Мастиф приближался, топая большущими, с кулак, лапами. Из-под толстой верхней губы холодно поблескивали оскаленные клыки, из глотки рвался громоподобный рык. Справа и слева, как охрана, за ним следовали, зловеще вытянув морды, две овчарки, похожие друг на друга, как близнецы. Позади сбилась в кучу разномастная свора. Звонким голоском маленькой девочки залаяла крохотная – не больше кошки – собачонка с ушками торчком и безволосым хвостиком. Ее лай не ублажал слуха – ничего чистого, детского, лишь заносчивость пса, знающего, что за ним сила. Пару раз яростно гавкнул, дергая большой головой, и мастиф. Сборище настоящих зверей, намного страшнее самых свирепых людей. Чушь полную нес Единорог. Даже в такой ситуации Цзиньтун не забыл покритиковать его за распространение слухов с помощью средств массовой информации. Сейчас бросятся – вон шерсть на загривках вздыбилась. Он поднял пару черных булыжников и стал медленно отступать. Сначала хотел повернуться и бежать со всех ног. Но вспомнил, чему его учил еще Пичуга Хань: при встрече с сильным диким зверем никогда не обращаться в паническое бегство. Четвероногое неизбежно догонит двуногого человека. Единственное, что можно сделать, – это переглядеть его. По рассказам Пичуги, в схватке с «черным слепцом» он именно переглядел его, пока медведь стыдливо не опустил голову, как девица. «Силы небесные, а этой зверюге и в глаза глянуть страшно. Не глаза, а два факела, глянешь – и ноги подкашиваются. Да и сам весь размяк, как сосулька на солнце». С этими мыслями он все пятился и пятился, надеясь на что-нибудь опереться – на стену или на дерево. Свора надвигалась, похоже, в полной уверенности, что этот долговязый полуголый человек пал духом и ослаб. А он и действительно двигался, мотаясь из стороны в сторону, и булыжники уже были готовы выскользнуть из рук, да еще от страха его прошиб вонючий пот. «Отступай, отступай, дойдешь вон до тех ступенек и свалишься. Вот тогда от тебя ничего и не останется». Перед глазами все поплыло, булыжники упали на мостовую. Приближался момент полного освобождения. «Вот уж не думал, что кончу дни свои в желудках паршивых псов!» Он успел подумать о матушке и о Лао Цзинь с ее единственной грудью – Лао Цзинь, которой ничего не стоило взять верх над любым мужчиной, а вот ее одолеть не по плечу никому. Подумать о чем-то еще сил уже не было. Он опустился на ступеньки и молил, чтобы собаки сожрали его подчистую, чтобы не осталась нога или еще что-нибудь. «Давайте уже, чтобы без следов, даже кровь вылижите. Пусть Шангуань Цзиньтун сгинет как и не было…» Козлом отпущения неожиданно стал выскочивший из лавки мясника теленок. Упитанный, с блестящей, как первосортный шелк, шерсткой. И мясцо, надо думать, посвежее, чем у Цзиньтуна. Кому нужна дохлая рыба, когда есть живая? Кто станет жевать старого петуха, коли есть птенец голубя? Что у людей, что у собак – все едино. При виде упитанного теленка собаки тут же забыли про Цзиньтуна. А теленок безрассудно устремился прямо к ним. Мастиф одним махом запрыгнул на него и вцепился в горло. Теленок нутряно мыкнул и рухнул на бок. Подскочившие овчарки в два счета располосовали ему брюхо, а подоспевшая свора принялась рвать его на куски так, что он даже завис в воздухе. Из темноты мясной лавки выскользнули, как привидения, несколько человек. В тускло-желтом свете фонарей они принялись пересчитывать захватанные дочерна купюры. Цзиньтун догадался: воры это, что уводят у крестьян скот и продают по дешевке мясникам. Крестьяне ненавидели их лютой ненавистью и, поймав, отрезали носы. Но всех не переловишь. В прошлом году Единорог по горячим следам сообщил об одном деле, которое взбудоражило весь город. Один скотокрад, которому отрезали нос, взял и подал в суд на двух крестьян, совершивших этот акт возмездия. В результате скотокрада