– Ну чего спрашивать? Бери! – Она прикрыла окно. – Мать его за ногу, если не боятся продавать, почему я должна бояться покупать? Не удивляйся: восемь из десяти приходящих сюда – воры. Так что я могу получить все, что есть на стройке. Электроды в коробках, электроинструмент не распакованный, цемент – все что угодно. Ну а я никому не отказываю, покупаю по цене старья, продаю как новое и получаю хорошую прибыль. Ясное дело, в один прекрасный день весь этот бизнес накроется, поэтому половина каждого заработанного юаня уходит на кормежку этих прохвостов и ублюдков, а оставшуюся половину я могу тратить как вздумается. Сказать по правде, большая часть всех этих шишек и солидняков прошла через мою постель. Понятно, что они значат для меня? Цзиньтун растерянно покачал головой. Лао Цзинь снова похлопала себя по груди: – Всю жизнь у меня все вокруг этой единственной груди и вертится. Все твои сволочи зятья, от Сыма Ку до Ша Юэляна, засыпали с этой титькой во рту, но ничего настоящего в моей душе ни к кому не родилось. Только ты, сукин сын, всю жизнь во сне являешься! После того случая с трупом ты якобы ни одной женщины не касался, и матушка твоя считает, что это и есть причина твоей хвори. Так я ей сказала, мол, какой разговор, почтенная тетушка! В чем Лао Цзинь толк знает, так в этом самом. Вы сыночка присылайте, а я уж из этой сопли железного мужика сделаю! И она дразняще задрала ночную рубашку. Под ней ничего не было. Только белая, как снег, белизна и черная, как вороново крыло, чернота. Цзиньтуна пот прошиб, и он бессильно опустился на ковер. – Что, напугала? – рассмеялась она. – Не бойся, сынок названый, женская грудь – сокровище, но у женщины есть еще и сокровище из сокровищ. Только не торопись, – как говорится, поспешишь – горячего доуфу не отведаешь. Пойдем, сейчас мы с тобой разберемся. Как дохлого пса, она затащила его в спальню, где стены поражали яркостью цветов. Половину комнаты, ближе к окну, занимала большая кровать, на полу – толстый шерстяной ковер. Лао Цзинь стащила с него одежду, как с непослушного мальчишки. Во дворе за ярко освещенным окном деловито сновали люди. Заимствованным у Пичуги Ханя движением Цзиньтун закрыл ладонями низ живота и присел на корточки. В большом – от пола до потолка – зеркале он увидел свое бледное тело. Стало так противно, что чуть не вытошнило. Лао Цзинь аж пополам согнулась от смеха, и смех ее, прозвучавший молодо, раскованно, голубком вылетел во двор. – Правитель небесный! И кто только научил тебя такому? Я не тигрица, сынок, ничего не откушу! Вставай давай, – она ткнула его ногой, – и марш мыться! Он вошел в ванную рядом со спальней, и Лао Цзинь включила свет. – Все по цене утиля куплено, – указала она на розовую ванну из твердого пластика, на светильники из дымчатого хрусталя, на стены, выложенные плиткой с рельефными цветами, итальянский унитаз кофейного цвета и четыре большущих японских нагревателя. – Нынче пол-Даланя ворует. Все здесь временное, горячей воды нет, приходится греть самой. Вот двенадцать часов в сутки и отмокаю. Первую половину жизни ни разу горячую ванну не принимала, теперь вот наверстываю. А тебе, сынок, еще хуже пришлось: ведь там, в лагере, горячих ванн точно не было? – С этими словами она открыла краны всех четырех нагревателей, и из душа с шумом, как ливень, хлынула вода. Комната быстро наполнилась паром. Лао Цзинь затолкнула его в ванну, но, как только его тело омыла горячая вода, он с воплем выскочил обратно. Она снова запихнула его туда, приговаривая: – Потерпи. Через несколько минут будет то, что надо. И он терпел, ощущая, как кровь приливает к голове и кожу покалывают бесчисленные иголочки. Не то чтобы больно или все немело: нечто среднее между болью и наслаждением. Тело расслабилось, растеклось, будто кучка грязи, струи воды хлестали по нему, как по пустому остову. Сквозь облако пара было видно, как Лао Цзинь снимает сорочку, большой белой хрюшкой забирается в ванну и накрывает его мягким, шелковистым телом. Вокруг все наполнилось приятным ароматом. Она намылила ему голову, лицо и тело покрылись хлопьями пены. Он безропотно сносил всё, позволяя вертеть себя в разные стороны, но, когда кожи касалась ее грудь, замирал, ни жив ни мертв от счастья. Они барахтались в пене, грязь сходила с тела слой за слоем, очищались от всего наносного голова, небритая щетина. Но обнять Лао Цзинь, как