Наутро, открыв глаза, он учуял запах свежего молока, не матушкиного и не козьего. Цзиньтун гадал, откуда мог взяться этот запах, а душу вдруг охватило чувство, испытанное много лет назад, когда он выполнял обязанности снежного принца и благословлял женщин, лаская их груди. Самым ярким воспоминанием была грудь, которую он в тот день ласкал последней, – единственная грудь владелицы лавки ароматических масел Лао Цзинь. И тут он понял, что именно эта полная молока грудь и составляет предмет его мечтаний. С тех пор как он стал последним снежным принцем, прошло ровно тридцать лет. Значит, одногрудой Лао Цзинь, тогда молодой женщине, которой пришлось ради изменения общественного статуса выйти за одноглазого Фан Цзиня, сейчас должно быть за пятьдесят. «У женщин в таком возрасте груди давно отвисают мешками до пупа. Разве могут они остаться красивыми да еще полными молока?» – в отчаянии думал он, чувствуя, что обманывается. Матушка осталась очень довольна, увидев, что настроение у него улучшилось: – Может, поесть хочешь, а, сынок? Мама сейчас приготовит. Сходила вот в деревню, одолжила у Лао Цзинь денег. В счет их она на днях вывезет бутылки, что у нас за домом. – Лао Цзинь… – Сердце Цзиньтуна бешено колотилось. – Как она поживает? Матушка озадаченно глянула на смутившегося сына левым глазом – им она еще могла видеть – и притворно вздохнула: – Ее нынче на сто ли в округе знают как королеву утиля. Машину имеет, пятьдесят работников у нее ежедневно переплавляют отбросы пластика и резины. Денег хватает, только вот муженек никуда не годный, да и молва про нее недобрая идет… Но маме приходится иногда к ней обращаться, хочешь не хочешь. Человек она славный, приветливый… – Тут матушка хмыкнула. – Уже за пятьдесят, а вот поди ж ты – сына родила… Цзиньтун рывком сел, словно от пощечины. Ему будто открылся алый лик милосердного правителя небесного. «Стало быть, предчувствие не обмануло», – удовлетворенно подумал он и ясно ощутил, что Лао Цзинь, вздымая свою единственную и неповторимую грудь, стремительно приближается к хижине, а нагая Лун Цинпин со своим наждаком и ржавыми грудями в безмерном разочаровании удаляется. – Мама, – застенчиво, но очень откровенно проговорил он, – не могла бы ты на время выйти, когда она придет? Матушка сначала оторопела, но тут же ответила без обиняков: – Ты только что заставил отступить демона смерти, так что мама сделает всё как скажешь! Уже ухожу. Не находя себе места от волнения, он лег и тут же погрузился в живой аромат. Аромат исходил не из окружающего мира, а из глубин памяти и становился все сильнее. Цзиньтун закрыл глаза и ясно представил пополневшее, но такое же гладкое лицо Лао Цзинь, тот же, что и прежде, влажный взгляд игриво бегающих черных глаз. Этакий демон, способный овладеть любым мужчиной, двигалась она быстро, так и хотелось сравнить ее с кометой. Под цветастой рубашкой волновалась грудь, на которой время почти не оставило следов. Выступающий темно-красный сосок подпрыгивал и терся о ткань, из него, как из маленькой лейки, текли струйки голубовато-белого молока, отчего на рубашке проступило пятно размером с блюдце. Постепенно аромат, порожденный его воображением, и настоящий аромат груди Лао Цзинь соединились, как бабочки хвостами, и в конце концов слились. Открыв глаза, он увидел у кана Лао Цзинь, именно такую, какой он ее представлял. – Братишка, – растроганно говорила она, склоняясь к нему с полными слез, черными, как голыши, глазами и взяв его иссохшую руку. – Что с тобой, братик мой милый? От женского тепла и нежности сердце у него растаяло. Вытянув шею, как новорожденный, еще не открывший глаза щенок, он уткнулся воспаленными губами ей в грудь. Она без колебаний задрала рубашку, и на лицо ему свесилась полная молока, золотистая, как дыня-хами, грудь. Рот искал сосок, а сосок искал рот. Когда он, дрожа, ухватил грудь, а Лао Цзинь, дрожа, сунула сосок ему в рот, обоих обожгло, словно кипятком, и они застонали, как одержимые. Тоненькие, но