приговорили к трем годам исправительных работ. Но и этих двух крестьян осудили на такой же срок. Многие остались страшно недовольны, они полагали, что такой приговор слишком мягок для воров и ставит их на одну доску с пострадавшими. Самые отчаянные подбили несколько десятков обворованных на сидячую акцию протеста перед воротами суда. Они просидели целые сутки, но никому не было до них дела. Тогда их вожак Ван Цайда расколотил топориком вывеску на здании суда, а молодой балбес Ли Чэнлун ворвался в здание и разбил кирпичом огромное – три на шесть метров – зеркало в холле. Кончилось все тем, что Ван Цайда и Ли Чэнлуну тут же надели наручники и через месяц каждый получил по шесть лет тюрьмы. Безносых среди считавших деньги было двое. Эти вели себя особенно разнузданно, разгуливали средь бела дня со здоровенными тесаками и, не таясь, налетали на человека с коровой. «А ну давай сюда! – говорили они. – У меня рожа все равно изуродована, жить или помереть – все едино; угрохаю одного – будем квиты, положу двоих – на одного в прибытке!» Господи, кто тут что поперек скажет! Эти скотокрады и приемами боевых искусств владеют, и ручищи у них сильные, и ножи острые. Тесаки выкованы еще в конце династии Цин знаменитым кузнецом Шангуань Доу. Одинаково хорошо рубят и мягкое, и твердое. Одним ударом быка пополам развалить можно. И не только быка. Так что, идти заявлять на них? Правитель небесный, да ни в коем случае! Не заявишь – одну корову потерял, заявишь – считай, двух. Эти «дружинники» из полицейских участков все, как один, «славные парни», у них что убийство, что поджог – все с рук сходит. Со скотокрадами давно спелись. Те скот продают, а они свой процент имеют. Иди заявляй! Будут вести себя так, будто им с неба жареная курица в руки свалилась, рожи корчить, медом изливаться: «Что, почтенный, коровы лишился? Ах эти безносые, совсем стыд потеряли! Негодяи, презренный сброд!» Ну да, исчезли – и с концами, ага. «Вот что, почтенный, мы тут целыми днями носимся по всем этим делам, как зайцы в поле, отощали, что твое коромысло, где тут сил взять, чтоб воров ловить! А своди-ка ты нас сначала в ресторанчик перекусить! А как подзакусим, так за твое дело и возьмемся». Ну пошли, напротив как раз есть заведение, «Пять золотых звезд» называется. Там как раз телятинка готовится в начищенном котле, ветерком аромат доносит. Просто так есть не годится, надо бы дюжину кружек бочкового пивка заказать, верно? И как возьмутся за пиво, а каждая кружка по восемь юаней восемь цзяо восемь фэней, – и понеслось: «Еще давай, давай, давай, давай!» А чего давай-то? Это уже сходи с ума давай! Все эти сборы за регистрацию дела, сборы за дознавание, сборы на пособия, командировочные, сборы за работу в ночную смену – всё тебе оплачивать. Тут и грохнешься перед ними на колени: «Не нужна мне эта корова, ладно?» – «Нет, эдак не пойдет! Это же лучший полицейский участок! Мы что здесь, ерундой занимаемся? Не хочешь заявлять – не надо, только денежки вот заплати: сбор за отказ от иска – тысяча юаней!» Так-то вот, о корове уже и речи нет, жену с детьми потеряешь – и то никаких исков не подавай. Нынче вся эта полиция и иже с ними… Как только речь о них заходит, у простых людей волосы дыбом встают! В голове у Цзиньтуна спутались в один клубок сплетни последних дней и дела давно минувшего времени. Увидев безносых скотокрадов, он хотел потихоньку улизнуть. Не думал, что его снова потянет на все эти размышления. Но тут один из безносых махнул у него перед носом тесаком и прогундосил: – Ты чего здесь выглядываешь? – Слепенький я, господин хороший, – запричитал Цзиньтун. – Ничего не вижу, ничего… – Вали отсюда, голь перекатная, – сплюнул скотокрад. Цзиньтун поспешно устремился прочь. В темные переулки теперь страшно и сунуться. «Силы небесные, наткнешься опять на свору