– Вот кто руководитель, – указали ему на вздувшийся труп Лу Лижэня, у которого даже пуговицы на френче отлетели. Зажав нос, следователь обошел вокруг разлагающегося тела, над которым кружилась туча мух, и двинулся дальше, на этот раз в поисках начальника службы безопасности хозяйства, который сообщил об убийстве по телефону. Ему сказали, что начальника видели три дня назад, он плыл на доске вниз по течению. Следователь остановился перед Цзи Цюнчжи, и они обменялись холодными взглядами, за которыми крылась целая палитра чувств, переживаемых разведенными мужчиной и женщиной. – Нынче человеку помереть все равно что собаке сдохнуть, верно? Что тут еще расследовать! – проговорила она. Следователь бросил взгляд на плавающие возле дамбы трупы людей и животных: – Это не одно и то же. Они с медэкспертом разыскали Цзиньтуна и устроили ему допрос с применением различных психологических методов. Но Цзиньтун держался стойко и последней тайны не выдал. Несколько дней спустя дотошный следователь и медэксперт, лазая по колено в жидкой грязи, нашли-таки зацепившийся за проволоку труп Лун Цинпин. Когда медэксперт фотографировал ее, тело разлетелось, как бомба с часовым механизмом. Клейкой массой, в которую превратились кожа и плоть, забрызгало поверхность воды на половину му вокруг. На проволоке остался скелет, с которого всё будто ножом соскоблили. Медэксперт осторожно взял череп с отверстием от пули и стал разглядывать со всех сторон. Вывод он сделал неоднозначный: при выстреле ствол был прижат к виску, – возможно, это самоубийство, но версию убийства тоже нельзя отбрасывать. Они вознамерились было забрать Цзиньтуна с собой, но их окружили правые. – Да вы глаза-то откройте и посмотрите как следует на этого ребенка! – наступала Цзи Цюнчжи, пользуясь своими особыми отношениями со следователем. – Разве он похож на насильника и убийцу? Та женщина – вот это действительно был злой дух, жуть одна. А этот мальчик когда-то в моем классе учился. От голода и вони следователь и сам был близок к тому, чтобы сигануть в реку и свести счеты с жизнью. – Дело закрыто, – заявил он. – Лун Цинпин не убита, она покончила с собой. Они с медэкспертом вскочили в лодку, собираясь идти вверх по течению, но лодка развернулась, и ее быстро понесло вниз. Глава 43 Весной тысяча девятьсот шестидесятого года свирепствовал голод, и члены бригады правых госхоза «Цзяолунхэ» превратились в настоящих жвачных животных. Каждому полагалось ежедневно полтора ляна зерна, но если учесть, что свою долю брали завскладом, завстоловой и другие ответственные лица на разных уровнях, то до стола правых доходила лишь чашка жидкой каши, в которую можно было смотреться как в зеркало. Тем не менее правые отстроили заново все службы хозяйства и с помощью солдат минометного полка, расквартированного поблизости, засадили несколько десятков тысяч му раскисшей земли оставшейся с прошлой осени яровой пшеницей. Чтобы отвадить воров, в семена подмешали сильных ядохимикатов. Химикаты оказались настолько ядовитыми, что после посадки поле покрылось плотным слоем дохлых медведок, червей, а также самых разных мелких букашек, названий которых не знал даже Фан Хуавэнь, биолог из правых. Падали замертво со свернутой набок шеей клевавшие этих насекомых птицы, подыхали, корчась в судорогах, поедавшие этих птиц дикие звери. Когда пшеница взошла по колено, появились и различные дикие овощи и травы. Работая в поле, правые рвали их и ходили, хрустя, с набитыми ртами. В перерыв рассаживались у канав и старательно пережевывали отрыгнутую из желудка зелень. Изо рта текла зеленая слюна, лица опухали до прозрачности. Не болели водянкой лишь десять человек в хозяйстве. Не было ее у новоиспеченного завхозяйством, не было и у заведующего зерновым складом Го Цзыланя, – наверняка они подворовывали корм для лошадей. Не страдал водянкой и прикомандированный к хозяйству Вэй Гоин из общественной безопасности. Его псу был положен от государства паек, а в него входило мясо. А еще не болел водянкой некий Чжоу Тяньбао. В детстве ему оторвало три пальца при взрыве самодельной бомбы, потом он потерял глаз, когда в руках у него разлетелся ствол самопальной винтовки. В его обязанности входила охрана хозяйства, поэтому днем он спал, а вечером закидывал на плечо чешский карабин и бродил, как неприкаянный дух, заглядывая во все углы. Обитал он в маленькой, обитой листами железа каморке рядом со свалкой военной техники, и оттуда по ночам нередко тянуло жареным мясом. От этого аромата все ворочались с боку на бок не в силах уснуть. Как-то под покровом темноты к каморке подкрался Го Вэньхао. Только он собрался заглянуть внутрь, как получил сильный удар прикладом. – Ты что здесь вынюхиваешь, контра, мать твою? – раздался голос Чжоу Тяньбао. Его единственный глаз сверкал в темноте, как фонарь, и в спину Го Вэньхао ткнулся ствол карабина. – Что за мясо ты жаришь, Тяньбао? – нагло ухмыльнулся тот. – Дал бы попробовать. – А тебе не слабо? – приглушенным голосом проговорил Тяньбао. – Из четвероногих слабо только табуретку, – засмеялся Го Вэньхао, – а из двуногих лишь человека. – А я как раз человечину и жарю! – заржал Чжоу Тяньбао. Тут Го Вэньхао со всех ног бросился наутек. Слухи о том, что Чжоу Тяньбао ест человечину, быстро разнеслись по округе. В панике люди спали вполглаза, боясь, как бы это чудовище их не сожрало. Завхозяйством даже провел собрание, чтобы развеять эти слухи. Он сказал, что в ходе тщательной проверки выяснили: Чжоу Тяньбао жарит крыс, которых ловит в старых танках на свалке. Он призвал всех, особенно правых, оставить гнилые интеллигентские штучки и учиться у Чжоу Тяньбао – открывать, как он, новые источники еды, чтобы пережить тяжелые времена, экономить продовольствие и поддерживать бедняков во всем мире, страдающих еще больше. Правый Ван Сыюань, студент сельхозинститута, предложил выращивать грибы на трухлявых деревьях и получил от завхозяйством добро. Полмесяца спустя более чем у сотни человек появились рвота и диарея, а у восьмидесяти случились нервные расстройства, и они болтали что-то несусветное. Подразделение госбезопасности сочло, что это происки врагов, а врачи заключили, что это пищевое отравление. В результате заведующий получил выговор, а Ван Сыюань из правого превратился в ультраправого. Помощь оказали вовремя, и большинство отравившихся поправились. А вот Хо Лина, как ни старались, спасти не удалось. Потом пошли сплетни, что у нее были теплые отношения с поваром Рябым Чжаном и при раздаче еды в столовой она пользовалась его благосклонностью. А некоторые якобы своими глазами видели, как на воскресном кинопоказе, когда погас проектор, Хо Лина с Рябым Чжаном тут же скрылись в высокой траве. Цзиньтун тяжело пережил ее смерть. Хо Лина родилась в известной аристократической семье, училась в России, и он не хотел верить, что за черпак овощного супа она могла отдаться такой невообразимой уродине, как Рябой Чжан. Но случившееся позже с Цяо Циша показало, что это не так уж маловероятно. Когда у женщины от голода распластывается грудь и не приходят месячные, тут уже не до самоуважения и целомудрия. Несчастному Цзиньтуну довелось наблюдать все это от начала до конца. Весной в хозяйство поступило несколько племенных быков. Потом выяснилось, что коров для случки недостаточно, и было решено четырех кастрировать и откормить на мясо. Ма Жуйлянь оставалась во главе животноводческой бригады, но после смерти Ли Ду власти у нее поубавилось. Поэтому, когда Дэн Цзяжун забрал все восемь здоровенных бычьих яиц себе, она лишь сверкала глазами от злости. Но когда он принялся жарить их и со двора случного пункта стал разноситься аромат, от которого слюнки текли, Ма Жуйлянь велела Чэнь Саню потребовать часть назад. Дэн Цзяжун предложил меняться на корм для