мощные струйки ударили в гортань и, соединившись в горле в сладостный и горячий поток, потекли в желудок, который уже изверг из себя всё, даже желудочный сок. А она в это время почувствовала, что вместе с молоком безостановочно утекает накопленная за долгие годы болезненная увлеченность этим когда-то красивым, как фарфоровая куколка, мальчиком. Высосав грудь досуха, он, как ребенок, погрузился в сон с соском во рту. Она нежно погладила его по лицу и осторожно вытащила сосок. Он подвигал губами, и бледное лицо его стало розоветь. Лао Цзинь увидела в дверях Шангуань Лу, которая печально смотрела на нее. На лице этой много повидавшей на своем веку женщины отразилось не осуждение или зависть, а глубокий укор самой себе и бесконечная благодарность. Лао Цзинь убрала грудь под рубашку и твердо заявила: – Почтенная тетушка, я сама этого желала. Я мечтала об этом всю жизнь, – должно быть, мы с ним были вместе в прошлой жизни. – Раз такое дело, сестра, благодарить не буду. Лао Цзинь вытащила рулон купюр: – Давеча обсчиталась я, тетушка. Эти ваши бутылки стоят дороже. – Боюсь, сестра, брат Фан не обрадуется, когда прознает. – Этому, кроме как вино хлестать, больше ничего не надобно. Нынче много дел, почтенная, приходить смогу только раз в день. Если не появлюсь, дайте ему жидкой кашки. От кормежки Одногрудой Цзинь Цзиньтун быстро поправлялся. Он, как змея, сбрасывал старую кожу, и вместо нее появлялась новая, нежная. Два месяца он держался лишь на ее молоке. И хотя нередко пустой живот начинал бурлить, стоило подумать о грубой пище, как в глазах темнело и всё внутри скручивала жуткая боль. Лицо матушки, начавшее было светлеть после того, как он вырвался из лап смерти, снова приобрело напряженное выражение. Каждое утро он стоял за домом перед стеной пустых бутылок, которые могли насвистывать на все лады, и как ребенок, ждущий мать, или как влюбленный юноша, можно сказать в горестном ожидании, беспокойно всматривался в пустынную тропинку, что вела со стороны быстро растущего города. Однажды он прождал от рассвета до сумерек, но Лао Цзинь так и не появилась. Ноги онемели, перед глазами плыли круги, и он сел, прислонившись спиной к бутылкам. Сложенные горлышками на север, они под тихим ветерком пели свою печальную песнь. Душу охватило отчаяние. Опершись на посох, на него с презрением взирала матушка. Она и печалилась из-за обрушившихся на него невзгод, и гневалась на его неспособность преодолеть их. Какое-то время она безмолвно смотрела на него, а потом, постукивая посохом, вернулась в дом. На следующее утро Цзиньтун отыскал серп, взял корзину и направился к канаве. За завтраком он проглотил пару разваренных бататов, вытаращив глаза, будто с него сдирали кожу. Живот пучило, в горле стояла кислятина. Он еле сдерживал рвоту, пока не почувствовал запах мяты. На память пришло, что ее принимают в закупочном пункте кооператива. Конечно, собирать мяту он отправился не только чтобы заработать хоть немного денег, но и чтобы избавиться от пагубной привязанности к груди Лао Цзинь и ее молоку. Заросли мяты у канавы тянулись до самой воды. Свежий аромат бодрил, значительно улучшилось зрение. Стараясь дышать глубже, чтобы наполнить легкие, он принялся работать серпом. За пятнадцать лет в лагере косить он научился, и вскоре за ним уже тянулась полоса скошенных стеблей с маленькими волосками и выступившим белым соком. Продвигаясь по склону, он наткнулся на углубление величиной с плошку. От неожиданности сначала испугался, но потом понял, что это кроличья нора, и обрадовался. Вот было бы здорово поймать кролика и хоть как-то скрасить жизнь матушки! Когда он засунул туда длинную ручку серпа и повертел, внутри кто-то зашевелился. «Ага, не пустая». Сжав серп, он стал ждать. Кролик тихонько высунулся, показав обросшую длинной шерстью морду. Цзиньтун взмахнул серпом, но кролик тут же спрятался, и удар пришелся в пустоту. Он дождался, когда кролик высунулся снова, и, почувствовав, что конец серпа глубоко вошел в