свирепых псов, и избавления в виде теленка, скорее всего, больше не будет. Давай-ка дуй по освещенным местам. Там, где много народу, можно какого ни на есть тряпья найти, чтоб прикрыться. Если уж действительно будет некуда деться, вернусь к матушке. Будем вместе утиль собирать. А с Лао Цзинь и Гэн Ляньлянь, можно считать, пожил в достатке, так что и в сорок с небольшим помереть не обидно». На главной площади города – море света. В центре – кинотеатр, по обеим сторонам – музей и библиотека. Высокие ступеньки, в ночное небо тянутся голубые стеклянные стены, кругом большие фонари. Силы небесные, ведь никто здесь шить не шьет, зачем столько фонарей горит! Это сколько электричества расходуется! При входе в кинотеатр – огромный плакат. Толстая женская ляжка оттенена полупрозрачным ципао. Дуло пистолета толще руки, из него вырывается пламя. Сочатся и сверкают капли крови. Женская плоть, вываленные груди больше баскетбольного мяча, ресницы крепче и толще, чем щетина обувной щетки. По этой площади он нередко проезжал в машине Гэн Ляньлянь, но как-то не замечал, что она такая большая. Теперь, этой промозглой весенней ночью, тащась в одиночестве по ее восьмиугольным бетонным плиткам, до смерти напуганный принц Шангуань в полной мере ощутил ее широту и безбрежность. Ноги болели невыносимо. На ступнях уже с десяток кровавых пузырей размером с виноградину. Некоторые лопнули, и из них сочилась прозрачная жидкость. Они-то и болели больше всего. Увидев несколько кучек, наложенных животными, он в ужасе отпрянул, решив, что это оставили собаки. Вот до чего дошел: стоит увидеть собаку, и сердце в пятки уходит. На плитках кто-то нарисовал цветными мелками женское лицо, которое показалось знакомым. Но чем дольше он смотрел, тем более чужими казались его черты. Налетевший порыв ветра принес несколько белых пластиковых мешков – они катились по площади, переворачиваясь. Несмотря на боль в ногах, он устремился за ними и схватил один, потом погнался за другим. Так и перебежал всю площадь, оставляя кровавые следы. Пакет повис на падубе у дороги. Цзиньтун уселся прямо на мостовую, хотя холод резал как ножом. Обернул пакетом ногу и вдруг заметил, что этих пакетов на ветках превеликое множество. Страшно довольный, стал снимать их один за другим и оборачивать ноги, пока они не стали похожи на медвежьи лапы. Потом встал и прошелся. Ступать было мягко и удобно, боль утихла, даже сердце радостно забилось. Шорох от пакетов разносился далеко вокруг. Со стороны Цзяолунхэ слышался грохот – забивали сваи. Место это переименовали в район Гуйхуа, и сейчас его жители должны были спать глубоким сном. Лишь на юго-востоке, в окнах только что выстроенной, самой роскошной в городе высотки «Гуйхуа-плаза», кое-где горел свет. В окнах остальных «небожителей» света не было. Подумав, он решил вернуться к пагоде, к матушке. Теперь они всегда будут вместе. Безнадега так безнадега. У матушки страусиных яиц не поешь и в сауне не помоешься. Но и до такого, чтобы бегать по городу чуть ли не голышом, не докатишься. На улице – множество магазинов. Момент был абсолютно не подходящий, но он все же обратил внимание на одну ярко освещенную витрину. Там стояло шесть манекенов – трое мужчин и три женщины. Одежда на них сияла, как утренняя заря, женщины – словно выточены из слоновой кости. Среди всех этих золотистых и черных волос, гладких и умных лбов, красивых носов, загнутых ресниц, чарующих глаз, теплых, ароматных алых губ его внимание, конечно, больше всего привлекли высокие груди. Чем дольше он всматривался, тем больше ему казалось, что они живые, что сквозь стекло, согревая душу, проникает сладкий запах женского молока. Он очнулся, только когда ткнулся лбом в холодное стекло. В страхе, что одержимости своей не одолеет, он, пока голова еще соображала, заставил себя отойти