Совсем недавно, когда руководство лагеря объявило, что срок наказания истек и что он может вернуться домой, его охватило чувство некой покинутости. Со слезами на глазах он взмолился: – Начальник, а нельзя ли оставить меня здесь навсегда? Администратор лагеря, которому было поручено сообщить об освобождении, ошарашенно посмотрел на него и покачал головой: – С какой стати? Чего это ты вдруг? – Да не представляю я, как жить дальше, когда выйду отсюда, человек я совсем никчемный… Администратор сунул ему сигарету и дал прикурить. Потом похлопал по плечу: – Шагай, парень. За оградой чудесный мир, не то что здесь. Курить Цзиньтун так и не научился и после первой затяжки закашлялся до слез. Появилась женщина с заспанными глазами, в синей рабочей робе и в фуражке, с железным совком в левой руке и метлой в правой. Небрежно заметая окурки и кожуру, она в раздражении то и дело пинала или задевала метлой лежавших на полу. – А ну, подъем! Вставай! – орала она, окатывая их брызгами с метлы, которой только что разметала лужи мочи. Под ее напором и размахом люди садились на полу или вскакивали. Потом потягивались, разминая затекшие руки. Ну а сидевшим по-прежнему доставались тычки совком и метлой, и они почитали за благо быстрее подняться. Рваные газеты, на которых они лежали, тут же с шелестом сметались в совок. Досталось и сжавшемуся в уголке Цзиньтуну. – В сторону давай, слепой, что ли? – рявкнула уборщица. По выработанной за пятнадцать лет лагерной привычке всегда быть начеку, он быстро отскочил, но она уже недовольно указывала на его рюкзак из парусины: – А это чье? Убрать! Он послушно поднял рюкзак со своими пожитками и поставил его обратно, лишь дождавшись, когда она пару раз символически прошлась метлой в его уголке. Затем присел и сам. Перед ним образовалась куча мусора. Уборщица добавила туда еще и ушла. Полчища распуганных ею мух покружились в воздухе и уселись снова. С той стороны вокзала, где стояли автобусы, открылось несколько воротец с номером маршрута и пунктом назначения над каждым. За воротцами у ограждений из толстых металлических труб уже стояли желающие прокомпостировать билеты. К тому времени, когда он разглядел, откуда отправляется автобус номер восемьсот тридцать один, следующий до Даланя и агрохозяйства «Цзяолунхэ», там уже стояло немало людей. Кто курил, кто болтал, а кто-то просто сидел на своем багаже. Цзиньтун достал свой билет. Начало регистрации в семь тридцать, а на электронных часах на стене уже восемь десять. Он забеспокоился, даже подумал, не ушел ли его автобус. Подняв потрепанный рюкзак, встал в очередь за мужчиной с черным кожаным портфелем и безучастным выражением лица и стал исподтишка рассматривать окружающих. Лица казались знакомыми, но ни одного имени он вспомнить не мог. На него, похоже, тоже поглядывали – кто с удивлением, кто с любопытством. Какое-то время он не знал, как быть: хотелось признать в ком-нибудь земляка, но было страшно, что узнают его, и от этих противоречивых чувств ладони стали липкими от пота. – Товарищ… – заикаясь, обратился он к впереди стоящему, – это автобус на Далань? Тот смерил его взглядом с головы до ног, как это делали в лагере администраторы и политинструкторы. Цзиньтуну стало не по себе, он почувствовал себя муравьем на пышущей жаром сковородке. «Не только в глазах других, но и в своих собственных ты, Шангуань Цзиньтун, как верблюд в стаде овец, – подумал он. – Диковина, каких поискать». Накануне вечером он полюбовался на себя в тусклом зеркале замызганного общественного туалета. Увидел большую, тяжелую голову, уже с залысинами, всклокоченные вьющиеся волосы – рыжие не рыжие, соломенные не соломенные. Морщинистое лицо, шероховатое, как у жабы, нос красный, будто его защемили, бурая щетина над воспаленными губами. Под критическим взглядом мужчины он ощутил свою неполноценность, и на пальцах выступил пот, такой же, как на ладонях. Вместо ответа тот указал губами на железную вывеску высоко над воротцами, с надписью из нескольких иероглифов красным лаком в сунском стиле171[Сунский стиль – динамичный и экспрессивный стиль в каллиграфии, характерный для мастеров эпохи Сун (960–1279), которые ценили передачу духовного озарения на основе жизненных впечатлений, а не совершенство форм.]. Подошла толстушка в белой форме, дочерна измазанной на груди, толкая тележку на четырех колесах. – Пирожки, пирожки! – пищала она по-девчоночьи. – Горячие пирожки с луком и свининой, с пылу с жару! – Здоровое, раскрасневшееся лицо лоснилось, бесчисленные мелкие кудряшки походили на хвостики породистых австралийских овец, которых ему доводилось пасти. Руки словно только что вытащенные из печи булочки, а пальцы – будто снятые с тостера сосиски. – Почем за цзинь? – спросил какой-то молодец в куртке. – Никаких «за цзинь», поштучно продаю. – Ну и почем за штуку? – Два мао172[Мао – 10 фэней, гривенник.] пять фэней. – Мне десяток. Она откинула большое покрывало, когда-то белое, а теперь почерневшее, вытащила из пакета, привешенного к тележке, кусок нарезанной старой газеты и завернула в него десять пирожков, достав их металлическими щипцами. Малый рылся в толстой пачке крупных купюр, ища помельче, а стоявшие вокруг следили за его руками. – Разбогатели за последние два года крестьяне Гаоми! – с завистью произнес мужчина с кожаным портфелем. – Что, завидки берут, почтенный Хуан? – Малый в куртке уже набросился на пирожки и говорил с набитым ртом. – Коли так, возвращайтесь домой, выбрасывайте свою железную чашку риса173[Железная чашка риса – традиционное выражение, обозначающее стабильный заработок.] и айда со мной рыбу ловить. – Деньги вещь такая, – сказал «портфель». – Они как свирепый тигр, что спустился с гор, – кусаются! – Будет вам, почтенный Хуан, – ехидно произнес малый. – Кусаются собаки, кошки, зайцы с перепугу, а вот чтобы деньги кусались, не слыхивал. – Молод ты еще, что с тобой говорить, не поймешь, – махнул рукой «портфель». – Э-э, почтенный Хуан, только не надо возрастом кичиться. Зачем, как говорится, бить себя по лицу, чтобы выглядеть внушительнее, и опрокидывать прилавок, чтобы назвать мясо нечистым. Ведь крестьянам позволили заниматься бизнесом и обогащаться – разве не сама ваша мэр зачитала во всеуслышание официальный документ об этом? – А ты и рад стараться, приятель, – хмыкнул «портфель». – Компартия свою историю не забудет, так что поостерегись! – Чего остерегаться-то? – Еще одной земельной реформы! – с расстановкой произнес «портфель». – Ну и пусть себе проводят реформу, – ответил малый, помолчав. – Все заработанное я трачу на еду, на выпивку и развлечения, как был у вас черной костью, так и остался. Или думаешь, буду таким же дураком, как мой дед? Горбатился как проклятый, чтобы заработать немного, недоедал так, что и по нужде сходить было нечем. А как поднакопил и купил несколько десятков му никудышной земли, тут и реформа подоспела: р-раз – и в помещики записали, ваши на мост потащили, и – бабах! – разлетелась его голова под пулями. Но я вам не дед. Я деньги копить не буду, я их проедать буду. А затеете еще одну земельную реформу – вот он я, стопроцентный крестьянин-бедняк. – Сколько дней прошло с тех пор, как с твоего деда ярлык помещика сняли, а, Цзинь Чжуцзы? А ты все старое поминаешь! – Ты, Хуан Лянь, ровно та жаба, что колесницу остановить пыталась, – переоцениваешь свои возможности. Ступай лучше домой и удавись! Думаешь, политике государства можно противостоять? По мне, так ничего у тебя не выйдет. В это время подошел нищий в драной ватной куртке, подпоясанной красным проводом, и протянул к «портфелю» старую керамическую плошку с несколькими монетами и засаленными мелкими купюрами: – Подай хоть что-нибудь, братец, подай на пирожок… – Иди, иди отсюда! – отвернулся «портфель». – Сам еще не завтракал! Цзиньтуна нищий смерил презрительным взглядом и повернулся к другим. На душе стало еще горше: «Даже нищие избегают тебя, Цзиньтун!» А нищий уже стоял перед малым в куртке и канючил: – Сжалься, браток, пожалей, подай на пирожок… – Ты из каких будешь? – спросил тот. – Из бедняков мы, – сказал нищий, помолчав. – Уж восемь поколений, как крестьяне-бедняки… – Помогать беднякам – это мы всегда пожалуйста! – провозгласил малый и бросил оставшиеся два пирожка вместе с измазанной в жире газетной бумагой в плошку нищего. Тот схватил пирожки и запихнул в рот, облепив подбородок обрывками бумаги. В зале ожидания началось некоторое оживление. Из комнаты отдыха вышли контролеры в синей форме, в фуражках, с компостерами в руках. На их лицах было написано раздражение, они с холодной ненавистью взирали на толпу пассажиров, которые, толкаясь, устремились вслед за ними на контроль. В коридоре встал человек с мегафоном. – В очередь, все в очередь! – громко призывал он. – Без очереди билеты компостироваться не будут! Вниманию контролеров: без очереди билеты не компостировать! Но народ все равно давился у воротец. Раздался детский плач. Смуглолицая женщина с мальчиком на руках, девочкой на спине и двумя большими петухами под мышками громко честила отпихнувшего ее мужчину, но тот не обращал на нее внимания. Водрузив на голову картонную коробку с лампочками, он продолжал ломиться вперед. Женщина дала ему пинка под зад, но он даже не обернулся. Цзиньтун и не заметил, как его выпихнули в самый конец. Только что перед ним стояло не больше десяти человек, а теперь он оказался последним. В душе поднялись остатки мужества, он схватил рюкзак и стал протискиваться вперед, но тут же получил удар в грудь костистым локтем. От боли у него аж искры из глаз посыпались, и он опустился на корточки. – В очередь, все в очередь! Без очереди билеты компостироваться не будут! – громко повторял дежурный. Контролер маршрута на Далань, девушка с кривыми зубами, расталкивая всех папкой и компостером, прорвалась обратно от воротец. Фуражка съехала набок, убранные под нее черные волосы рассыпались, и она зло топнула ногой: – Толкайтесь, толкайтесь дальше. Славно будет, если одного-двух задавите. И, взвинченная, направилась обратно в комнату отдыха. На электронных часах в это время большая и маленькая стрелки сошлись на цифре девять. Такой поворот дела сразу остудил разгоряченных толкотней людей. Стоявший вне толпы Цзиньтун преисполнился некоего злорадства. Ему была симпатична эта удалившаяся в возмущении девушка, эта защитница слабых, в том числе и его самого. У других воротец уже открылись узкие калитки, и пассажиры, как сдерживаемый дамбами непокорный поток, гурьбой повалили по огражденному стальными поручнями узкому проходу к автобусам. Подошел хорошо сложенный, элегантный молодой человек среднего роста. В руке он держал клетку с парой редких белых попугаев. Внимание Цзиньтуна привлекли его сияющие черные глаза. А белые попугаи напомнили тех, что много лет назад, когда он вернулся домой из агрохозяйства «Цзяолунхэ», порхали вокруг сына Пичуги Ханя и Лайди. Неужто и вправду он? Продолжая исподтишка наблюдать, он углядел в лице молодого человека умопомрачительную невозмутимость Лайди и в то же время простодушную решительность Пичуги. У Цзиньтуна даже дыхание перехватило от обуревавших его чувств. Какой он стал большой! Да, не успеешь и глазом моргнуть, а сопливый постреленок в корзинке уже так вымахал. Он снова почувствовал себя стариком, его охватила безграничная апатия и чувство величайшей пустоты. «Высохшая былинка на просторах бесплодных солончаков: незаметно родился, незаметно вырос, а теперь незаметно умру». Молодой человек с попугаями пробрался поближе к воротцам и огляделся. Многие приветствовали его, он высокомерно кивал в ответ, потом, вскинув руку, посмотрел на часы какой-то необычной модели. – Слушай, Попугай, у тебя связей полно и язык подвешен, сходи за этой бабенкой, пусть выходит! – обратился к нему кто-то из толпы, с виду партработник. – Это она без меня не начинала компостировать, – осклабился Попугай. – Ладно трепаться, выйдет вот – тогда поверим! – Так вы стоите не разбери-пойми как! А ну быстро встали в очередь! Чего зря толкаться! На похороны торопитесь? В очередь, в очередь! – поругивался он полушутя-полусерьезно. Напряженность разрядилась, и очередь растянулась аж до самых скамей. – Пусть только кто попробует лезть вперед и нарушать порядок! Я его маму… – понятно? – И он сделал неприличный жест. – Раньше или позже – сядут все. А кто не влезет, устроится на крыше. Там и воздух свежий, и вид оттуда шикарный. Я и сам не прочь там прокатиться. А теперь ждите, пошел барышню уговаривать. И ведь уговорил. Злость еще не сошла с ее лица, а Попугай Хань шел рядом, улещивая на ушко: – Эх, уважаемая, ну как вы можете ставить себя на одну доску с этой публикой! Это же отбросы общества, коварные и хитрые, ловкачи и бабье сварливое, кривые арбузы, косые финики и гнилые груши, кошки дохлые, псы паршивые, тухлая паста креветочная. Собственное достоинство теряете, воюя с ними. А что еще более важно: если дуться от злости, то можно болезнь какую заработать. И супруг ваш, почтенная, ведь просто умрет тогда от переживаний… – Помолчал бы ты уже, Попугай несчастный! – стукнула она его компостером по плечу. – Вот уж никому не всучишь тебя как немого! Попугай хитро усмехнулся: – У меня, почтенная, припасена для вас пара экзотических птиц – принесу, как скажете. – Ну и здоров же ты болтать, паршивец! – покачала головой контролерша. – Просто чайник с отвалившимся дном, – как говорится, только рот и остался! «Экзотические птицы, экзотические птицы…» Уже целый год обещаешь, а я ни единого перышка еще не видела! – Ну, на этот раз без обмана, – уверял Попугай. – Покажу настоящих. – Будь ты на самом деле таким почтительным, то не стал бы зубы заговаривать, а взял бы да и подарил эту пару попугайчиков!