голову животного, резко потянул. И вот трепещущий кролик лежит перед ним. Острие серпа вонзилось глубоко в глазницу, и по сверкающему лезвию тонкой ниточкой стекает кровь. Чуть виднеется глаз, круглый, как стеклянный шарик. Цзиньтуна вдруг пронизало холодом. Отбросив серп, он выбрался из канавы и стал озираться, словно попавший в беду ребенок. Матушка давно стояла у него за спиной. – Что ты делаешь, Цзиньтун? – послышался ее старческий голос. – Мама… – с болью выдавил он. – Я… я убил кролика… Эх он бедолага… Что же я наделал… Зачем надо было убивать его! Матушка заговорила сурово, как никогда: – Время летит быстро, Цзиньтун. Тебе уже сорок два, а ты такой же нытик, такая же квашня. Все эти дни я ничего тебе не говорила, а теперь придется. Ты должен понимать, что всю жизнь мама с тобой не будет. Помру вот, тебе самому надо будет кормиться. Ну и что у тебя выйдет, если так будет продолжаться?! Цзиньтун с отвращением вытер о землю кроличью кровь. От горьких слов матушки лицо горело, на душе было невесело. – Тебе нужно идти в мир, что-то делать. Пусть даже что-то небольшое. – Но что я могу, мама? – Послушай, сынок! Сейчас ты, как настоящий мужчина, отнесешь этого кролика на берег, снимешь шкуру, выпотрошишь и промоешь. Потом приготовишь и поднесешь матери, как почтительный сын, она уже полгода мяса не видела. Может быть, у тебя не сразу получится снять шкуру и выпотрошить, может, ты почувствуешь себя жестоким. А сосать женское молоко взрослому мужчине – разве не жестоко? Если ты не знаешь, молоко – кровь женщины. Поступать так намного более жестоко, чем убить кролика. Будешь помнить об этом – у тебя все получится и ты почувствуешь радость. Охотник, убивая добычу, ничуть не переживает, что отнял жизнь. Он лишь радуется, потому что знает: все превеликое множество птиц и зверей в мире сотворил Господь для пользы человека. Человек – венец всего сущего, душа всего сущего. Цзиньтун согласно кивал, чувствуя, как грудь постепенно обретает некую твердость. Болтавшееся на поверхности, словно тыквочка, сердце будто нашло опору. – Знаешь, почему Лао Цзинь не приходит? – продолжала матушка. Он посмотрел на нее: – Это вы… – Я! Ходила к ней. Не могла же я стоять и смотреть, как она губит моего сына. – Вы… Как вы могли так поступить… Не обращая внимания на его слова, матушка продолжала: – Я сказала ей, мол, если вправду любишь моего сына, можешь спать с ним, но кормить его грудью больше не позволю. – Она своим молоком мне жизнь спасла! – взвизгнул Цзиньтун. – Я бы уже был в могиле, если бы не она, и мою сгнившую плоть жрали бы черви! – Знаю. Неужто ты думаешь, я когда-нибудь забуду, что она спасла тебе жизнь? – Матушка пристукнула посохом. – Немало лет творила я глупости, а теперь поняла: пусть ребенок лучше умрет, чем остается всю жизнь слюнтяем, которому от титьки не оторваться! – Ну и что она сказала? – встревоженно спросил Цзиньтун. – Она женщина славная. Возвращайся, говорит, домой, почтенная тетушка, и скажи братику, что подушка на кане Лао Цзинь для него всегда найдется. – Но она замужем… – побледнел Цзиньтун. – Ну соверши ты хоть какой-то поступок! – рассерженно бросила матушка. – Отправляйся к ней, если ты мой сын! Мне не нужен сын, которому никак не стать взрослым. Мне нужен такой, чтобы, как Сыма Ку или Пичуга Хань, мог принести и неприятности. Чтобы это был настоящий мужчина, который мочится стоя! Глава 48 Направляясь к Одногрудой Цзинь, чтобы начать бурную жизнь настоящего мужчины – как он уяснил это из наставлений матушки, – мост через Мошуйхэ он перешел бравым молодцом. Но по дороге к новостройкам вся смелость мало-помалу улетучилась, как воздух из колеса с плохим ниппелем. В лучах солнца высились впечатляющие многоэтажные громады с украшенными разноцветной мозаикой стенами, а там, где пока еще шло строительство, огромные желтые стрелы кранов неспешно переносили тяжелые блоки. Барабанные перепонки мучительно вибрировали от адского звука отбойных молотков. На высоких стальных конструкциях