от витрины. Но ушел недалеко и, сам не зная как, вскоре снова оказался перед ней. Воздев руки, он с мольбой воззвал к звездам во мраке небес: «Господи, позволь дотронуться до них, ну пожалуйста, ни о чем больше в жизни просить не буду». И тут же яростно рванулся вперед. Стекло беззвучно рассыпалось, но стоило ему дотронуться до манекенов, как они разлетелись в стороны. Рука его все же добралась до одной из грудей. «Силы небесные! Да она без сосков!» – с ужасом понял он. Глаза и рот заливало что-то теплое, мерзко солоноватое, и он стал проваливаться в бездонную пропасть. Глава 51 В конце восьмидесятых управление по охране памятников культуры при городском комитете по культуре вознамерилось устроить на возвышенности, где стояла старая пагода, большой парк развлечений. Вместе с начальником управления к пагоде подъехал красный бульдозер, несколько предоставленных службой безопасности полицейских с дубинками, а также нотариус из городского нотариального бюро, репортер с телевидения и корреспондент городской газеты. Внушительной шеренгой они выстроились перед хижиной. Начальник зачитал семье Шангуань – матери и сыну – постановление городского суда: – «Всесторонним расследованием установлено, что хижина перед пагодой является общественным достоянием Гаоми и не принадлежит на правах личной собственности ни Шангуань Лу, ни ее сыну Шангуань Цзиньтуну. Дом, изначально принадлежавший семье Шангуань Лу, оценен и продан, и сумма его стоимости получена ее родственником Попугаем Ханем. Жилье перед пагодой принадлежит государству, Шангуань Лу с сыном занимают его незаконно и обязаны освободить в течение шести часов после получения настоящего постановления. Задержка считается неисполнением официального предписания и влечет за собой наказание, назначаемое за насильственное удержание государственной собственности». Шангуань Лу, все понятно? – переведя дух, осведомился он. Шангуань Лу восседала на кане неприступной скалой: – Пускайте свой трактор, пусть давит. – Поговори хоть ты с матерью, – обратился начальник к Цзиньтуну. – Совсем из ума выжила. Герой тот, кто действует в духе времени, а сопротивление властям ни к чему хорошему не приводит. Цзиньтун, которого три года лечили в психиатрической больнице, после того как он разбил лбом стекло и сломал манекен, лишь мотал головой. На лбу шрам, взгляд бессмысленный – ну полный идиот! Когда начальник достал мобильный телефон, Цзиньтун обхватил голову руками и бухнулся на колени: – Не надо меня электрошокером, не надо… Я душевнобольной… Начальник растерянно глянул на нотариуса: – Старуха в маразме, сын душевнобольной – как быть? – У нас свидетельство – магнитофонная запись, – ответил тот. – Будем исполнять принудительно! Начальник махнул рукой. Полицейские протиснулись в хижину и выволокли Шангуань Лу с Цзиньтуном на улицу. Шангуань Лу вырывалась, мотая седой гривой, как лев, а Цзиньтун без конца канючил: – Не надо электрошокером, не надо… Я душевнобольной… Вырвавшись, Шангуань Лу поползла к хижине, но ее связали по рукам и ногам. От негодования на губах у нее выступила пена, и она потеряла сознание. Полицейские вышвырнули из хижины их убогий скарб. Подняв большущий отвал с огромными стальными зубьями, красный бульдозер натужно изрыгнул из трубы клубы дыма и с грохотом двинулся в сторону хижины. Цзиньтуну представилось, что это красное чудовище намерено раздавить его. Вытаращив глаза, он в ужасе прижался к влажному фундаменту старой пагоды, ожидая смерти. И в этот критический момент появился Сыма Лян, от которого столько лет не было ни слуху ни духу, – ну просто с неба свалился! На самом-то деле минут за десять до этого я уже заметил, что над городом кружит светло-зеленый вертолет. Он скользил в небе гигантской стрекозой, спускаясь все ниже, и несколько раз чуть не задел брюхом округлый