поступил бы любой другой мужчина, он был не в силах, лишь послушно позволял тереть себя и пощипывать. Драную одежду, в которой он вернулся из лагеря, она вышвырнула в окно, а его заставила надеть чистое нижнее белье и, видимо, давно приготовленный костюм от Кардена, не очень умело повязала галстук фирмы «Голдлайон». Причесала волосы, смазав каким-то корейским лосьоном, побрила, побрызгала одеколоном. Потом подвела к зеркалу, из которого на него глянул высокий импозантный мужчина, полукитаец-полуевропеец. – Сыночек, милый! – ахнула Лао Цзинь. – Да ты просто телезвезда! Он покраснел и отвернулся, но на самом-то деле тоже был восхищен своим видом. Разве сравнишь этого Цзиньтуна с тем, что тайком пил куриные яйца в агрохозяйстве? Или с тем, что пас овец в исправительном лагере? Лао Цзинь усадила его на диван перед кроватью и подала сигарету, от которой он, замахав руками, отказался. Потом налила кружку чаю, и он испуганно принял ее. Облокотившись на сложенное одеяло, она бесцеремонно раздвинула на кровати ноги, прикрыв их халатиком. Потом умело затянулась и выпустила одно за другим несколько колец дыма. Пудру с лица она смыла, и теперь явно проступили глубокие морщины; на коже, попорченной дешевой косметикой, стали заметны черные пятнышки. Она прищурилась от дыма, вокруг глаз собрались паутинки морщин: – В жизни не встречала такого робкого мужчину. А может, просто постарела и стала уродиной? Не в силах вынести пронизывающего взгляда узких щелочек глаз, он опустил голову и положил руки на колени: – Нет-нет, ты ничуть не постарела, и никакая ты не уродина. Ты самая красивая в мире… – Вообще-то я считала, что твоя мать всё выдумывает, – как-то удрученно проговорила она. – Никак не ожидала, что все так и есть. – Она потушила окурок в пепельнице и села. – С той женщиной у тебя действительно что-то было или это враки? Он покрутил шеей, непривычно сдавленной жестким воротничком и галстуком, потер колени. Лицо покрыли капельки пота. Казалось, он вот-вот разрыдается. – Ладно, ладно. Так просто спросила, глупый. Подошло время обеда, на который она, оказывается, пригласила больше дюжины каких-то шишек в европейских костюмах и кожаных туфлях. – Гляньте на моего названого сынка, – сказала она, держа его за руку, – просто телезвезда, верно? Все понимающе уставились на него, а один, мужчина средних лет с зализанными назад волосами и золотым «Ролексом», который свободно болтался на руке из-за специально ослабленного браслета, – вроде бы Лао Цзинь представила его как председателя какого-то комитета – до неприличия хитро подмигнул и проворковал: – Эх, Лао Цзинь, Лао Цзинь, потянуло старую буренку на нежную травку! – Мать твою разэдак! – выругалась та в ответ. – Этот мой названый сын – Золотой Мальчик у трона повелительницы запада Сиванму180[Сиванму – в китайской народной мифологии повелительница страны мертвых, расположенной на западе.], воистину человек благородный, которого не смутит даже сидящая у него на коленях женщина. Не то что вы, свора псов шелудивых: стоит бабу увидеть, тут же лезете к ней со своими хоботками, как комары крови напиться. И ведь не боитесь, что вас могут одной ладошкой прихлопнуть! – В кого бы впиться, Лао Цзинь, так это в тебя, – заявил один плешивый. Мясистые щеки так и прыгали, когда он говорил, и ему приходилось то и дело поддерживать их, чтобы не перекашивался рот. – Ох и сладкое у тебя мясцо! Иначе разве стал бы кто в него впиваться! – Тому, как заводить молоденьких белокожих мальчиков, тебе, Лао Цзинь, у императрицы У Цзэтянь181[У Цзэтянь (624–705) – наложница императора Тайцзуна, правила Китаем на протяжении сорока лет. С 690 г. – императрица. В старости славилась сластолюбием.] поучиться надо, – вставил здоровяк с вьющимися волосами и глазами навыкате, как у золотой рыбки. – Это к вам относится с вашими вторыми и третьими женами, а не ко мне. – Лао Цзинь замолчала, но потом не выдержала: – А ну позакрывали рты свои поганые, не то все узнают о ваших грязных делишках! К Цзиньтуну с рюмкой в руке подошел худощавый мужчина с густыми бровями: – Уважаемый Шангуань Цзиньтун, брат пьет за тебя и за твое возвращение после срока. Теперь, когда все узнали, кто он, Цзиньтун не знал, куда деваться от стыда, хоть под стол полезай. – Оговорили его на все сто! – негодовала Лао Цзинь. – Брат Цзиньтун – человек честный и неспособен на такое. Несколько