возле песчаного хребта ярче солнца вспыхивали дуги электросварки. Телебашню обволакивала белесая дымка, глаза тоже застлала туманная пелена. Матушка сказала, что пункт приемки вторсырья – владение Лао Цзинь – расположен у большого пруда, где когда-то расстреляли Сыма Ку, и Цзиньтун направился туда по широкой и ровной асфальтированной дороге. По обеим сторонам высились дома – и завершенные, и строящиеся. От усадьбы семьи Сыма Ку не осталось и следа, исчезла и вывеска фармацевтической компании. Несколько экскаваторов рыли там неглубокие траншеи, а на месте церкви возвышалось отливающее золотом новое семиэтажное здание. Со стороны оно смотрелось как полный золотых зубов рот нувориша. Большие – размером с овцу – красные иероглифы на золоте возвещали о силе и престиже Всекитайского промышленно-торгового банка, и в частности его филиала в Далане. На пустыре перед зданием был свален в кучу строительный мусор. Там остановился роскошный ярко-красный импортный лимузин. Выглядел он обаятельно-нежно, а в лакировку можно было смотреться как в зеркало. Из лимузина вышла импозантная женщина с мягкой кожаной сумочкой под мышкой. Черный шерстяной костюм европейского покроя, алый свитер с высоким воротом, под распахнутым пиджаком на груди – мерцающая жемчугами брошь, под свитером выдается высокая грудь, волосы аккуратно собраны на затылке коровьей лепешкой; светлый лоб открыт, кожа на лице белая, гладкая, как нефрит. Чуть отставленный зад, стрелки на брюках отутюжены так, что порезаться можно, черные кожаные туфли на высоких каблуках, темные очки, через которые не разглядеть глаз, и губы – яркие, сочные, будто только что съела вишенку и с них вот-вот потечет сок. Постукивая каблуками, она стремительно прошла через сверкнувший турникет и исчезла, как видение. Пункт приемки утиля занимал большой участок земли, огороженный гипсокартоном. Все там было рассортировано: Великой Китайской стеной тянулись, сколь хватало глаз, сложенные друг на друга бутылки, посверкивала лучиками во все стороны гора битого стекла, громоздились старые автомобильные покрышки, высилась огромная куча пластика, а из груды металлолома торчала большущая гаубица без колес. Среди всего этого, замотав рты полотенцами, деловито, как муравьи, сновали рабочие. Одни катили покрышки, другие сортировали металлический лом, третьи грузили утиль на машины, четвертые были заняты на разгрузке. В углу ограды на стальной цепи от старого водяного колеса сидел большой черный лохматый пес. Псина, пожалуй, посвирепее лагерных метисов, и намного. Шерсть блестит, будто вощеная. Перед носом – целый жареный цыпленок и надкусанная свиная ножка. Охранник на воротах – растрепанные, как собачья шерсть, волосы, слезящиеся глаза, морщинистое лицо – при ближайшем рассмотрении очень походил на бывшего командира военного отряда даланьской коммуны. Во дворе печь с трубой из листового железа – для переплавки пластика. Из трубы валил черный дым со странным запахом, и по земле головками камышей катались слипшиеся комки сажи. У весов толпились сдатчики, оживленно споря с пожилым весовщиком. В нем Цзиньтун признал Луань Пина, бывшего продавца даланьского кооператива. Во двор въехал седовласый мужчина на трехколесном велосипеде с тележкой. Да это же Лю Дагуань, бывший начальник почты и телеграфа! Такой раньше солидный был, а теперь у Одногрудой Цзинь столовой заведует. Цзиньтун робел все больше и больше. Какое у нее хозяйство, какой бизнес! Торговля идет вовсю, настоящим капиталистом сделалась. Он оторопело стоял посреди двора, раздумывая – а туда ли попал? Тут распахнулось одно из больших окон немудреного двухэтажного домика, и из него высунулась сама хозяйка в розовом банном халатике: – Сюда поднимайся, сынок мой названый! – Ничуть не смущаясь, одной рукой она придерживала волосы, а другой махала ему. Когда он, опустив голову, направился к домику, казалось, все во дворе уставились на него. Под пристальными взглядами тело рассыпалось, как горсть высевок, ноги