– Верни мне ее! – сердито потребовала она. – Вернуть? – хитро ухмыльнулся тот. – А что спрятано внутри? – Женские вещи, – уклончиво сказала она. – Женские вещи? А зачем их там прятать? Проследуйте за нами в коммуну, гражданка. Лицо женщины стало дерзким, даже злобным. – Ну-ка быстро вернул мне ее, как умный мальчик, – скомандовала она. – Видала я таких трюкачей-провокаторов, что, как говорится, разводят шум в горах, чтобы поднять тигра, колотят по коромыслу и едят на дармовщинку! – А ты кто такая? – уже без прежней уверенности поинтересовался ганьбу. – Не твое дело, кто я такая! Лютню верни! – А вот вернуть ее тебе не имею права, так что потрудись пройти с нами в правление. – Это же грабеж средь бела дня! – возмутилась женщина. – Даже японские дьяволы себе такого не позволяли! – Но ганьбу уже припустил во всю прыть в правление коммуны – в усадьбу семьи Сыма. – Бандит, хулиган, клоп вонючий! – ругалась она, поневоле устремившись вдогонку. У Цзиньтуна было предчувствие, что между этой женщиной и семьей Шангуань тоже есть некая связь. Он стремительно перебрал в голове всех сестер. Лайди умерла. Чжаоди тоже. Нет Линди и Цюди. И Няньди наверняка нет в живых, хотя мертвой ее никто не видел. Паньди стала Ма Жуйлянь, живая, но все равно что умерла. Оставались лишь Сянди и Юйнюй. Зубы у этой женщины желтые, голова казалась тяжелой, уголки большого рта пугающе опускались, когда она ругалась, а глаза загорались зеленым, как у кошки, защищающей свое потомство. Это могла быть лишь Сянди – четвертая сестра, которая, продав себя, принесла семье Шангуань самую большую жертву. Но что же все-таки спрятано в лютне? Он пребывал в этих размышлениях, когда во двор торопливо вошла матушка – от нее остались кожа да кости. Со скрипом заперев за собой засов, она, шагая быстро и неестественно прямо, как бумажный человечек, прошла к пристройке. Он окликнул ее, из глаз тут же хлынули слезы, будто от обиды. Матушка вроде бы удивилась, но не сказала ни слова. Зажимая рот рукой, она подбежала к большому деревянному корыту с чистой водой, стоявшему под абрикосовым деревом, упала на колени и ухватилась руками за края. Вытянула шею, открыла рот, и ее стало тошнить. В воду высыпалась целая горсть гороха. Передохнув, матушка подняла голову, взглянула на сына слезящимися глазами, что-то буркнула, но тут же ткнулась в корыто в новом приступе рвоты. Горох вместе с липким желудочным соком опускался на дно. Наконец рвота прекратилась, она опустила руки в воду, зачерпнула немного гороха и осмотрела. На лице у нее появилось довольное выражение. Только после этого она подошла к сыну, чтобы обнять его – долговязого, слабого. – Что же ты ни разу не пришел, сынок? Тут идти-то всего десять ли! – В ее голосе прозвучал упрек, но она тут же переключилась: – Вскоре после твоего ухода работу вот нашла. Коммуна стала молоть на мельнице семьи Сыма. Ветряную мельницу снесли и мелют вручную. Ду Вэньдоу помог устроиться. За день работы дают полцзиня сухого батата. Кабы не эта работа, не видать бы тебе ни матери, ни Попугая. Так Цзиньтун наконец узнал, что сына Пичуги Ханя зовут Попугай. И сейчас он громко хныкал в своей корзинке. – Иди покачай его, а я приготовлю поесть. Горох из корыта матушка несколько раз промыла чистой водой и наполнила им чашку почти доверху. – Вот как приходится поступать, сынок, не смейся… – сказала она в ответ на его удивленный взгляд. – Много чего натворила в жизни, но ворую у людей впервые… – Не надо ничего говорить, мама… – горестно сказал он, положив ей на плечо лохматую голову. – Разве это воровство… Такое вокруг творится, гораздо более стыдное… Матушка достала из-под очага ступку для чеснока, растолкла горох, размешала с холодной водой и подала чашку Цзиньтуну: – Поешь, сынок. Огня не зажигаю – боюсь, ганьбу сразу явятся разнюхивать. А тогда хлопот не оберешься. Он взял чашку обеими руками, а в горле першило от сдерживаемых слез. Обкусанной со всех сторон ложечкой матушка принялась кормить Попугая Ханя. Тот сидел на маленьком табурете и уплетал за обе щеки. – Противно? – словно извиняясь, спросила матушка, глядя на сына. – Нет, мама, что ты, – ответил Цзиньтун, роняя слезы. Он умял всё за несколько секунд, аж похрюкивал. Во рту чувствовался привкус крови – это кровь из матушкиного желудка и горла. – Мам, как ты до такого додумалась? – спросил он, с грустью глядя на ее уже седую, чуть трясущуюся голову. – Поначалу в носок прятала, но на выходе обыскали, осрамили, как собаку. Тогда все стали этот горох есть. Вернулась однажды домой, меня и вырвало. Вырвало во дворе, шел дождь, и я не стала