человек, склонившись друг к другу, о чем-то вполголоса переговаривались. Потом поднялись и один за другим стали подходить к Цзиньтуну, чтобы выпить за него. Пил он впервые в жизни и после нескольких рюмок почувствовал, что под ногами все качается. Лица напротив кивали золотистыми шапками подсолнухов. Почему-то казалось, что он должен прояснить с этими шишками какой-то вопрос. – Было… у меня с ней… – выдавил он, поднявшись с рюмкой в руке. – Тело еще не остыло… Глаза открыты… Улыбается… – Вот это я понимаю – настоящий мужчина! – крякнул один «подсолнух». На душе у Цзиньтуна сразу полегчало, и он тут же ткнулся лицом в расставленные на столе закуски. Проснулся он совершенно голый на кровати Лао Цзинь. Та, тоже голышом, полулежала с рюмкой вина и смотрела видео. Для него цветной телевизор был внове – даже от черно-белого, который он смотрел несколько раз в лагерном клубе, дыхание перехватывало, – и он засомневался, не сон ли это. К тому же на плоском экране голые мужчины и женщины занимались разнузданным развратом. Он почувствовал, что нарушает некий запрет, и опустил голову. – Не надо притворяться, сынок мой названый, – усмехнулась Лао Цзинь. – Подними голову и смотри хорошенько, как люди делают. Он воровато глянул несколько раз, и по спине аж мурашки побежали. Потянувшись, Лао Цзинь выключила видеомагнитофон, и на экране запрыгали белые точки. Она отключила и телевизор, потом включила стоявший рядом торшер, и стены в комнате окрасились теплым и мягким желтым светом. Прямо на постель водопадом струилась голубая оконная занавеска. Лао Цзинь улыбнулась и принялась щекотать его пухлой ступней. В горле у него было сухо, как в заброшенном колодце. Тело до пояса полыхало огнем, а ниже застыло, как вода в непроточном пруду. Горящими глазами он впился в ее пышную грудь – она свешивалась на живот и чуть влево. По соску с семечко лотоса, который вставал бугорком на уровне правой подмышки, и черной ареоле размером с рюмку вокруг него можно было судить, что когда-то у нее было две груди, как у всякой женщины, иначе ее можно было бы считать редчайшим случаем в медицине или в науке о видах. Сосок единственной груди мужчины подрастянули. Он возбужденно подрагивал, обливаясь сладким молоком, – этакий медовый финик – и затмевал собой все остальное. Открыв рот, Цзиньтун рванулся к груди, но Лао Цзинь одним движением уклонилась. Обольстительно раскинувшееся тело дразнило, и он с бешено колотящимся сердцем ухватился за мягкие плечи, чтобы повернуть ее к себе. Ее единственная грудь мелькнула испуганным лебедем и скрылась. Разгорелась отчаянная борьба: ему хотелось добраться до молока, она же не подпускала его к груди. Оба выбились из сил и тяжело дышали. Наконец ему удалось распластать изнемогшую Лао Цзинь на спине. Не думая больше ни о чем, он приник к груди и жадно втянул в себя сосок, будто хотел проглотить всю грудь целиком. Когда сосок оказался в его власти, Лао Цзинь сдалась. Она со стоном запустила пальцы в его спутанную шевелюру и уже не мешала ему, позволив высосать всю грудь дочиста. А потом он удовлетворенно заснул, и, как ни подступалась к нему распаленная Лао Цзинь, разбудить этого похрапывающего великовозрастного младенца так и не удалось. На следующее утро, утомленно позевывая, она буравила его недовольным взглядом. Нянька принесла кормить ребенка. Казалось, годовалый младенец у нее на руках смотрит на Цзиньтуна с ненавистью. – Унеси, – велела няньке Лао Цзинь, потирая грудь. – Закажи молока на ферме и покорми из рожка. Нянька без единого слова вышла, а Лао Цзинь вполголоса пробормотала: – До крови изжевал сосок, Цзиньтун, ублюдок. – Она поддерживала грудь рукой, а он с извиняющейся улыбкой не сводил глаз с этого сокровища и снова стал подбираться к ней, как маньяк. Но Лао Цзинь, держась за грудь, выскользнула из комнаты. Вечером поверх специально пошитого бюстгальтера из брезента она надела куртку на толстой подкладке и перетянула на талии широким поясом, усеянным медными заклепками, какие носят мастера боевых искусств. В низу куртки, обрезанной ножницами до бедер, торчали клочья ваты. А далее – ничего, только красные туфли на высоких каблуках. Увидев ее в таком наряде, Цзиньтун почувствовал, что внутри все охватывает огнем, и тут же возбудился до такой степени, что естество хлопнуло его по низу живота, как распираемый воздухом кожаный шарик. Не успела она нагнуться и принять позу самки в течке, как он набросился на нее, словно тигр, на ковре перед кроватью… Два дня спустя Лао Цзинь представляла Цзиньтуна своим рабочим как нового гендиректора. В безупречном итальянском костюме, шелковом цветастом галстуке и фирменной светло-коричневой ветровке из саржи, а также в лихо заломленном французском берете кофейного цвета он, подбоченясь, предстал перед работниками Лао Цзинь, перед этим сбродом, словно петух, только что соскочивший с потоптанной курочки. Усталый и в то же время гордый, произнес краткую речь, почти так же – и по словам, и по манере изъясняться, – как в лагере отчитывали заключенных администраторы и политработники. В глазах рабочих таились зависть и злоба. Вместе с Лао Цзинь он побывал во всех уголках Даланя, познакомился со всеми, кто прямо или косвенно был связан с ее бизнесом. Научился курить иностранные сигареты, пить импортные напитки, играть в мацзян, освоил искусство угощать, давать взятки, уходить от налогов. Однажды на банкете в гостинице «Цзюйлун» в присутствии дюжины гостей он погладил нежную белую ручку официантки, и она, задрожав, разбила рюмку. Он вытащил пачку банкнот и запихнул ей в нагрудный карман белой униформы со словами: – Маленькая безделица для вас! – Та игриво поблагодарила. По ночам, как не знающий устали землепашец, он разрабатывал плодородную ниву Лао Цзинь. Его бестолковость и неопытность доставляли ей какое-то особенное, неведомое раньше удовольствие, и от ее пронзительных воплей нередко просыпались в своих хибарах уставшие рабочие. Однажды вечером в спальню вошел, склонив голову набок, одноглазый старик. Похолодев, Цзиньтун резко отпихнул лежащую перед ним Лао Цзинь к краю и судорожно натянул на себя одеяло. Он сразу признал одноглазого: это был Фан Цзинь, во времена коммуны работавший кладовщиком производственной бригады, законный муж Лао Цзинь. Разозленная Лао Цзинь села на кровати, скрестив ноги: – Ты ведь только что получил от меня тысячу юаней! Усевшись на стоящий перед кроватью итальянский диван из натуральной кожи, Фан Цзинь зашелся в кашле и выхаркнул на прекрасный персидский ковер целый ком мокроты. Единственный глаз сверкал такой ненавистью, что хоть прикуривай. – На этот раз я не за деньгами, – выдохнул он. – За чем же еще, если не за деньгами? – За жизнями вашими! – Выхватив из-за пазухи нож, Фан Цзинь с поразительной для его возраста прытью вскочил с дивана и бросился на кровать. Цзиньтун с воплем забился в дальний угол и завернулся в одеяло, не в силах двинуть ни рукой, ни ногой, и в ужасе смотрел на отливающее холодным блеском лезвие. Лао Цзинь выгнулась, как бьющаяся на земле рыбина, и метнулась между ними – острие ножа почти уткнулось ей в грудь. – Ударь сначала меня, Фан Цзинь, если тебя не нагуляла невестка! – презрительно проговорила она. – Шлюха поганая! – скрипнул зубами Фан Цзинь. – Шлюха этакая… – Несмотря на брань, нож у него в руке дрогнул. – Какая же я шлюха? – парировала Лао Цзинь. – Шлюхи на этом деле зарабатывают, а я денег не только не получаю, но еще и трачусь! Я женщина не бедная, и мой бордель для моих утех! Вытянутое лицо Фан Цзиня подергивалось, будто вода рябью, редкая, как крысиные усы, бородка – в соплях. – Убью! Убью! – верещал он и вдруг ткнул ножом в грудь Лао Цзинь. Та уклонилась, и нож упал на кровать. Ударом ноги она сшибла Фан Цзиня на пол. Потом расстегнула пояс, скинула короткую курточку и бюстгальтер и отшвырнула в сторону туфли на высоких каблуках. Развязно похлопав себя по животу – от этого звука Цзиньтун весь похолодел, – она заорала так, что занавески на окнах задрожали: – Ну что, начинка для гроба, можешь? Коли можешь, давай, забирайся, а нет – не путайся под ногами. Не можешь, так катись отсюда, мать твою! Фан Цзинь встал на четвереньки, всхлипывая, как ребенок. Поднял глаза на подрагивающую белую плоть Лао Цзинь, горестно ударил себя в грудь и взвыл: – Шлюха, шлюха, погоди, зарежу еще вас обоих… – Потом поднялся на ноги и выбежал из комнаты. В спальне снова стало тихо. Из столярного цеха доносились завывания электропилы, в них влился свисток въезжающего на станцию локомотива. А в ушах Цзиньтуна в этот миг звучало печальное посвистывание ветра в стене из пустых бутылок позади хижины. Лао Цзинь раскорячилась перед ним, грудь распласталась во всей своей уродливости, и большой черный сосок торчал, как высохший трепанг.