еле двигались. Еще хуже дело обстояло с руками. «Сложить их на груди или, наоборот, опустить? Сунуть в карманы или заложить за спину? Некоторые ходят подбоченясь, как бывший директор госхоза “Цзяолунхэ” Коротышка Лао Ду, например. Тот даже спал подбоченясь. Нет, не годится. Коротышка Лао Ду ходил так, потому что был на должности и мог позволить себе такое. Тщедушный и малорослый, вот и напускал на себя важный вид. А кто такой Шангуань Цзиньтун? Нечто вроде тех быков из Луси, что кастрировали тогда в госхозе. Ни пола, ни чувств, хоть шило в зад втыкай – в лучшем случае лишь хвостом шевельнет. Куда там руками размахивать и нестись как угорелому. Нет уж, оставим это наивным юнцам, а мне уже сорок два, – говорят, в таком возрасте уже внуков нянчат. Пусть висят по бокам», – в конце концов решил он. Втянул голову в плечи, вперил взгляд в землю и по привычке, выработанной за пятнадцать лет в лагере, как побитая собака, уныло поджав хвост, но не забывая поглядывать по сторонам, быстро зашагал, по-воровски прижимаясь к стене. У входа он услышал сверху громкий голос Лао Цзинь: – Эй, Лю Дагуань, мой названый сынок пришел, добавь-ка еще пару блюд! – Могучим и сильным мальчонка растет, коль маток-гулен пару дюжин сосет… – с завистью пропел кто-то. Цзиньтун осторожно поднимался по простой деревянной лестнице. Сверху пахнуло духами, и он робко поднял голову. На площадке, расставив ноги, стояла Лао Цзинь, на широком напудренном лице играла насмешливая улыбка. Он невольно остановился, вцепившись в перила из стальной трубы. На них остался четкий отпечаток его потной ладони. – Поднимайся, поднимайся, сынок названый! – Она уже говорила искренне, без тени насмешки. Автоматически преодолев еще пару ступенек, он почувствовал на своей руке ее мягкую ладонь. Глаза еще не успели привыкнуть к полумраку коридора, а он уже входил в логово соблазнительницы, чувствуя, что его ведет не она, а запах ее тела. В залитой светом комнате синтетический ковер на полу, обои на стенах, с потолка свешиваются шарики из скрученных полосок блестящей цветной бумаги. Посреди комнаты в стакане на офисном столе – несколько больших кистей для письма. – Это так, для виду, – усмехнулась она. – Не очень-то я смыслю в иероглифах. Цзиньтуну было неловко, он даже не смел взглянуть ей в глаза. – Неужто в Поднебесной бывает такое? – вдруг рассмеялась она. – Чудо чудное, нечего сказать. Подняв голову, он встретил бесстыдный, чувственный взгляд. – Глаза-то под ноги не урони, сынок, – расшибешь. На меня смотри. С поднятой головой ты волк, с опущенной – овца! Чудо чудное в Поднебесной – это когда мать устраивает постельные дела сына. Вот уж не ожидала, что ей такое в голову прийти может, этой старухе. Знаешь, что она мне сказала? «Спасать – так спасать до конца, почтенная сестрица, провожать – так провожать до дома. Ты своим молоком спасла его от смерти, но ведь не будешь же кормить его так всю жизнь!» – Лао Цзинь поразительно похоже копировала манеру речи Шангуань Лу. – Она права, твоя матушка, мне уже пятьдесят. При том, как я тут кувыркаюсь, это мое сокровище, – она похлопала через ткань халатика по своей единственной груди, – тоже долго не продержится. Когда ты ласкал ее тридцать лет назад, она была хоть куда, была «исполнена духовного подъема и боевого задора»179[Цитата из работы Мао Цзэдуна «Об одном кооперативе» (1958).], как говаривали совсем недавно, а теперь уже не то, бывший феникс хуже курицы. Я обязана тебе с прошлой жизни, дорогой брат. Неважно, чем именно, да и думать об этом не хочется. Главное – мое тело тридцать лет томилось на медленном огне, оно готово, и ты можешь насладиться им как пожелаешь! Цзиньтун смотрел как зачарованный на вздымающийся холмик единственной груди и жадно вдыхал ее запах и запах молока, не замечая заголенные для него бедра. Со двора донесся крик весовщика: – Хозяйка, тут вот что предлагают! – Он поднял вверх моток электрического провода. – Надо нам, нет? Рассерженная Лао Цзинь высунулась из окна: