Цзиньтун знал этого звеньевого: он был из бригады механизаторов. – Вот предсмертная записка твоей старшей сестры. – Он передал Цзиньтуну клочок бумаги. – Мы принесли тело только из революционного гуманизма. Ты не представляешь, какая она тяжелая! Эти правые вымотались начисто. С извиняющимся видом Цзиньтун кивнул правым, развернул бумажонку и прочел: «Я – Шангуань Паньди, а не Ма Жуйлянь. Вот до чего я дошла, отдав более двадцати лет делу революции. Прошу революционные массы доставить мое тело в Далань и передать моей матери Шангуань Лу». Цзиньтун подошел к створке, на которой принесли тело, и снял с лица сестры белую бумагу. Глаза у Паньди были выпучены, язык вывалился. Цзиньтун торопливо прикрыл ее и рухнул на колени перед сопровождающим и правыми: – Умоляю, отнесите ее на кладбище! Некому у нас в семье это сделать. Тут матушка громко взвыла. Волоча за собой лопату, Цзиньтун возвращался домой после похорон. Не успел он зайти в проулок, как налетели несколько хунвэйбинов и напялили ему на голову высокий конусообразный бумажный колпак. Он качнул головой, и наспех склеенный колпак слетел на землю. Его имя, написанное черной тушью, было крест-накрест перечеркнуто красной. Потеки туши смешались, как черно-красная кровь. Надпись сбоку гласила: «Убийца и некрофил». Хунвэйбины принялись охаживать его дубинками по заду, и, хотя через ватные штаны было не так уж больно, он делано завопил. Колпак «красные охранники» подняли, велели присесть, словно У Далану160[У Далан – безобразный коротышка, старший брат У Суна, героя романа «Речные заводи».] в театре, и водрузили обратно на голову. Да еще и натянули, чтоб не падал. – Держи давай, – злобно скомандовал один. – Упадет еще раз – ноги переломаем. Придерживая колпак обеими руками, Цзиньтун побрел дальше. Перед воротами народной коммуны выстроилась целая цепочка людей в бумажных колпаках. Среди них был и опухший, с почти прозрачной кожей и вздувшимся животом Сыма Тин, а также директор начальной школы, политинструктор средней и еще человек пять-шесть функционеров коммуны, которые обычно расхаживали с важным видом. Стояли там в колпаках и те, кого в свое время вытаскивал на возвышение и заставлял опускаться на колени Лу Лижэнь. Увидел Цзиньтун и матушку. Рядом с ней стоял крошка Попугай Хань, а около него – Одногрудая Цзинь. На колпаке матушки было написано: «Старая скорпиониха Шангуань Лу». Попугай был без колпака, а у Одногрудой Цзинь, кроме колпака, на шее висели поношенные туфли161[Поношенные туфли – так в Китае называют женщин легкого поведения.]. Под грохот гонгов и барабанов хунвэйбины устроили показательное шествие «уродов и нечисти»162[Уроды и нечисть – устойчивое выражение из буддизма, изначально обозначало темные силы. Использовано Мао Цзэдуном в 1955 г. для шельмования «правых элементов»; во время «культурной революции» стало ярлыком для любых «классовых врагов».]. Был последний базарный день перед праздником весны, и все толклись, как муравьи. По обеим сторонам улицы сидели на корточках люди с соломенными сандалиями, капустой, листьями батата и другими продуктами сельского хозяйства, которые можно было обменять. На всех были черные куртки, блестевшие от застывших на морозе соплей, словно измазанные шпаклевкой, а у большинства пожилых мужчин они были перетянуты пеньковой веревкой. Одеты все были почти так же, как и на снежном торжке пятнадцать лет назад. Многие из участников тогдашнего торжка умерли за три голодных года, а выжившие постарели. Лишь единицы еще помнили, с каким блеском выполнил свою роль Цзиньтун – последний снежный принц. Тогда никто и подумать не мог, что снежный принц окажется некрофилом. Хунвэйбины звонко охаживали дубинками по задам оцепенело шагавших «уродов и нечисть», били несильно – больше для виду. Грохотали гонги и барабаны, от лозунгов, которые выкрикивали сопровождающие шествие, звенело в ушах. Народ показывал на «уродов» пальцами, громко обсуждая происходящее. Кто-то наступил Цзиньтуну на правую ногу, но он не обратил на это внимания. Когда это повторилось, он покосился в сторону и встретил взгляд Одногрудой Цзинь, хотя она шла, опустив голову, и прядь выбившихся из-под колпака светлых волос закрывала покрасневшее от мороза ухо. – Тоже мне снежный принц, поганец! – донесся ее негромкий голос. – Столько живых женщин его дожидаются, а он на тебе – с трупом! – Сделав вид, что не слышит, он уставился на пятки впереди идущего. – Приходи, когда все это закончится, – добавила она, ввергнув его в полное смятение. От этого неуместного заигрывания стало ужасно противно. Еле ковылявший Сыма Тин споткнулся о кирпич и грохнулся на землю. Хунвэйбины стали пинать его, но он не реагировал. Один коротышка встал ему на спину и подпрыгнул. Раздался странный звук, будто лопнул воздушный шарик, и изо рта Сыма Тина выплеснулось что-то желтое. Матушка опустилась на колени и перевернула его лицом вверх: – Дядюшка, что с тобой? Сыма Тин чуть приоткрыл помутневшие глаза, взглянул на нее и снова закрыл их, уже навсегда. Хунвэйбины отволокли его тело в придорожную канаву, и процессия двинулась дальше. В плотной толпе зевак двигалась знакомая грациозная фигура. Черное вельветовое пальто, на голове платок кофейного цвета, лицо скрыто под большой ослепительно-белой марлевой повязкой, видны лишь черные глаза и ресницы. «Ша Цзаохуа!» – чуть не вырвалось у него. Она убежала сразу после расстрела старшей сестры, и за прошедшие семь лет лишь однажды до него дошел слух о воровке, которая прославилась тем, что стащила сережки у супруги принца Сианука163[Нородом Сианук (1922–2012) – в разные годы правитель Камбоджи (Кампучии). В начале «культурной революции» утверждал, что победа коммунизма в Юго-Восточной Азии неизбежна, а маоистские идеи достойны подражания.]. Тогда Цзиньтун сразу смекнул, что это наверняка дело рук Ша Цзаохуа. За годы разлуки она очень повзрослела. На рынке среди черных силуэтов крестьян мелькали и другие фигуры в повязках, с шарфами и платками. Это были первые представители посылаемой в деревню «образованной молодежи»164[В ходе объявленной Мао Цзэдуном в 1956 г. кампании «Образованная молодежь – в деревню!» городскую молодежь отправляли в горные и сельские районы. Пик кампании пришелся на годы после «культурной революции».]. Даже по сравнению с ними Ша Цзаохуа выглядела нездешней. Теперь она стояла у входа в кооперативный ресторанчик и смотрела в его сторону. Солнце падало ей на лицо, и глаза блестели, как стеклышки. Руки она держала в карманах вельветового пальто. Из-под пальто были видны голубые вельветовые бриджи. «Самые модные, “куриные ноги”», – отметил про себя Цзиньтун, когда она подошла ко входу в лавку розничной кооперативной торговли рядом с ресторанчиком. Из дверей ресторанчика выбежал голый по пояс старик и, петляя, метнулся в ряды «уродов и нечисти». За ним выскочили двое мужчин, судя по говору, нездешних. У посиневшего от холода старика толстые ватные штаны были натянуты аж по грудь. Он метался среди процессии в высоких колпаках, закатывая глаза и судорожно стараясь запихнуть в рот блин. Когда преследователи настигли его, он, выронив остаток блина, жалобно заскулил: – Я есть хочу! Есть хочу! Глядя на измазанный соплями и слюной кусок, пришлые гадливо скривились. Один поднял его двумя пальцами и осмотрел. Видно было, что ему и съесть противно, и выбросить жалко. – Ты уж не ешь это, дружище, – сказал один из зевак, – пожалей бедолагу! Тот швырнул остатки блина старику: – Вот гад, ети его, сукин сын! Жри! Чтоб тебе подавиться, пес старый! – Достал мятый носовой платок, вытер руки, и они с приятелем ушли. Старик отбежал к стене, присел на корточки и стал неторопливо доедать грязный кусок, тщательно прожевывая и явно наслаждаясь его запахом. Фигура Ша Цзаохуа по-прежнему мелькала среди толпы, из которой особенно выделялся человек в стеганой ватной спецодежде рабочего-нефтяника и в ушанке из собачьего меха165[Образ рабочего-нефтяника с крупнейшего в Китае нефтегазового месторождения Дацин в северо-восточной провинции Хэйлунцзян на плакатах времен «культурной революции» символизировал лозунг «В промышленности учиться у Дацина».]. Манерно зажав в зубах сигарету, он бочком, как краб, проталкивался вперед, провожаемый завистливыми взглядами, и его глаза со шрамами на веках просто излучали самодовольство. Цзиньтун узнал его. «Человека одежда красит, а коня – сбруя», – вздохнул он. В рабочей форме и ушанке из собачьего меха известный всей деревне лоботряс Фан Шисянь будто преобразился. Для многих вообще была в диковинку такая спецодежда из грубой синей ткани, подбитая ватой. Она топорщилась между стежками, плотная и, без сомнения, теплая. За Фан Шисянем кругами ходил смуглый, как обезьянка, подросток. Порванные в шагу ватные штаны, торчащий сзади грязным овечьим хвостиком клок ваты, рваная куртка без пуговиц, не скрывающая коричневый живот, на голове не волосы, а какое-то воронье гнездо. Вдруг он подпрыгнул, сорвал с головы Фан Шисяня ушанку, натянул себе на голову и вертлявой собачонкой прошмыгнул среди толкающихся людей, теснящихся, чтобы согреться. Народ стал толкаться еще пуще, послышались крики. Фан Шисянь схватился за голову, застыл, не понимая, что произошло, и только потом с воплем погнался за похитителем. Тот бежал совсем даже не быстро, будто нарочно поджидая Фан Шисяня, который с проклятиями ломился сквозь толпу. Его взгляд был устремлен на ушанку, на ее блестящий мех. Он налетал на людей, его отталкивали в разные стороны так, что он вертелся юлой. Всем хотелось поглазеть на это зрелище; даже «юные застрельщики» из хунвэйбинов позабыли о классовой борьбе и, предоставив «уродов и нечисть» самим себе, проталкивались поближе. У ворот сталепрокатного цеха коммуны сидели на корточках девицы и торговали жареным арахисом. Это было запрещено, и они были начеку, чтобы в случае чего успеть улизнуть. Стоял морозный двенадцатый месяц по лунному календарю, а над большим прудом неподалеку поднимался пар: цех сбрасывал туда темно-красные сточные воды. Добежав до берега, юнец сдернул ушанку и зашвырнул аж на середину пруда. Народ застыл от неожиданности, а потом злорадно загудел. Ушанка сразу не утонула и плавала на поверхности. – Поймаю – шкуру сдеру, щенок! – бушевал Фан Шисянь. Но «щенка» давно и след простыл. Фан Шисянь метался по берегу, не сводя глаз с красавицы ушанки; по щекам у него текли слезы. – Дуй домой за шестом, молодчик, – посоветовал кто-то. – Найдешь – и бегом назад. – Пока он шест найдет, десять таких ушанок утонут, – возразил другой. Шапка и впрямь стала тонуть. – Раздевайся, братва, айда ловить, – раздался чей-то голос. – Кто выловит, тому и достанется! Услыхав такое, Фан Шисянь засуетился. Он быстро скинул новенькую спецодежду, в одних трусах робко ступил в воду, пробуя дно, и погрузился по грудь. Ушанку он в конце концов выловил. Но пока все пялились на пруд, откуда-то стрелой выскочил тот самый юнец, заграбастал одежду и скрылся в проулке. Там мелькнула стройная женская фигура и тут же исчезла. Когда Фан Шисянь с мокрой ушанкой в руках выбрался на берег, его ждали лишь драные башмаки и рваные носки. – Вещи, где мои вещи! – вскричал он, озираясь по сторонам, и крики тут же перешли в рыдания. До него дошло, что одежду стащили и что фокус с ушанкой лишь часть хитроумной задумки воров, на которую он и попался. – Силы небесные, мне конец! – громко завопил он и, прижав к груди ушанку, бросился в пруд. – Спасайте его! – раздались крики, но в такой холод, когда, как говорится, вода на лету замерзает, – правда, в пруду она была теплая, – раздеваться никому не хотелось. Войти в воду легко, а вот выйти – мало приятного. Фан Шисянь барахтался в пруду, а народ восхищался действиями воришки: – Хитро придумано, хитро! Неужели матушка забыла, что ее водят напоказ толпе? Эта вырастившая целый выводок дочерей пожилая женщина, у которой было столько же известных зятьев, сбросила позорный колпак и поковыляла к пруду на своих маленьких ножках. – Ну что уставились? Человек тонет, а вам и горя мало! – сердито бросила она зевакам и схватила метлу у случившегося рядом продавца этого товара. – Эй, племянник семьи Фан! – крикнула она со скользкого берега. – Что за глупость удумал? Быстро хватайся за метлу, я тебя вытяну! Может, потому, что вонь от воды шла невыносимая, умирать Фан Шисянь передумал. Он ухватился за метлу и, дрожа, как ощипанная курица, выкарабкался на берег. Губы у него посинели, он не мог вымолвить ни слова. Матушка сняла свою ватную куртку и накинула ему на плечи. В женской куртке с широкими рукавами он выглядел комично, и народ вокруг не знал, смеяться или плакать. – Обувайся, племянник, и дуй домой, – скомандовала матушка. – И шевелись давай, чтобы по`том прошибло, иначе точно окочуришься. Пальцы Фан Шисяня закоченели, ему никак было не обуться. Несколько зевак, движимые примером матушки, кое-как натянули ему носки и башмаки, а потом, подхватив под руки, бегом потащили. Ноги у него одеревенели, не сгибались и волочились по земле. Оставшись в одной белой кофте, матушка обхватила плечи руками, чтобы согреться. Она провожала взглядом Фан Шисяня, в то же время сама став объектом всеобщего восхищения. Цзиньтун оценил этот поступок матушки иначе. Он помнил, что именно Фан Шисянь в прошлом году подвизался охранником и каждый день после работы обыскивал на околице членов коммуны и их корзины. Матушка по дороге домой подняла и положила в корзину клубень батата. Обнаруживший его Фан Шисянь заявил, что он ворованный. Матушка отвергла обвинение, а этот сукин сын надавал ей пощечин, да так, что у нее кровь носом пошла. И вот эта самая белая кофта на груди была вся в крови. И пусть бы утоп этот бездельник, который выдвинулся лишь потому, что получил статус крестьянина-бедняка, а потом измывался над всеми. В тот момент Цзиньтун испытывал к матушке чуть ли не ненависть. У ворот на скотобойню перед щитом с цитатами166[Имеются в виду цитаты из произведений Мао Цзэдуна.], выведенными желтым по красному, он снова увидел Ша Цзаохуа. Он не сомневался, что она имеет прямое отношение к происшедшему с Фан Шисянем, что этот юнец – ее ученик и именно она привела его сюда. Если она сумела стянуть у принцессы Моники кольцо с бриллиантом из президентского люкса отеля «Желтое море» с его надежной охраной, то эта спецодежда для нее вообще пара пустяков. Но как эффектно она наказала обидчика бабушки! Теперь Цзиньтун увидел Ша Цзаохуа совсем другими глазами. Он всегда считал, что воровство – занятие малопочтенное, в какое время ни живи, но сейчас был уверен, что Ша Цзаохуа поступила правильно. Воровать по мелочам – да, это чести не делает. А вот стать благородным разбойником, как Ша Цзаохуа, достойно уважения. «Вот, еще один гордо реющий стяг водрузила семья Шангуань», – подумал он. Вожак хунвэйбинов остался очень недоволен поступком матушки. Он поднял мегафон на батарейках – довольно редкое по тем временам, но просто необходимое в революционной обстановке устройство, удовлетворяющее ее потребности, – и в манере той самой важной персоны, что некогда проводила в Гаоми земельную реформу, дребезжащим голосом, будто утомленный тяжелой болезнью, прокричал: – Революционные товарищи… хунвэйбины… боевые друзья… бедняки и беднейшие середняки! Пусть вас не вводит в заблуждение… притворное сострадание Шангуань Лу… закоренелой контрреволюционерки! Она пытается увести нас в сторону от борьбы… Этот вожак, Го Пинъэнь, вообще-то натерпелся, бедолага, от своего взбалмошного папаши Го Цзинчэна. Тот и жене своей однажды ногу сломал, да еще плакать не позволял. Проходившие мимо их дома люди нередко слышали во дворе удары палкой по голому телу и женские всхлипывания. Один добрый человек по имени Ли Ваньнянь хотел было раз вмешаться, но стоило ему постучать в ворота, как со двора вылетел булыжник, который, упав у него за спиной, оставил в земле здоровенную вмятину. В отца пошел и Го Пинъэнь, такой же зловредный. Как только началась «культурная революция», он так отходил ногами своего учителя Чжу Вэня, что отбил ему почки. Выкрикнув свою тираду, Го Пинъэнь закинул мегафон за спину и подошел к Шангуань Лу. – На колени! – заорал он и ударил ее ногой по лодыжке. Охнув от боли, она рухнула как подкошенная. – Встать! – скомандовал он, схватив ее за ухо. Не успела Шангуань Лу подняться, как он снова свалил ее наземь ударом ноги, да еще на спину наступил. Это было наглядной иллюстрацией популярного лозунга «Сокрушить классового врага и попрать его». Когда Цзиньтун увидел, что матушку бьют, у него от гнева в глазах потемнело. Сжав кулаки, он рванулся к обидчику, но едва занес руку, как встретил злобный взгляд Го Пинъэня – казалось бы, вчерашнего ребенка. От уголков рта по подбородку у него тянулись две глубокие морщины, из-за чего лицо походило на морду древней рептилии. Кулаки у Цзиньтуна невольно разжались, его прошиб холодный пот. Он хотел было урезонить Го Пинъэня, но тот замахнулся, и Цзиньтун с жалобным воплем «Мамочка!..» бухнулся перед матушкой на колени. Она с трудом подняла голову и бросила на сына негодующий взгляд: – А ну поднимись, дрянь! Цзиньтун встал. Го Пинъэнь махнул хунвэйбинам, вновь загрохотали гонги и барабаны, и процессия «уродов и нечисти» возобновила шествие по рынку. Го Пинъэнь попытался с помощью мегафона призвать народ к скандированию лозунгов. Но вылетавший из рупора странный голосок походил на ядовитое удобрение, способное отравить всех на рынке. Люди, хмурясь, терпели эти выкрики, но почти никто не поддержал их. А Цзиньтун погрузился в фантазии. Яркий солнечный день. В руках у него легендарный меч Сокровище Лунцюаня. Всех этих – Го Пинъэня, Чжан Пинтуаня, Крысу Фана, Пса Лю, У Юньюя, Вэй Янцзяо, Го Цюшэна – выводят под конвоем на земляное возвышение, ставят на колени, а он упирает кончик отливающего синевой драгоценного меча сначала… Конечно же, сначала в горло У Юньюя. Этот плешивый тип трясется и слезно молит о пощаде: «Цзиньтун… Нет-нет, принц Шангуань… пощади! У меня, недостойного, дома мать-старуха восьмидесяти лет… Кто за ней будет ухаживать…» Весь в белом, принц Шангуань, благородный рыцарь, известный всей Поднебесной, держится естественно, свободно. Сверкнул меч – и У Юньюй лишился уха. Его сжирает собака и тут же исторгает изжеванное в лохмотья ухо обратно. «Пошел вон, дрянь! – изрекает принц Шангуань. – Тебя даже собаки не жрут, жаба паршивая, катись отсюда!» У Юньюй скатывается с помоста, а его место занимает Вэй Янцзяо, он гнуснее шакала, хитрее лиса, трусливее зайца, подонок из подонков. Может прикинуться и мягким, и твердым; по твердости превзойдет алмазное сверло, по мягкости – кучку дерьма. Он бросается в ноги принцу Шангуаню, бьет поклоны, словно курица рис клюет, хлопает глазами, будто монетки пересчитывает. «Господин Шангуань, отец родной…» – «Молчать, какой ты мне сын!» У принца Шангуаня стать благородного разбойника – разве может он выродить такого слизняка сопливого! Леденящее острие меча касается вдавленной переносицы: «Помнишь иль нет, как в свое время обошелся со мною?» – «О принц Шангуань, великий воитель Шангуань, вам ли, почтенный, помнить прегрешения недостойного! Великодушие ваше безмерно, на просторах души вашей впору пароходам ходить, и не просто пароходам, а многотонным, с громадными колесами. Как говорится, большому кораблю – большое плавание, такие Тихий океан пересекают, а ваша душа пошире Тихого океана будет». – «Ну и язык, чистое помело, гадость дальше некуда. А ну окоротим его злодею, дабы грязные слухи не распускал и до беды не доводил». Вэй Янцзяо зажимает рот руками и аж зеленеет от страха. Неуловимое движение принца Шангуаня, и меч с чуть слышным присвистом флейты-сяо в лунную ночь среди косых теней бамбука в один миг отрубает Вэй Янцзяо кисти рук. Лунцюань не знает преград, он рассекает всё как воздух. Принц ловко отрезает Вэй Янцзяо язык, и вот уже рот у того зияет окровавленной черной дырой. Затем очередь доходит до негодяя Го Пинъэня. «Что бы ему отсечь? – размышляет принц Шангуань. – Может, просто зарубить, и всё тут?» Он высоко поднимает Сокровище Лунцюаня: «За мою матушку – уничтожить отребье!» Меч опускается, и голова Го Пинъэня, отрубленная наискось со спины, катится в канаву. К ней кидается стайка костлявых черных рыбешек. Виляя хвостами, они начинают обгладывать лицо. Вот оно, отмщение, свершилось. На глаза наворачиваются слезы, меч возвращается в ножны, Цзиньтун складывает руки на груди и кланяется собравшимся. Толпа ликует, к возвышению подбегает девочка с красной лентой в волосах и подносит принцу букет свежих белых цветов. Лицо девочки кажется ему знакомым, принц внимательно всматривается: так это же девочка, которая играла на свалке военной техники в агрохозяйстве «Цзяолунхэ», оседлав, словно скакуна, ржавый орудийный ствол. Он берет ее на руки, и тут вдруг вспоминает, что еще нужно в столовую – наказать содеявшего столько зла грязного распутника Рябого Чжана. «Надо непременно отсечь ему эту штуку в ширинке, чтобы неповадно было своей властью пользоваться…» Глядь, а Рябого Чжана уже схватили. «На колени, паршивец! – рычит принц Шангуань. – Ведаешь, зачем я здесь?» – «Недостойный не ведает, о великий воитель Шангуань…» Великий воитель указывает мечом на его ширинку: «Буду мстить за женщин». Рябой Чжан хватается за свое хозяйство, как имел обыкновение делать Пичуга Хань. Воитель Шангуань рассекает штаны Рябого Чжана и уже собирается исполнить задуманное, но тут из ивовой рощицы выходит Шангуань Цюди и загораживает его. «Что ты задумал, Цзиньтун?» – строго вопрошает она. «В сторону, Цюди, дай мне охолостить этого борова, будет у меня последним китайским евнухом в отместку за вас!» – «Эх, братик, – говорит Цюди, роняя слезы, – ничего ты не смыслишь в женской душе…» – А ну вернись! – Кулак одного из хунвэйбиновских «маленьких генералов»167[Маленький генерал – хунвэйбиновский застрельщик, штурмовик.] пришелся Цзиньтуну прямо в живот: – Смыться задумал, гад?! Этот удар вернул до слез растроганного привидевшимся Цзиньтуна к действительности. Она была сурова и безжалостна, а будущее – туманно. В это время разгорелся конфликт между группой хунвэйбинов, вожаком которых был Го Пинъэнь, и боевым отрядом цзаофаней168[Цзаофани – букв. смутьяны; так называемые «идеологически твердолобые громилы», во время «культурной революции» действовали якобы по указанию левацких лидеров.] «Золотая обезьяна», где верховодил У Юньюй. Сначала эти двое – а они друг друга не выносили – переругивались, потом пошли в ход руки и ноги, началась настоящая потасовка. Сначала У Юньюй пнул Го Пинъэня и получил в ответ удар кулаком. И пошло-поехало. Го содрал с головы У Юньюя жизненно важный предмет – его шапку – и расцарапал плешь, которая стала похожа на гнилую картофелину. Тот сунул за щеку Го Пинъэню большой палец и изо всех сил стал тянуть в сторону, разорвав в конце концов угол рта. Завидев, что вожаки перешли от слов к делу, их сторонники тоже принялись тузить друг друга. Замелькали палки и дубинки, полетели кирпичи и черепица, но, несмотря на пробитые головы и кровь, и те и другие демонстрировали несгибаемую решимость драться до конца. Орудуя пикой с железным острием, увенчанной красной кисточкой, Вэй Янцзяо, подручный У Юньюя, проткнул животы двум противникам. Из ран потекла кровь вкупе с чем-то студенистым. Го Пинъэнь с У Юньюем разошлись и отступили за спины своих бойцов, чтобы руководить схваткой. Цзиньтун заметил, как рядом с Го Пинъэнем скользнула та самая, похожая на Ша Цзаохуа, молодая женщина с закрытым лицом. Казалось, она походя коснулась его щеки, но через несколько секунд Го Пинъэнь дико заорал. На щеке появился глубокий разрез, похожий на второй рот. Хлынула кровь – смотреть страшно. Зажав рану рукой, Го Пинъэнь плюнул на всё и припустил к больнице коммуны. Торговцы, видя, что дело принимает серьезный оборот, собрали свои товары и растворились в проулках. Победу в схватке одержали цзаофани «Золотой обезьяны» У Юньюя. Своих противников – хунвэйбинов он зачислил к себе в отряд, а «уроды и нечисть» стали трофеями. На плече у него теперь висел и мегафон Го Пинъэня. Один из двоих хунвэйбинов, которых в свалке проткнул Вэй Янцзяо, испустил дух еще по дороге в больницу, другого можно было спасти лишь переливанием крови. Необходимые две тысячи кубиков выкачали из «уродов и нечисти». После выписки из больницы ни одна организация «красных охранников» не захотела принять его в свои ряды, потому что в крови этого беднейшего крестьянина произошли изменения. Теперь в его жилах текло две тысячи кубиков крови помещиков, зажиточных крестьян, закоренелых контрреволюционеров и других классовых врагов. Как выразился У Юньюй, Ван Цзиньчжи теперь, как привитое фруктовое дерево, сам стал классово чуждым элементом и сочетает в себе все пять зол169[Пять зол – предатели, штрейкбрехеры, провокаторы, шпионы и изменники.]. В отряде у Го Пинъэня этот злополучный Ван Цзиньчжи занимался пропагандой. Встретив такой холодный прием и не желая пребывать в одиночестве, он создал свой боевой отряд «Единорог». Вырезал, как положено, печать, сделал знамя отряда и нарукавную повязку, а также отвоевал на радиоточке коммуны пять минут времени, чтобы вести рубрику отряда, все материалы для которой писал сам. Они включали различные сообщения – от состояния боевого духа отряда до исторических анекдотов о Далане, слухов и сплетен, амурных дел и занимательных историй. Трансляция проводилась три раза в день – утром, в полдень и вечером; к этому времени все выступающие от различных общественных организаций собирались на длинной скамейке в радиоточке и ждали своей очереди. Рубрику «Единорога» поставили последней. Как только ее время истекало, звучал «Интернационал», и на словах «С Интернационалом воспрянет род людской» трансляция завершалась. В те годы не было ни театральных представлений, ни музыки, и пятиминутная программа «Единорога» стала для жителей Гаоми неплохим развлечением. У свинарников, за столом или перед сном люди прислушивались, предвкушая что-то интересное. Однажды вечером «Единорог» сообщил: – Беднейшие крестьяне и середняки, боевые друзья-революционеры, по сведениям из авторитетного источника, щеку бывшему командиру боевого отряда «Грозовые раскаты»170[Из стихотворения Мао Цзэдуна «К Го Можо» (1963): «Дрожат от грозовых раскатов континенты. Сметем всю мразь! Не устоит пред нами враг!»] Го Пинъэню рассекла знаменитая воровка Ша Цзаохуа. Воровка Ша – дочь Ша Юэляна, предателя китайского народа, который немало лет бесчинствовал в Гаоми, и Шангуань Лайди, убийцы героя с наивысшими заслугами, казненной за это преступление народной властью. В детстве воровка Ша встретила на юго-востоке Лаошань одного необычного человека и выучилась у него боевым искусствам. Она может запрыгивать на крыши и ходить по стенам, а по части ловкости рук, искусному вытаскиванию кошельков и разрезанию карманов достигла совершенства. По данным из того же источника, воровка Ша тайно вернулась в Гаоми еще три месяца назад. Ходила по деревням и селам и везде налаживала контакты. Запугиванием и подкупом создала целую сеть помощников, которые поставляют ей сведения о происходящем вокруг, собирают информацию о торговле. Парень, сорвавший собачью ушанку с головы крестьянина-бедняка Фан Шисяня на рынке в Далане, один из ее подручных. Ша орудует и в больших городах, совершила множество преступлений. Она известна под разными кличками, но больше всего ее знают как Ласточку Ша. На этот раз Ша проникла в Гаоми, чтобы отомстить за погибших родителей, и раскроенная щека Го Пинъэня – первый шаг ее классовой мести. За этим могут последовать и другие, еще более жестокие случаи. Как стало известно, в своих преступных деяниях воровка Ша пользуется медной монетой. Монета кладется на рельсы под проходящий поезд, сплющивается и становится тонкой, как перышко. Если ею порезать тело, кровь появляется лишь через десять секунд, а боль чувствуется через двадцать. Зажимая этот острый инструмент пальцами, Ша одним движением может перерезать артерию и отправить человека на тот свет. В ловкости рук воровке Ша нет равных. Во время учебы у наставника она доставала руками дюжину монет из котла с кипящей водой, и ожогов у нее при этом не оставалось. Движения рук у нее настолько быстры и ловки, что заметить их невозможно. Боевые друзья-революционеры, беднейшие крестьяне и середняки! Враги с винтовками уничтожены, но враги с монетами в руках еще среди нас. Они непременно будут вести с нами в десятки раз более хитроумную, в сотни раз более ожесточенную борьбу… – Всё, время вышло, – неожиданно разнеслось из громкоговорителей по всему Гаоми. – Сейчас, сейчас, заканчиваю. – Нет, не пойдет. Нельзя же «Единорогу» занимать время, отведенное «Интернационалу». – Ну закончим чуть позже, что тут такого! – Но из динамиков уже полились звуки пролетарского гимна. На следующее утро по радио прозвучало пространное обращение цзаофаней из «Золотой обезьяны». В нем подробно опровергался созданный «Единорогом» миф о Ша Цзаохуа, и вся вина возлагалась на этот отряд. Все общественные организации тоже передали совместное заявление о лишении «Единорога» эфирного времени, потребовав у ее лидера в течение сорока восьми часов распустить организацию, уничтожить печать и все пропагандистские материалы. Хотя «Золотая обезьяна» и отрицала существование суперворовки Ша Цзаохуа, семья Шангуань по-прежнему была окружена шпионами и наблюдателями из этого отряда. Лишь весной, во время праздника Цинмин, когда стало тепло, распустились цветы и из уездного управления общественной безопасности приехал фургон, чтобы арестовать Цзиньтуна, этих тайных соглядатаев, шатавшихся вокруг под видом лудильщиков и точильщиков, сняли с постов по приказу У Юньюя, который к тому времени вырос до председателя даланьского ревкома. Во время чистки классовых рядов в хозяйстве «Цзяолунхэ» обнаружился дневник Цяо Циша, в котором она подробно описала любовные дела Цзиньтуна и Лун Цинпин. Поэтому Цзиньтуна арестовали по обвинению в убийстве и некрофилии. Еще до начала расследования его осудили на пятнадцать лет и отправили под конвоем в лагерь трудового перевоспитания в устье Хуанхэ. Книга шестая Глава 46 Наступила первая весна восьмидесятых. Срок заключения Шангуань Цзиньтуна истек. В полном смятении чувств он притулился в дальнем уголке зала ожидания на вокзале и ждал автобуса на Далань, главный город Гаоми. Еще не совсем рассвело. Светильники на потолке, похоже, висели только для украшения, тусклый желтый свет исходил лишь от двух маломощных настенных ламп. На длинных черных скамьях тут и там развалились модные юнцы, они заливисто храпели или что-то бормотали во сне. Один лежал, выставив согнутые в коленях ноги, и широченные раструбы его брюк, казалось, были вырезаны из жести. Сквозь дымчатые стекла окон проникали первые рассветные блики, в зале постепенно светлело. В одежде спящих вповалку людей чувствовалось дыхание новой эпохи, Цзиньтун ясно ощущал это. Заплеванный пол был усыпан клочками бумаги, местами даже стояли лужи мочи, но выложен он был плитами из природного мрамора. Стены, хоть и засиженные полчищами жирных мух, радовали глаз яркими пластиковыми обоями. Для Цзиньтуна, только что выбравшегося из лагерной землянки, все было ново, незнакомо, и от растущего беспокойства он просто места себе не находил. Наконец солнечные лучи залили провонявший зал ожидания, и люди зашевелились. На скамейке сел прыщавый молодой парень, волосы на голове у него торчали во все стороны. Почесал ногу, прикрыл глаза, доставая раздавленную сигарету с фильтром, и прикурил от пластмассовой зажигалки. Выпустил клуб дыма, отхаркнулся и сплюнул на пол желтую мокроту. Потом вставил ноги в башмаки, привычным движением растер плевок и похлопал по заду лежащую рядом девицу. Та изогнулась, потягиваясь, и что-то капризно промычала. «Автобус уходит!» – крикнул он. Та села с отупелым видом, потерла глаза тыльной стороной красных ладоней и протяжно зевнула. Поняв, что это розыгрыш, стукнула его пару раз кулаком по спине и со стоном улеглась снова. Цзиньтун изучающе разглядывал молодое, упитанное лицо, короткий лоснящийся нос, белую складку живота, выглядывающую из-под розовой блузки. Парень без стеснения залез левой рукой, на которой красовались электронные часы, к ней под блузку и стал ласкать плоские груди. Ощущение своей вневременности глодало сердце Цзиньтуна, словно гусеница шелкопряда. Пожалуй, впервые пришло в голову: «Силы небесные, мне ведь сорок два! И повзрослеть не успел, а уже на тебе – средний возраст». Нежности молодого человека заставили его, стороннего наблюдателя, стыдливо покраснеть и отвернуться. Безжалостность возраста добавила еще один печальный мазок к безрадостной картине, и в голове бешено закрутилось: «Сорок два года прожито, а что я сделал за это время? Прошлое – будто окутанная туманом тропинка, убегающая в просторы полей, где смутно видно метра на три назад, а впереди – сплошная дымка. Большая половина жизни прожита, одна скверна, одна грязь, даже самому противно. Вторая половина началась в день освобождения, но что меня ждет, что?!» Блуждая взглядом по стенам зала, он наткнулся на выложенную цветной мозаикой картину: мускулистый мужчина, прикрытый лишь несколькими зелеными листочками, обнимает обнаженную по пояс женщину с развевающимися, как лошадиный хвост, волосами. Ограниченное пространство мозаики заключало в себе безграничный полет воображения. Выражение страстного желания и мечтательной устремленности на лицах юных полубогов вызвало в душе ощущение великой пустоты. Это горестное чувство пустоты он испытывал не раз, когда, лежа на желтоземе в устье Хуанхэ, глядел в чистую лазурь бескрайних просторов. Овцы паслись на приволье лугов, а пастух Шангуань Цзиньтун валялся, глядя в небеса. Линия красных флажков вдалеке обозначала границу, определенную администрацией хозяйства для заключенных. За флажками по большой, ограждающей от моря дамбе разъезжали верховые охранники с винтовками. Следом трусили собаки, отпрыски отставных армейских псов и местных дворняг. Время от времени они останавливались и, глядя на серовато-белые волны за дамбой, заливались бессмысленным лаем. На четырнадцатый год заключения, весной, Цзиньтун познакомился с конюхом Чжао Цзядином. Того посадили за попытку отравить жену. В очках с серебристой оправой, прекрасно воспитанный, до ареста он читал лекции в политической академии. Ничего не скрывая, он в подробностях поведал Цзиньтуну, как готовил убийство жены. Его план был настолько продуман, что просто дух захватывало, но по удивительному стечению обстоятельств женщине удалось избежать смерти. Цзиньтун тоже рассказал свою историю. Выслушав, Чжао Цзядин не скрывал эмоций: – Как красиво, брат, просто поэзия. Жаль только, закон поэтичность не принимает во внимание. Но если бы я тогда… А-а, ладно, пустое! Наказали тебя слишком сурово. Но сейчас, когда отсидел четырнадцать лет из пятнадцати, какая уже апелляция…