Теперь давай порассуждаем, что случилось в Нью-Йорке. Окружной прокурор получил письмо от Фаллона, но оно содержало послание к тебе. Тин и Гриндл выложили кучу денег, чтобы перекрыть этот канал. Заполучив письмо, они, наверное, позеленели от злости. Им оставалось только затаиться и ждать, как ты себя поведешь. Ты пришла с протянутой рукой, и они положили в нее столько, сколько ты просила. Так продолжалось десять лет. Черт побери, ты знаешь, что такое шантаж! Он растет и растет - как нарыв. Вы вдвоем сидели на шее у Эда и Лу, ведь Жаба Линк присоединился к компании. В один прекрасный день кто-то из вас пережал. Кого-то из вас надо было убрать. Жабе сказали, что, если он достанет у тебя вторые пленки, ему же будет лучше. Хорошего специалиста по сейфам найти нелегко. Жаба каким-то образом вышел на Деккера и заставил Хукера заманить его в ловушку. Они все просчитали, но им и в голову не пришло задуматься о том, что творится у парня в душе. Он понимал, на что идет, и даже знал, что умрет. Я полагаю, что, изъяв у тебя пленки, он собирался сдать их в полицию, но не успел. Тогда он спрятал пленки там, где их наверняка найдут, и вышел навстречу смерти. Я проговорился тебе насчет Жабы, и ты отправилась к нему. Ты неплохо справилась - чисто и аккуратно. И все моя болтливость! Ты присосалась пиявкой, призвав на помощь секс; я клюнул. Ты думала, что пленки у меня, не могла выбросить это из головы; Тин думал так же. Ты позаботилась о том, чтобы изготовить копию моих ключей, когда я спал. Сегодня они пригодились - тебе необходимо было взглянуть самой, ты знала, что бывшая подружка Фаллона скажет мне всю правду. Да, все искали эти пленки. Жаба обыскивал квартиру Деккера, и я думал, что он же или его боевики обыскивали мою. В этом и была неувязка. Жаба вел машину в тот вечер, у него не было времени рассмотреть меня. Откуда же он мог узнать, где я живу? Ты, Марша, была в то время единственным человеком, знавшим, что я оказался рядом с убитым Деккером. Я сам сказал тебе об этом. Неплохой был спектакль. Хочешь, угадаю, кто это был? Тот дурачок из театра, мальчик со сломанной рукой, который так влюблен в тебя, что готов сделать все. Он здорово отделал меня своим гипсом. Кстати, где он сегодня? Вся долго сдерживаемая ненависть излилась в коварной усмешке, и она сказала: - Здесь. Я уловил отблеск чего-то белого, метнувшегося к моей голове, и сознание на время покинуло мое бренное тело. Я услышал плач ребенка, разлепил глаза и увидел его - свернувшийся в углу клубочек, дрожащее худенькое тельце. Я улыбнулся ему, и, чисто по-детски переключившись на другие эмоции, он рассмеялся, поднялся на ножки и ухватился за ручку кресла, лопоча какую-то тарабарщину. Я поднял голову и перехватил презрительный взгляд Марши. Она была похожа на прекрасную богиню зла, готовую принять жертву, а я ничего не мог сделать. Мой пистолет лежал на столе, и у меня не было сил достать его. Джерри сидел в кресле, прижимая сломанную руку к груди и покачиваясь взад-вперед. А потом я увидел на полу тряпье- выброшенный мной костюм И детский комбинезончик. Марша улыбнулась. - Они были в кармане комбинезона. - Она раскрыла ладонь, на которой лежали пленки, четыре штуки. - Они не принесут тебе пользы, Марша. С Тином покончено, они больше не нужны. - Я остановился, чтобы передохнуть. Что-то липкое текло у меня по шее. - Они свою роль сыграли, - сказала она. - Теперь никто ничего не узнает. Те, что были у Жабы, я уничтожила; эти последуют за ними. Остался только ты, Майк. Мне очень не хочется убивать тебя, но, сам понимаешь, это необходимо. - В ее голосе не было ничего театрального, в нем звучала только смертельная угроза. Пьеса окончилась, и она могла отбросить улыбки