убирать. Утром гляжу – остались кое-какие зернышки, а Попугай их подбирает и ест. И я проглотила несколько – вот и додумалась. Сначала палочками для еды рвоту вызывала, но запах… Теперь приспособилась: наклонишь голову – все и вылетает. Не желудок, а сумка с едой. Потом матушка расспрашивала, как он провел год в агрохозяйстве и что с ним за это время приключилось. Он рассказал всё без утайки, в том числе и про то, что у него было с Цин Лунпин, про смерть Цюди, смерть Лу Лижэня и что Паньди сменила имя. Матушка долго молчала. Когда она наконец заговорила, на востоке уже взошла луна, залив всё вокруг холодным светом. – Ничего дурного ты не сделал, сынок. Душа той девицы по фамилии Лун обрела покой, и она теперь, почитай, из нашей семьи. Настанут лучшие времена, вернем ее прах и прах седьмой сестры тоже. Она уложила уже сонного Попугая на кан: – Когда-то в семье Шангуань народу было как овец в овчарне, а теперь раз-два и обчелся. – Мама, а что восьмая сестренка? – задал наконец Цзиньтун мучивший его вопрос. Матушка тяжело вздохнула и виновато глянула на него. Юйнюй было за двадцать, но в душе она оставалась робкой, страшащейся всего маленькой девочкой. Жила съежившись, как гусеница в коконе, и боясь доставить семье лишние неприятности. Дождливыми летними вечерами она страдала, слыша, как во дворе выворачивает матушку. В небе грохотал гром, от порывов ветра шелестела листва, молнии прорезывали тьму, наполняя воздух запахом гари, но все это не перекрывало ни звуков рвоты, ни резкой вони от извергнутого. От плеска падающих в воду горошин сердце трепетало. Так хотелось, чтобы эти звуки быстрее прекратились… И в то же время пусть бы они продолжались и продолжались. От запаха желудочного сока, смешанного с запахом крови, воротило, но она была благодарна за этот отвратительный запах. Когда матушка толкла свою добычу в ступке, Юйнюй казалось, что толкут ее сердце. Матушка протягивала ей полную чашку, от которой пахло сырым горохом, а из невидящих глаз Юйнюй катились слезы. Дивные губки подергивались, и с каждой проглоченной ложкой поток слез только усиливался. В душе накопилось столько слов благодарности матушке, но все они оставались невысказанными. В прошлом году утром седьмого дня седьмого месяца, когда матушка собиралась на мельницу, Юйнюй вдруг протянула к ней бледные ручки: – Какая ты, мама? Можно я тебя потрогаю? – Глупышка моя, – вздохнула матушка. – Кругом вон что творится, а ты с этой ерундой… – Но подставила лицо и позволила ей погладить себя мягкими пальчиками. От них веяло леденящей сыростью. – Иди вымой руки, Юйнюй. В чане есть вода. Когда матушка ушла, сестренка спустилась с кана. В корзинке под деревом весело распевал на все лады Попугай, на дереве щебетали птицы, по стволам деревьев ползали улитки, оставляя слизистый след, а под крышей ласточки строили гнездо. Она пошла на запах воды из чана и склонилась над ним. В воде отразилось ее красивое лицо, совсем как Наташино, когда Цзиньтун пытался отыскать ее в чане, но видеть свое лицо Юйнюй было не дано. Да и вообще мало кто видел лицо этой девочки из семьи Шангуань. Нос с горбинкой, белая гладкая кожа, мягкие светлые волосы, точеная длинная шея. Почувствовав холодную воду на кончике носа, а потом на губах, она погрузилась в нее с головой. Вода попала в нос и в горло, и она рывком подняла голову. В ушах звенело, в носу щипало. Она похлопала себя по ушам, и сразу стали слышны крики попугаев на дереве и плач Попугая Ханя, зовущего свою восьмую тетушку. Она подошла к нему, погладила зареванное сопливое личико и, ни слова не говоря, на ощупь направилась к воротам. Матушка смахнула слезы тыльной стороной ладони. – Твоя сестренка не хотела быть обузой, вот и ушла… – тихо проговорила она. – Ее послал в нашу семью отец, Великий Дракон, но пришла пора возвращаться. Теперь она наверняка уже у себя в Восточном море и снова стала дочерью Дракона… Цзиньтуну хотелось утешить матушку, но слова не шли на язык. Чтобы скрыть душевную муку, он начал кашлять. В это время раздался громкий стук в ворота. Матушка вздрогнула и поспешно спрятала вымазанную горохом ступку. – Цзиньтун, открой, глянь, кто там. Отворив ворота, Цзиньтун увидел ту самую женщину с лодки. Она робко стояла у ворот, прижимая к груди разбитую лютню. – Ты Цзиньтун? – тонко, как комар, пискнула она. Это вернулась Шангуань Сянди. Глава 45 Зимним утром пять лет спустя лежавшая в восточной пристройке Шангуань Сянди вдруг поднялась со смертного одра. У нее обострилась застарелая болезнь: вместо сгнившего носа зияла дыра, глаза не видели. Грива черных волос выпала, на усохшем черепе кое-где остались ржавые клочки. Добравшись ощупью до шкафа, она забралась на табурет, взяла свою разбитую лютню и так же, на ощупь, вышла во двор. Теплые лучи солнца упали на ее разлагающееся тело. Она смотрела на солнце невидящими глазами, и из двух глубоких впадин вытекло немного жидкости, похожей на клей. Матушка, которая плела во дворе камышовые циновки для производственной бригады, оторвалась от работы: – Сянди, доченька моя бедная, зачем же ты вышла? – с горестным упреком произнесла она. Сянди, скрючившись, села под стеной дома и вытянула покрытые струпьями ноги. Живот у нее обнажился, но стыда она уже не испытывала и от холода не страдала. Матушка сбегала в дом за одеялом и прикрыла ей ноги. – Доченька моя драгоценная… И вся-то твоя жизнь… вот уж правда… – Матушка смахнула слезы – а может, их и не было – и опять принялась за плетение. С улицы доносились крики школьников. «Атаковать, атаковать и еще раз атаковать классовых врагов! Довести до конца великую пролетарскую культурную революцию!» – орали они. Стены всех домов были размалеваны наивными детскими рисунками и исписаны корявыми иероглифами лозунгов с кучей ошибок. Сянди хихикнула. – Мама, я переспала со множеством мужчин и заработала кучу денег, – сдавленно начала она. – Накупила золота и бриллиантов, их хватит, чтобы вы были сыты всю оставшуюся жизнь. Все это здесь. – Она сунула руку в пустоту полукруглого корпуса лютни, которую расколотил функционер коммуны. – Взгляни, мама, на эту большую жемчужину, она светится в темноте, ее мне подарил японский торговец. Прикрепите на шапку, и можно без фонаря ходить ночью по улице… А это «кошачий глаз», я выменяла его на десять колец и небольшой рубин… Эта пара золотых браслетов – подарок господина Сюна, он взял меня девственницей… – Одну за другой извлекала она эти хранившиеся лишь в ее памяти драгоценности, приговаривая: – Забирай всё, мама, и не печалься. Что нам печалиться с таким-то богатством! Один этот изумруд можно обменять по меньшей мере на тысячу цзиней муки, а это ожерелье стоит чуть ли не целого мула… Мама, в тот день, когда я сошла в этот ад, я поклялась, что обеспечу сестрам безбедную жизнь. Да, я пожертвовала для этого своим телом, но разве есть разница – один раз продать себя или тысячу… И я всегда носила с собой эту лютню… Вот этот медальон заказан специально для Цзиньтуна. Пусть носит, это пожелание долголетия… Мама, вы бы спрятали эти драгоценности подальше, чтобы воры не добрались. Или чтобы комитет бедноты не отобрал… Твоя дочка все это потом и кровью заработала… Хорошо, мама, спрячешь? Матушка обняла источенную болезнью Сянди, ее душили слезы. – Доченька дорогая, у мамы сердце разрывается… Сколько на свете беды, но горше всех пришлось моей Сянди… Цзиньтун, весь в крови – хунвэйбины159[Хунвэйбины – букв. красные охотники: члены созданных в 1966 г., во время «культурной революции», отрядов из числа студентов и старших школьников.] разбили голову, когда он подметал улицу, – стоял под утуном, с невыносимой болью в сердце слушая рассказ сестры. Хунвэйбины прибили на ворота целую кучу плакатов: «Дом предателя китайского народа», «Гнездо Хуаньсянтуань», «Дом девицы легкого поведения» и тому подобное. Теперь, после рассказа умирающей сестры, ему захотелось исправить «Дом девицы легкого поведения» на «Дом преданной дочери» или на «Дом доблестной женщины, погибшей во имя долга». Прежде, из-за болезни сестры, он держался от нее на расстоянии, но теперь глубоко раскаивался в этом. Подойдя, он взял ее холодную как лед руку: – Четвертая сестра, спасибо тебе за этот золотой медальон… Я уже… ношу его… Невидящие глаза аж засветились от счастья. – Носишь? Понравился? Только не говори жене, что это я… Дай потрогаю… Гляну – идет тебе или нет… В последние минуты жизни усыпавшие ее тело вши вдруг разбежались – будто почувствовали, что кровь остывает и пить ее уже невозможно. С уродливой улыбкой она произнесла слабеющим голосом: – Моя лютня… Хочу… сыграть одну мелодию… для вас… – Она поводила рукой по сломанной лютне, потом рука бессильно скользнула вниз, а голова склонилась на плечо. Матушка заплакала было, но тут же вытерла глаза и встала: – Ну вот и отмучилась дорогая моя доченька. Через два дня после похорон Сянди, когда нам только чуть полегчало, к воротам принесли на створке двери тело Паньди. Несли его, сменяя друг друга, восемь правых из агрохозяйства «Цзяолунхэ». Постучав, сопровождающий – звеньевой с красной повязкой на рукаве – крикнул: – Эй, семья Шангуань, выходи принимать покойника! – Она мне не дочь! – твердо заявила матушка.