лошадей. Ма Жуйлянь ничего не оставалось, как только послать Чэнь Саня за одним яйцом в обмен на один цзинь сухих соевых лепешек. Этих охолощенных быков Цзиньтуну и поручили выгуливать по ночам, пока у них не заживут раны. Однажды после ужина, когда уже смеркалось, он загнал быков в ивовую рощицу у восточного ирригационного канала. Пас он быков уже пять ночей подряд, и ноги будто свинцом налились. Он сел, прислонившись к стволу ивы; глаза слипались, все вокруг было как в тумане, он почти засыпал. И тут до него донесся берущий за душу сладостный аромат свежеиспеченной пампушки. Глаза у него тут же широко раскрылись: он увидел того самого Рябого Чжана, который пятился, обходя деревья, с белоснежной пампушкой на тонкой стальной проволоке. Она покачивалась у него, как приманка. Да это и была приманка. В нескольких шагах от него, жадно глядя на эту пампушку, брела звезда мединститута Цяо Циша. Лучи заходящего солнца освещали ее распухшее, будто измазанное собачьей кровью лицо. Шла она с трудом, тяжело дыша. Как только ее пальцы почти касались пампушки, Рябой Чжан с хитрой ухмылкой отдергивал руку. Скуля, как обманутый щенок, она несколько раз уже поворачивалась, чтобы уйти, но соблазн был велик, и она снова брела за пампушкой, как пьяная. При ежедневном пайке в шесть лянов зерна Цяо Циша еще могла отказаться от осеменения крольчихи спермой барана, но теперь она получала каждый день всего один лян и уже не верила ни в политику, ни в науку. Она шла за пампушкой, повинуясь животному инстинкту, и для нее уже не имело значения, у кого в руках эта пампушка. Так она и проследовала за ней в глубь рощицы. Утром, когда Цзиньтун по праву мог отдохнуть, он помогал Чэнь Саню косить – за это давали три ляна соевых лепешек. Так что он еще мог контролировать себя, а иначе, кто знает, может, тоже побрел бы за пампушкой. В те годы у женщин прекращались месячные и обвисали груди, у мужчин яички болтались в прозрачных мошонках твердые, как речные голыши, и никто был ни на что не годен. А вот Рябой Чжан был годен на все сто. Позже стало известно, что во время голода шестидесятого года он, используя еду как наживку, соблазнил почти всех правых женщин в хозяйстве и Цяо Циша была последней крепостью, еще не павшей под его натиском. Овладеть самой юной, самой красивой и самой непокорной из всех правых оказалось в конце концов не труднее, чем остальными. И в красных, как кровь, лучах заходящего солнца Цзиньтун стал свидетелем того, как насилуют его седьмую сестру. Годы бедственных дождей были замечательным временем для плакучих ив. На почерневших стволах выросло множество красных отростков, подобных щупальцам какой-то морской твари, – если их отломать, они сразу же начинали кровоточить. Огромные кроны походили на растрепанные волосы безумных женщин. Мягкие, упругие ветви покрывала некогда светло-желтая, а теперь розоватая сочная листва. Цзиньтуну показалось, что нежные веточки и листочки ивы должны быть изумительно вкусными, и во время развернувшегося перед ним действа рот у него был набит ими. Рябой Чжан бросил наконец пампушку на землю. Цяо Циша рванулась за ней, схватила и запихнула в рот, даже не выпрямившись. Рябой Чжан тут же пристроился сзади, задрал ей юбку, стянул до лодыжек грязные розоватые трусы и отработанным движением выпростал одну ногу. Потом раздвинул ей ноги, ухватился за обвисший зад и резко ввел свой поднявшийся из ширинки инструмент, не потерявший жизнестойкости. Давясь едой, она вынесла этот грубый наскок и боль, как пес, стащивший кусок. Вероятно, по сравнению с наслаждением от пампушки эта боль казалась вообще чем-то незначительным, поэтому она и позволила Рябому Чжану наброситься на нее сзади. Верхняя часть тела у нее тоже ходила ходуном, и все ее усилия были направлены на то, чтобы проглотить пампушку. На глазах выступили слезы, но это была всего лишь физиологическая реакция на застрявшую в горле еду, ни о каких эмоциях тут и речи не шло. Наконец Цяо Циша, видимо, почувствовала боль сзади и обернулась. Горло болело и раздулось от усиленного глотания, и она вытягивала шею, как утка. Не останавливаясь, Рябой Чжан одной рукой облапил ее за талию, другой вытащил из кармана мятую пампушку и бросил перед ней. Она метнулась вперед, он, прогнувшись, за ней. Когда она схватила пампушку, он одной рукой уже держал ее за бедро, а другой давил на плечи. И на этот раз, пока рот был занят едой, все тело беспрекословно подчинялось его действиям – лишь бы только успеть проглотить то, что во рту… Цзиньтун жадно жевал листья и веточки, поражаясь, что про такое лакомство все забыли. Поначалу они казались сладкими, но потом стало ясно, что это страшная горечь, проглотить которую невозможно. Так вот почему их никто не ел. И все-таки он яростно жевал эти листья и веточки, а глаза были полны слез. Он видел, что все закончилось и Рябой Чжан уже улизнул. Цяо Циша стояла, непонимающе озираясь по сторонам. Потом тоже ушла, задевая головой низко свешивающиеся ветви, освещенные закатным солнцем. Голова у Цзиньтуна кружилась, он обнял ствол и уткнулся в шершавую кору. Долгая весна шла к концу. Вскоре должна была созреть яровая пшеница, и казалось, голодные времена миновали. Для поддержания сил к уборочной страде начальство распределило партию соевых лепешек – по четыре ляна на каждого. И вот так же, как Хо Лина переела ядовитых грибов, Цяо Циша умерла, переев этих лепешек. Цзиньтун видел ее мертвой: живот походил на большой перевернутый чан. За лепешками выстроилась длинная очередь. На раздаче были Рябой Чжан и еще один повар. Цяо Циша с коробкой для еды стояла впереди Цзиньтуна. Он видел, как, выдав лепешки, Рябой Чжан подмигнул ей. Никто не обратил на это внимания, все были одурманены ароматом лепешек. Но из-за любого недовеса или перевеса обозленные люди лезли в драку с поварами. Цзиньтун предчувствовал, что Цяо Циша получит что-то от Рябого Чжана по блату, и страшно переживал. Распоряжением по хозяйству эти четыре ляна лепешек были рассчитаны на два дня, но люди съедали под одеялами все подчистую, до последней крошки. В ту ночь все то и дело бегали к колодцу пить. В желудке сухие лепешки разбухли, и Цзиньтун испытал уже давно забытое чувство сытости. Он непрерывно рыгал и пускал омерзительно вонючие газы. Наутро к туалету было не пробиться: у изголодавшихся людей расстроились животы. Никто не знал, сколько лепешек съела Цяо Циша. Знал лишь Рябой Чжан, но этот разве скажет! Цзиньтуну тоже не хотелось поливать грязью покойную сестру. Рано или поздно все помрут от переедания или от голода, так стоит ли переживать. Причина смерти была ясна, и никакого расследования проводить не стали. Погода стояла жаркая, долго держать тело было нельзя, и было дано распоряжение срочно похоронить Цяо Циша. Обошлись без гроба и погребальной церемонии. Женщины из правых нашли у нее кое-какие красивые вещи и хотели было переодеть ее, но передумали из-за огромного живота и жуткого запаха изо рта. Мужчины раздобыли в механизированной бригаде кусок рваной парусины, завернули в нее тело, обмотали стальной проволокой, положили на тележку и отвезли на луг, к западу от свалки техники. Вырыли яму рядом с могилкой Хо Лина, закопали и насыпали холмик. Неподалеку была похоронена Лун Цинпин, – вернее, ее скелет без черепа, его забрал судмедэксперт. Глава 44 Уже смеркалось, когда Цзиньтун вошел в ворота родного дома, где не был целый год. На утуне висела корзинка, в ней – сын Лайди и Пичуги Ханя. Над корзинкой для защиты от солнца и дождя был устроен навес из клеенки и рваного пластика; мальчик стоял в ней, держась за края. Смуглый и тощенький, он все же выглядел на редкость здоровым для того времени. – Это кто у нас такой? – заговорил с ним Цзиньтун, сняв скатку. Мальчик моргнул черными бусинками глаз и