и слезы. Я повернул голову и посмотрел на Джерри. - Я полагаю, тебе придется выйти замуж за Джерри. Он загонит тебя в ловушку, как ты загнала Эда и Лу. У него будет нечто, за что тебе придется дорого платить, разве не так? Она опять рассмеялась. Но смех был холодным. - Нет, Майк. Видишь ли, в Джерри мое алиби. - Ее рука потянулась к моему пистолету. - Все знают, что он без ума от меня. И он так ревнив… Пришел сюда и застал нас вместе… Конечно, возникла перестрелка. К несчастью, вы застрелили друг друга. Медсестра мешала вам и тоже погибла. Отличная история, Майк? Джерри медленно поднялся из кресла. Он успел только ошеломленно прошептать: - Марша! Пистолет в ее руке изрыгнул пламя и разорвал ночь на куски. Она посмотрела на рухнувшее тело и бросила оружие на стол. Для меня она оставила длинноствольный револьвер. Он не дрожал в ее руке. Она убивала опять, потому что убийство влечет за собой новое убийство. Потом она вложит оружие в мертвые руки и начнет новую игру. Она будет вся в слезах, в полуобморочном состоянии, а все будут утешать ее и говорить, какая она отважная. И ее рассказу поверят, потому что все факты в ее пользу, совсем как тогда, когда она убила свою секретаршу! На моем лице была ненависть; она, должно быть, поняла, о чем я думаю, - она позволила мне напоследок насладиться ее улыбкой, даря последние секунды жизни. Я увидел, как малыш ухватился за край стола и дотянулся до предмета, о котором так долго мечтал. И в ту секунду, которую она мне подарила, пальчики его нажали на спусковой крючок, и язык пламени, вырвавшийся из дула, пронесся по комнате, стерев выражение зла с ее лица. Хью Пенткост ШАНТАЖ I В самом деле, вряд ли кто рискнет назвать Сида Коэна обычным человеком. У него даже внешность не подходит под такое определение. Попробуйте к росту в шесть футов и три дюйма добавить триста с лишним фунтов живого веса, буйную рыжую гриву и такую же интенсивно рыжую бороду, и вы составите образ человека, вслед которому трудно не оглянуться на улице. Он и в компании ведет себя не как все. Если ему скучно, он уходит в себя, замыкается, как раковина на воздухе, и упрямо молчит. Но если уж что его заинтересует, то глубокий голос Сида перекрывает все остальные шумы и прямо-таки заводит собеседников, заражая их своим воодушевлением. Сид художник, и его работы, когда их выставляют в галереях или на выставках, обычно вызывают живую полемику. Он умеет яркими красками отразить то, что его окружает, и то, что он ощущает, созерцая мир вокруг себя. В человеческом же плане он всегда на стороне слабых и отчаявшихся, на стороне того, кто проигрывает. С Сидом я познакомился примерно полтора десятка лет назад во Вьетнаме. Я служил в военной разведке, а он в коммандос. Я сразу классифицировал его как хладнокровного и жесткого специалиста, обладающего гибкостью, точностью и красотой движений профессионального танцовщика. Я занимался подготовкой и составлением разведсводок по данным отрядов коммандос, так что контактировать приходилось со многими. И все ребята были единодушны в оценке Сида - бесстрашный человек. Я так понимаю, что быть бесстрашным вовсе еще не означает быть по-настоящему храбрым. Человек может быть настолько ограниченным, он может быть в такой степени лишен воображения, что просто не сумеет осознать, что такое страх. А если не осознаешь опасности, то не нужна и храбрость, чтобы вступить с ней в поединок. Впрочем, я довольно быстро понял, что Сид Коэн обладает богатейшим воображением; я такого человека еще не встречал. Его живые, сияющие голубые глаза в пять минут засекали фактов и деталей куда больше, нежели глаза рядового человека за час старательного наблюдения. Нисколько не сомневаюсь, что именно эта способность сделала его блистательным художником. Там, во Вьетнаме, наши отношения носили чисто формальный, служебный характер. Настоящая дружба началась позже, когда мы вернулись домой и распрощались с формой. Я, Леон Дарт, ниже среднего роста, что называется, несколько полноват, люблю сидеть и слушать. Понимаю толк в кухне, обладаю утонченным вкусом - гастрономическим, разумеется, - в еде разборчив. Короче, я что-то вроде гурмана. А Сид? Питается он потрясающе. Очевидно, он ставит перед собой единственную цель: насытить собственное тело, механизм довольно крупный. Я люблю бридж и наслаждаюсь шахматами. Это мои любимые виды спорта. Сид же обожает лазать по высоченным отвесным скалам и бороться с несправедливостью. Мой мозг напоминает компьютер, перебирающий, регистрирующий и анализирующий факты, чтобы употребить их в дальнейшем в моей литературной деятельности. Я холодный наблюдатель, я усваиваю то, что вижу и слышу, ради единственной цели: придать своим трудам видимость логики и правдоподобия. Сид же предпочитает жить чувствами. Он абсолютно все воспринимает эмоционально, переводит явления окружающего мира в чувственную плоскость. Его суждения лишены оттенков: или белое, или черное, и баста? Правда или ложь! К тому же он имеет обыкновение бороться со всем, что кажется ему несправедливым, до окончательной победы. Эту особенность его характера просто необходимо знать для того, чтобы понять, с чего это вдруг Сид Коэн выступил в одиночку против целого города, ввязался в довольно странную любовную историю с женщиной, которую так одолели несчастья самого серьезного свойства, что она сама себя называла ходячей смертью. Сид живет в квартале нью-йоркской богемы, но дома практически не бывает. Мастерскую он превратил в склад холстов и эскизов, сделанных во время путешествий. Время от времени он принимает окончательное решение прекратить кочевую жизнь, осесть в каком-нибудь тихом, спокойном местечке и заняться исключительно живописью. И тогда он начинает налево и направо распространяться о видах на новый образ жизни, что быстро надоедает окружающим, и потому, видимо, эти планы никогда не воплощаются в жизнь. Как-то вечером мы с Сидом зашли в клуб, и он с места в карьер завел свою пластинку об уходе от шумной нью-йоркской жизни в провинциальную глушь, где он сможет всерьез заняться пейзажем. И тут у меня лопнуло терпение. Я молча вытащил из кармана номер «Сатердей ревю» и развернул его на странице с объявлениями. В рубрике «Сдается» я нашел именно то, что нужно: «Сдается прекрасная мастерская на три месяца ввиду отъезда хозяина в Европу». - Получи. - Я протянул журнал Сиду. - Или сними мастерскую, или заткнись раз и навсегда со своими провинциальными пейзажами. Утром следующего дня Сид Коэн направился на своем «мерседесе» интенсивно красного, как у пожарников, цвета в Рединг, штат Пенсильвания. По правде говоря, меня это удивило. Черт побери, он в самом деле уехал рисовать свои чертовы пейзажи! Я так рассчитал, что он должен вернуться самое позднее в четверг, примерно в полдень, молчаливый и притихший, как ребенок, который только что на горьком опыте убедился, что красивое деревянное колечко, которое он запихал в рот, вовсе не такое вкусное, как казалось на первый взгляд. Я жестоко ошибся; я, старый дурак, совершенно забыл о том, что там, где появляется Сид, тишина и покой исчезают автоматически. Мастерская в Рединге была воплощенной мечтой пейзажиста. Дом был выстроен на склоне, с которого открывался чудный вид на зеленый городок, за последним рядом домов которого простиралась голубая гладь озера Рединг. Стоял ноябрь. Исчез солнечный блеск лета, сгинули нежные краски осени, и растительность вокруг города