верх старой пагоды. Задрав хвост и поднимая вихрь быстро вращающимся винтом, он рокотал так, что в глазах темнело. Из сверкающего окна кабины высунулась, вглядываясь вниз, чья-то большая голова и тут же исчезла, я даже и разглядеть не успел, кто это. Красный бульдозер взревел и, клацая гусеницами, как чудовище из эпохи динозавров, стал надвигаться на хижину. Возле пагоды мелькнул призрак старого даоса Мэнь Шэнъу в черном одеянии и тут же исчез. – Не надо меня электрошокером, я душевнобольной, – не выдержал я. – Ну пожалуйста… Вертолет вернулся, кренясь набок и изрыгая клубы желтого дыма. Теперь из кабины явно высунулась женщина. Грохот двигателя почти заглушал ее крик: – Остановитесь!.. Не разрешаю сносить!.. Историческое здание… Цинь Уцзинь… Цинь Уцзинь приходился внуком господину Цинь Эру, который учил когда-то Сыма Ку и меня тоже. Став начальником управления по охране памятников культуры, он занимался больше не сохранением, а, так сказать, «освоением». Вот и теперь он держал в руках принадлежащую нашей семье старинную чашу синего фарфора. Как горели его глаза, когда он ее рассматривал! Толстые щеки затряслись: видно, крик с вертолета застал его врасплох. Он задрал голову, а вертолет снизился снова, и Цинь Уцзиня накрыло облаком выхлопов и пыли. Наконец светло-зеленая громадина приземлилась на площадке перед пагодой. Даже на земле он еще подрагивал, а лопасти, плоские, как коромысло, на котором старый Гэн носил на продажу свою пасту из креветок, продолжали вращаться. Они крутились всё медленнее, потом пару раз вздрогнули и остановились. Громадина вертолета озиралась вокруг вытаращенными глазами, через окошко кабины виднелось его освещенное нутро. В брюхе открылся люк, оттуда выдвинулся трап. По маленьким ступенькам спустился мужчина в кожаной куртке, за ним, выставив округлый зад, ярким пятном оранжевой ветровки на трапе показалась женщина. Шерстяная обтягивающая юбка желтого цвета, но не такого яркого, как ветровка. Наконец она повернулась к нам лицом. По привычке я сперва оценил скрытую под ветровкой грудь: только гляньте – такая грудастая, а без бюстгальтера, и соски торчат под свитером с высоким воротом. Свитер тоже желтый, почти как юбка. Меж грудей, должно быть, скрыт большой золотой кулон. Лицо прямоугольное, внушительное. Завитые и разделенные пробором волосы: черные, блестящие, густые – аж кожи не видно. Ну конечно, это Лу Шэнли, матушкина внучка, дочка Лу Лижэня и Шангуань Паньди; ее недавно мэром Даланя назначили. Прежний мэр, Цзи Цюнчжи, к сожалению, скончалась от инсульта. Говорят, в приступе ярости. Я человек душевнобольной, и это правда. Я никогда этого не отрицал, но во всем разбираюсь. Благодаря чему Лу Шэнли стала мэром, тоже понимаю, но вам не скажу. Статью она пошла в пятую сестру, но в отличие от матери у нее есть и манеры, и стиль, так что верно говорят: каждое поколение превосходит предшествующее. Ходила она обычно высоко подняв голову и выпятив грудь, как призовая лошадь. Рядом с вынырнувшим из вертолета мужчиной средних лет с большой головой, в дорогом костюме и широком галстуке походка у Лу Шэнли была иная. Мужчина уже начал лысеть, но выражением лица напоминал проказника мальчишку. Глаза светятся, бодрый, энергичный; небольшой рот, мясистый нос над красивыми полными губами, белые толстые уши с тяжело висящими, как гребешок у индюка, мочками. Никогда прежде я не видел мужчин и, уж конечно, не встречал женщин со столь благородным лицом. Их предназначение – быть императорами, их всегда ждет удача в любви, им суждено иметь три дальних покоя, шесть палат и семьдесят две наложницы200[В дальних покоях – гун – китайских императоров обитали их жены и наложницы более высокого положения, а палаты – юань – предназначались для наложниц низших рангов и для прислуги.]. Я догадался, что это Сыма Лян, но все же не верилось. Меня он сначала не заметил, да и не хотелось, чтобы заметил, – а ну как увидит и не осмелится признать! Ведь Шангуань Цзиньтун теперь душевнобольной да еще сексуальный извращенец. За Сыма Ляном следовала женщина, похожая на метиску. Высокая, выше Лу Шэнли, глубоко посаженные глаза, большущий рот; титьки, наверное, белоснежные, прохладные, как иней, гладкие, как шелк, подрагивают на каждом шагу, крохотные точеные соски, остренькие, как мордочки пыхтящих ежиков. Следуя вплотную друг за другом, со стороны нового моста через Мошуйхэ подъехали два сверхдлинных лимузина – красный и белый, ну просто самец и самка. Коли эти двое спарятся и на свет появится маленький лимузинчик, какого он, интересно, будет цвета? Лу Шэнли то и дело поглядывала на мужчину, и ее лицо – обычно властное, самоуверенное – светилось чарующей улыбкой. А ее улыбка подороже бриллиантов и пострашнее яда будет. Подбежал, вихляя задом, начальник управления по охране памятников культуры с нашей фарфоровой чашей в руках. – Как мы рады, мэр Лу, что вы прибыли проинспектировать нашу работу! – Что это вы собрались делать? – спросила Лу Шэнли. – Будем разбивать вокруг старой пагоды большой развлекательный парк, приманивать отечественных и иностранных туристов. – А почему я об этом не знаю? – Осмелюсь доложить, решение принято еще при прежнем мэре. – Все без исключения решения Цзи Цюнчжи подлежат пересмотру. Ни пагоду, ни хижину перед ней сносить нельзя. Здесь нужно возродить традицию снежного торжка. А разбивать парк с несколькими паршивыми игровыми автоматами, аттракционами с измочаленными сталкивающимися машинками да с десятком ветхих столов для настольного тенниса – это что, развлечение? Что в этом интересного? Нужно смотреть на вещи шире, товарищ, если мы хотим привлекать иностранных гостей, чтобы они оставляли здесь свои деньги. Я уже обратилась к жителям города с призывом учиться у первопроходцев – у птицеводческого центра «Дунфан», идти непроторенными дорогами, браться за то, чего прежде не делал никто. Что понимается под реформой? Что предполагает дух открытости? Именно дерзновенные мысли и деяния. В мире нет ничего, что нельзя сделать, есть лишь то, до чего еще не додумались. В настоящий момент птицеводческий центр «Дунфан» реализует так называемый проект «Феникс». Скрещивая страуса, золотого фазана и павлина, они хотят вывести оставшегося лишь в преданиях феникса… Она уже поднаторела в выступлениях и чем больше говорила, тем больше распалялась, подобно разгоряченной лошади. Нотариус и полицейские стояли остолбенев. Камера репортера городского телевидения, вне сомнения одного из подчиненных Единорога, которого недавно повысили до начальника управления радио и телевидения, была направлена на мэра Лу Шэнли и дорогого гостя. Очнувшийся репортер городской газеты тоже забегал, снимая начальство и зарубежного бизнесмена в разных ракурсах. Сыма Лян заметил наконец связанную по рукам и ногам матушку. Он вдруг весь подобрался, словно его потянула за волосы огромная рука. Качнулся назад, из глаз брызнули слезы. Он стал медленно опускаться на колени, а потом распростерся на земле с громким воплем: – Бабушка! Бабушка… Расплакался он откровенно и искренне. Об этом свидетельствовали и катившиеся ручьем слезы, и повисшие на кончике носа сопли. Шангуань Лу вглядывалась в него слабеющими глазами, губы у нее кривились дрожа: – Лян Эр… Ты?.. – Я, бабушка, родная моя! Я тот самый Сыма Лян, которого ты вскормила грудью, – всхлипывал он. Шангуань Лу попыталась повернуться, и Сыма Лян вскочил: – Сестра, зачем понадобилось связывать бабушку? – Это я недоглядела, брат, – сконфуженно выдавила Лу Шэнли. И, повернувшись к Цинь Уцзиню, прошипела сквозь зубы: – Ну вы и сволочи! – Ноги у того подкосились, но он устоял, сжимая в руках нашу чашку. – Погодите, вот вернусь… Нет, прямо сейчас… – Она просто кипела от злости: – Ты уволен. Возвращайся в офис и пиши объяснительную! – Она нагнулась и стала развязывать опутывающие Шангуань Лу веревки. Один узел оказался особенно тугим, и она вцепилась в него зубами. Выглядело это очень трогательно. – Припоздала я, бабушка, – выдохнула она, помогая Шангуань Лу подняться. – А ты кто такая? – с сомнением глянула на нее матушка. – Не узнаёте, бабушка? Я Лу Шэнли, ваша внучка! – Непохоже, непохоже, – покачала головой матушка. И отыскала глазами Сыма Ляна: – Лян Эр, дай бабушка потрогает тебя – похудел ты или потолстел. – Руки матушки заскользили по голове Сыма Ляна. – Да, ты мой Лян Эр. Люди с годами могут меняться, а черепушка не меняется. Все, что выпадает человеку в жизни, на черепе отражается. А жирку у тебя хватает, дитя мое. Видать, живешь неплохо и поесть хорошо можешь себе позволить. – Да, бабушка, – всхлипывал Сыма Лян, – могу. Пришел конец вашим бедам. Теперь заживете покойно и счастливо. А что мой младший дядюшка? Как он? Только он спросил обо мне, я сразу же юркнул за пагоду. Да, я душевнобольной, не отрицаю, но это лишь когда вижу женскую грудь. А так я никакой не больной, только прикидываюсь. Уж очень славная это штука – психа изображать. Говори все, что в голову взбредет, неси всякий бред – другие лишь посмеются. Если кто принимает за чистую монету то, что несет душевнобольной, он сам такой и есть. Вытворяй что хочешь. Можно изображать танец посадки риса посреди оживленной улицы. Ни один водитель не собьет, ни один полицейский не арестует, даже не обругает. А если пожурит, можно с глупой улыбкой потрогать блестящую пряжку у него на ремне: «Трогаю большую титьку!» И он будет хохотать до слез. Или можно остановить старый лимузин председателя городской женской ассоциации и погладить круглые фары: «Трогаю титьку! Трогаю большую титьку!» И увидишь, как эта председательница в машине покатывается от хохота. Приходишь на площадь, где кинотеатр, встаешь перед афишами, прыгаешь, как обезьяна, тянешь к ней черные пятерни и орешь: «Трогаю большую титьку! Трогаю большую титьку!» На афише, выставив свои титьки, усмехается известная кинозвезда. Народу поглазеть на меня собралось в тот день больше, чем зрителей в черной утробе кинотеатра. Мужчины, женщины, даже дети. Среди них и одна молодая женщина, только что после родов. Она знала меня, я ее тоже знал, но делал вид, что на меня нашло затмение и я ее не узнаю. На ней пышная юбка попрозрачнее сетки от комаров, а под ней только черные трусики. Сама светлокожая, с хорошей фигурой. Родила, но фигуру сохранила. «После родов – сучьи соски»201[Часть поговорки «До замужества груди – золото, в замужестве – серебро, а после родов – сучьи соски».] – это не про нее. Бюстгальтера нет, крепкие, пышные груди видны как на ладони. Вот у кого молока хоть залейся. Счастливый ее ребенок. В руке авоська, в ней пупырчатые огурцы с цветочками на макушке, лиловые блестящие баклажаны с ворсинками и несколько ярко-красных, да еще необычной формы, с сосками, помидоров. «Эй, извращенец, попрыгай, потрогай ее большие титьки!» Это невинные, как ангелочки, дети в красных галстуках – они хлопают в ладоши и кричат, подзуживая меня. Во главе с учительницей пришли смотреть фильм по программе нравственного обучения. Из громкоговорителей разносится песенка из этого фильма: «Обыщи весь белый свет – детям лучше мамы нет. С мамой – жемчуга слезинка, а без мамы – как былинка». «Пломбир, пломбир, сливочный пломбир! Эскимо, эскимо на палочке! Суй в рот – жара уйдет». Бабах! «Пневматическая винтовка, прояви сноровку, получи приза упаковку!», «Накинь кольцо, один бросок – один юань. На что накинешь, то и получишь». Можно выиграть сигареты, жевательную резинку, энергетический напиток, кока-колу. «Попадешь – в выгоде, не попадешь – компенсируем». Дрессированные обезьянки. Бойцовые куропатки. Каждый, как говорится, бьет в гонг, продавая сладости, делает свою игру. На шахматной доске игра переходит в эндшпиль. «Закуски с оригинальным вьетнамским ароматом! Пожалуйте насладиться неповторимым послевкусием блюд от обладателя многих наград, героя оборонительной войны202[Оборонительной войной в Китае называют короткий, но кровопролитный военный конфликт 1979 г. между КНР и Вьетнамом. Китайские войска перешли границу Вьетнама в ответ на ввод вьетнамских войск в Камбоджу, положивший конец власти «красных кхмеров».] Жуань Мэйсяна по прозванию Тигр Песков!», «Говяжьи фрикадельки от семьи Ма, перекус и массаж одновременно!». Кокетливо поправляя волосы, зазывают покупателей намазанные отечественной и иностранной косметикой девицы. Но везде нужно платить, а смотреть представления извращенца Шангуань Цзиньтуна можно бесплатно. «Эй, извращенец, покажи, как старик сосет грудь!» Тебе тогда стало невыносимо тоскливо, потому что в прекрасных глазах этой полногрудой молодой женщины с авоськой промелькнул особенный и поэтому легко заметный лучик сочувствия, свойственный счастливым молодым женщинам. Он вспомнил, как однажды, во время недолгого квартирования в семье Попугая Ханя, ощутил к этой женщине некую сладкую грусть. Ее тогда задержали в супермаркете, и он, расчувствовавшись от ее красивой груди, великодушно заступился за нее. Выдал себя за ее мужа и расплатился, заявив, что, мол, жена не привыкла платить по счетам. Ты сделал вид, что не узнаёшь ее, но желание еще раз подпрыгнуть, чтобы потрогать грудь кинозвезды на афише, пропало. Сгорая от стыда, ты убежал в какой-то закоулок. Но стоило высунуться – она тут как тут. В закоулке тишина, в блеске солнечного света полощутся, как разноцветные флаги, детские пеленки. – Ты действительно болен или прикидываешься? – негромко спросила она. – Хочу вот вернуть должок. Потрогай меня, потрогай разик, и будем считать, что квиты. Потрогай, несчастный ты мужчина. Те, что на афише нарисованы, не настоящие. У этих знаменитостей ни у одной они не настоящие, все подбиты губкой, ватой и еще бог знает чем. Бедный ты бедный мужчинка – неужели от этого сходят с ума? Потрогай. – Она отошла в сторонку, осмотрелась и позвала, указывая на грудь: – Иди сюда быстрей, извращенец, дам разок, чего тебе хочется. Ее грудь на фоне пеленок смотрелась так торжественно, так чарующе. Ты присел на корточки, закрыл лицо руками и страдальчески выдавил из себя: – Нет… Она вздохнула, якобы всё понимая: – Вот оно что. Значит, ты еще один Е-гун, который любил драконов203[По преданию, некий Е-гун уверял всех, что любит драконов, а на самом деле очень боялся их.]. Ее лицо при этом не дрогнуло. Она выбрала из авоськи самую большую помидорину с несколькими сосками и сунула мне в руки. Пробралась между флагами пеленок, и ее поглотил яркий свет… С этой исполненной символического смысла помидориной в руках я долго сидел, погруженный в раздумья. Почему у помидоров вырастают соски? Горы – это груди земли, волны – груди моря, слова – груди мыслей, цветы – груди травы, фонари – груди улицы, солнце – грудь Вселенной… Все возвращается на груди своя, грудь связывает весь материальный мир. Это и есть самая вольная и самая навязчивая идея душевнобольного Шангуань Цзиньтуна. Обойти вокруг пагоды все равно что обойти вокруг груди. Неужто и лицом к лицу с Сыма Ляном притворяться психом? Или все же дать понять, что я прекрасно соображаю? Ведь мы почти сорок лет в разлуке, и он, верно, будет сильно переживать, увидев, что я стал душевнобольным. Да, он точно очень расстроится, и я решил, что перед другом детства следует предстать очень умным, разбирающимся во всем человеком. – Лян Эр, Сыма Лян! – Младший дядюшка, дядя Цзиньтун! – И мы крепко обнялись.