с любопытством уставился на него. – А я кто, знаешь? Я – твой дядя. – Баба… яо-яо… – лопотал мальчонка, и по подбородку у него текли слюни. Усевшись на порожек, Цзиньтун стал ждать возвращения матушки. После распределения на работу он пришел домой впервые, и возвращаться в агрохозяйство уже было не нужно. При мысли о том, что сейчас с десяти тысяч му будут убирать урожай яровой пшеницы, его охватывала злость. Ведь после уборки урожая работники хозяйства смогут есть досыта, а его и еще несколько человек как раз в это время безжалостно сократили. Но спустя неделю злиться стало не на что, потому что, как только механизаторы хозяйства из правых вывели красные комбайны на поля и были уже готовы показать, на что способны, налетел град и безжалостно побил пшеницу, смешав ее с грязью. Цзиньтун сидел на порожке, но мальчик не обращал на него внимания. Блестя глазенками, он следил за слетевшими с кроны утуна изумрудно-зелеными попугаями. Они безбоязненно кружили вокруг колыбельки, садились на ее края, опускались ему на плечи и загнутыми клювами щекотали ушки. Он слушал их хрипловатые крики и сам издавал звуки, похожие на птичий щебет. Мысли в голове Цзиньтуна путались, глаза закрывались. Вспомнилось, с каким удивлением посмотрел на него паромщик Хуан Лаовань. Каменный мост через Цзяолунхэ снесло до основания еще в прошлом году, вот народная коммуна156[Народная коммуна – высшая административная единица в сельских районах Китая с 1958 по 1985 г. Это крупное коллективное хозяйство было разделено на производственные бригады и звенья и обладало политическими и экономическими функциями.] и наладила переправу. Вместе с Цзиньтуном в лодку сел молодой словоохотливый солдатик – судя по акценту, с юга. Он стал торопить Хуан Лаованя: – Отчаливай быстрее, дядюшка! Видишь – телеграмма, приказано вернуться в часть сегодня до полудня. В наши непростые времена приказы военных нужно выполнять! Хуан Лаовань оставался спокойным, как скала. Втянув голову в плечи, словно баклан, он сидел на носу лодки и смотрел на быстрые воды реки. Подошли двое ганьбу из коммуны, ездившие в город по делам. Они запрыгнули в лодку, уселись с бортов и тоже стали поторапливать: – Давай, почтенный Хуан, отваливай! Нам нужно успеть донести до народа дух собрания, на котором мы присутствовали! – Погодите чуток, – пробормотал Лао Хуан, – сейчас она подойдет. Она взошла на лодку с лютней-пипа` в руках и села напротив Цзиньтуна. На лице, несмотря на пудру и румяна, проступала болезненная желтизна. Ганьбу нахально смерили ее взглядами, и один бросил свысока: – Из какой деревни будешь? Она сидела, опустив глаза, но теперь уперлась взглядом в вопрошающего, и в них сверкнула дикая ненависть. У Цзиньтуна бешено заколотилось сердце. В этой с виду совершенно дряхлой женщине он почувствовал силу, способную покорить любого мужчину. Но ни одному мужчине не дано было покорить ее. Кожа на лице у нее обвисла, торчащую из воротничка шею изрезали морщины, но Цзиньтун заметил аккуратно наложенный лак на ухоженных ногтях, а это свидетельствовало о том, что она значительно моложе, чем можно было судить по лицу и шее. Опалив взглядом ганьбу, она крепко, как ребенка, прижала к груди лютню. Хуан Лаовань, стоя на корме, уперся в дно длинным бамбуковым шестом и вывел лодку с мелководья. Несколько толчков – и лодка уже рассекает поверхность реки, вспенивая белые бурунчики; она двигалась вперед, словно большая рыбина. Над водой порхали ласточки и висел холодный запах водорослей. Все сидели молча. Наконец тот же ганьбу, видимо, любитель поговорить, обратился к Цзиньтуну: – Ты ведь из семьи Шангуань, верно? Тот самый… Цзиньтун равнодушно посмотрел на него, понимая, что именно тот оставил недосказанным, и ответил уже в привычной манере: – Да, я Шангуань Цзиньтун, ублюдок. От такой откровенности и отчаянного самоуничижения ганьбу немного опешил. Он, со своей