демонстрировала в основном красно-коричневые тона, которые у подножия горы переходили в темную зелень хвойных деревьев. Волшебный глаз Сида, окрыленный воображением, замечал в скудости красок предзимья сотни и сотни нюансов, ярких цветовых пятен, нежно-опаловых переливов и прочая, и прочая, и прочая… Два дня он лихорадочно работал, а в среду вечером разобрался в своих ощущениях и понял, что с момента приезда в Рединг ни разу не поел как следует. Вся его пища состояла из консервов и кофе. Загрузив мозг какой-то живописной проблемой, чтобы не простаивал зря, он сел за руль и отправился в единственный городской ресторан, рекламу которого заметил еще при въезде в это благословенное местечко. Назывался он, естественно, «Ричмонд». Интерьер был исполнен исключительно из дерева и выглядел симпатично. Сид заказал здоровенный ростбиф, салат и сыр. Пищу он заливал дешевым итальянским вином. Я вынужден напомнить, что в выборе меню Сид просто ужасен. Едва он покончил с питанием (разве это можно назвать ужином?) и принялся набивать свою прекрасную пенковую трубку дрянным табаком, как разверзлись хляби небесные и началось нечто напоминающее потоп. Поднялся сильный ветер, вдалеке слышались громовые раскаты. Когда Сид покидал дом, ничто не предвещало такой перемены в погоде. Естественно, стихия несколько выбила его из колеи, и он ощутил потребность немедленно вернуться в мастерскую. Все стало раздражать Сида: посетители громко разговаривали, а занюханный музыкант извлекал из разбитого пианино какие-то совершенно невозможные ритмы. Он рассчитался и двинулся к выходу. Между ним и автостоянкой простиралось настоящее море, в котором не составляло особого труда утонуть. Вдобавок притащился мужчина в блейзере, с почерневшим от солнца лицом, украшенным старомодными узенькими усиками, и представился как Ги Ричмонд, хозяин заведения: - Вы ведь Сид Коэн, правда? Тот самый, что снял мастерскую у старого Перрена, да? Сид кивнул головой. Ричмонд крепко, по-деловому пожал ему руку. - Я видел ваши картины, мистер Коэн, - произнес он. - В прошлом году на выставке в Нью-Джерси. Да-а, я сказал бы, что каждый ваш сюжет задевает самые чувствительные стороны нашей жизни! - Спасибо, - отозвался Сид. Комплименты такого рода обычно действовали ему на нервы, особенно если он не успевал составить полного представления о том, кто их расточал. - Я смотрю, у вас ни плаща, ни зонтика. Официант проводит вас к машине. Вам понравился обед? - Изумительный. - Я думаю, вы еще заглянете к нам? - Непременно. Этот диалог не мог настроить Сида на добродушный лад. Любезность, которую демонстрировал Ричмонд, была слишком профессиональной, чтобы понравиться наблюдательному человеку. Впрочем, в тот момент он хотел только одного - как можно скорее вернуться в мастерскую. Официант проводил его к машине, прикрывая от дождя огромным зонтом, так что на твидовый пиджак Сида упало всего несколько капель. Дождь продолжал хлестать изо всех сил, вода бурными потоками неслась по городским улицам к озеру. Видимость была практически нулевая. Перед фарами висела серая водяная завеса, открывавшая дорогу всего на пару метров вперед. Женщина появилась в узком пучке света совершенно неожиданно, и вряд ли другой водитель сумел бы избежать столкновения. Но Сид среагировал молниеносно и точно. Он резко повернул руль влево, врубил третью передачу, чуть прижал педаль тормоза и дал полный газ. «Мерседес» клюнул носом, свернул с дороги и окунул передние колеса в придорожный гравий. Если бы не пристегнутый ремень, Сид впечатался бы в руль. Краешком глаза он заметил, как женщина упала. Он знал, что даже не коснулся ее, скорее всего, она потеряла равновесие, пытаясь избежать столкновения с машиной.