала помогать тебе, – безразлично бросила она. – Давай толкай сзади, а я буду тянуть спереди, – скомандовал я. Земля на узкой тропинке мягкая, колеса часто застревали, и я вынужден был то и дело вытаскивать тележку, почти касаясь спиной земли. Цяо Циша тоже толкала изо всех сил, а когда мы сдвигали завязшую тележку с места и я уже поворачивался к ней спиной, она окидывала меня пристальным взглядом. Поразительно черные глаза, длинный бледный нос, пушок на верхней губе, изящная линия подбородка. Лицо Цяо Циша было исполнено тайны, и я как-то соотнес ее с лисом, стащившим курицу прошлой ночью. От ее взгляда в одном из темных уголков моего сознания стало светлее.