высокопарной манерой общения, свойственной тем, кто кормится за счет общества, получил достойный отпор. Его внутреннее равновесие было нарушено, и он счел за благо перейти к разглагольствованиям о классовой борьбе, причем с явными намеками. – Слышал, что говорят? – повернулся он к сидевшему как на иголках солдату. – Народные ополченцы Хуандао157[Хуандао – прибрежный район рядом с городом Циндао.] вместе с армейскими подразделениями уничтожили еще одну группу агентов Америки и Чан Кайши. У них были рации, яд и взрывные устройства с часовым механизмом, и они замышляли пробраться в страну, чтобы отравлять колодцы. А яд очень сильный: небольшой дозой величиной с вошь можно отравить пару лошадей. Они собирались также разрушать мосты, устраивать взрывы на железной дороге, пускать под откос поезда. Взрывные устройства у них американского производства, с зарядом высокой концентрации, компактные, с грецкий орех, а сила взрыва равна тонне тринитротолуола! Но не успели они высадиться на берег, как тут же угодили в ловушку! Молодой солдатик возбужденно потер руки – ему явно хотелось лететь в часть как на крыльях. Стараясь не смотреть на Цзиньтуна и уставившись на шест в руках Хуан Лаованя, с которого стекали капли, ганьбу продолжал: – Говорят, добрая половина этих агентов Америки и Чан Кайши родом из Гаоми, служили у Сыма Ку. У всех руки в народной крови, а на той стороне они проходили подготовку под руководством американского советника. Хуан Лаовань, угадай, кто этот советник, а? Не догадываешься? Мне говорили, ты вроде должен знать этого янки. Это же не кто иной, как Бэббит, тот самый, что вместе с Сыма Ку тиранствовал в Гаоми, кино еще показывал! Я слыхал, его игривая женушка Шангуань Няньди угощение для этих агентов устроила да еще одарила каждого парой вышитых цветами туфель… Женщина с лютней исподтишка разглядывала Цзиньтуна. Он ощутил на себе пытливый взгляд и заметил, как дрожат на гладком, звучном корпусе инструмента ее пальцы. Ганьбу продолжал свою болтовню: – Пришло время и вам, солдатам, внести свой вклад, дружок. Поймаешь шпиона – сразу в гору пойдешь. Солдатик хвастливо махнул зажатой в руке телеграммой: – Я сразу догадался, что это должно быть что-то серьезное, поэтому отложил свадьбу и в тот же вечер отправился обратно в часть. – Вчера вечером на горе Лежащего Буйвола видели три зеленые ракеты, – не унимался ганьбу. – Кое-кто считает, что это отсветы от белок-летяг. Ну никакой бдительности. – Он повернулся к другому ганьбу: – Сюй, ты слышал про эту учительницу физкультуры из второй средней школы? – Сюй покачал головой. – Так вот эта деваха прятала пистолет в словаре Цыхай158[Цыхай – букв. море слов; большой словарь слов китайского языка (впервые вышел в 1936 г.) почти с энциклопедическими сведениями в различных областях знаний. Популярен до сих пор.] – вырезала в нем дыру и спрятала. А мини-рация у нее была никогда не догадаешься где – на груди! Соски служили электродами, волосы – антенной, поэтому службе безопасности довольно долго не удавалось засечь ее. На какие только уловки не идут эти шпионы! Так что зря говорят, будто враги больше всего стараются спасти свою шкуру. Бывает, и грудь удаляют, чтобы передатчик вставить. Чего только не натерпятся… Когда лодка пристала к берегу, первым спрыгнул и убежал солдат. Женщина с лютней подзадержалась в нерешительности, словно собираясь заговорить с Цзиньтуном. – А ты пройди с нами в коммуну, – строгим голосом обратился к ней ганьбу. – Это с какой стати? – напряглась она. – С какой стати я должна куда-то идти? Тот вдруг выхватил у нее лютню и потряс ее. Внутри что-то забрякало, и его личико аж покраснело от волнения, а изогнутый нос стал подергиваться, как червяк. – Рация! – воскликнул он дрожащим от возбуждения голосом. – А если не рация, значит, пистолет! Женщина попыталась отобрать у него лютню, но ганьбу ловко увернулся.