– Мне Илью… пожалуйста, – сбавляет обороты Кульчицкий. – Правдоматкина… – Я Илья Правдоматкин, – сообщает трубка все тем же голосом, от которого у Станислава Эдуардовича кровь, мгновенно отхлынув от головы, направляется в другие, менее двусмысленные органы чувств. Господи! да ему… да ей с таким голосом надо не в газете, а в телефонной компании по сексуальному обслуживанию населения штаны, то есть юбку протирать… – Это псевдоним? – Если вы, сударь, беспокоитесь насчет маньяка, то совершенно напрасно. Этот маньяк не более опасен, чем вчерашние грабители «Амфитриты». Всё это имеет одну и ту же цель: привлечь туристов и внимание прессы. Вот мы и привлеклись… – Привлеклись, говорите? Это я вас за клевету привлеку, так привлеку, что в трубу вылетите! – Беспокойная кровь Кульчицкого, должно быть, заплутав, возвращается в голову, ну и, естественно, шумит, бурлит, волнуется. – Как? – удивляется трубка с нежной эротичностью интонаций. – Неужели факты подтвердились? Не может быть! В нашей газете с этим строго. Каждая публикация проверяется самым тщательным образом, – чтобы ни слова правды, один только чистой воды вымысел. – Это не вымысел, а подлая клевета! – кричит Кульчицкий. – Погодите биться головой о стену, уважаемый читатель, она вам еще пригодится. Я имею в виду стену, конечно… – Дайте мне вашего начальника! – Нате. – Отвесвеный дезулный по номелу слусает, – раздается в трубке сухой, официальный, деловитый детский голосок. – Деточка, дай трубочку папе, – просит Станислав Эдуардович, решивший не признавать своего поражения до самого конца. Чьего именно? А вот этого он пока не решил. – Я силота, – лепечет ответственный дежурный. – Опять псевдоним? – Вообсе-то у меня псевдоним длугой, – Эмма Флигидсон. Я специализилуюсь на освесении половых плоблем людей плеклонного возласта. Плостите, сколько вам годиков? Станислав Эдуардович отключает телефон и спешит в гостиную к бару, а точнее, к своему любимому «Джеку Дэниелсу». Занюхав пятерную порцию рукавом банного халата, опускается в кресло перед холодным камином и усмехается: здорово они меня уделали, сукины дети. А может, и не уделали. Может, они по жизни такие, с присвистом… Нет, одного стакана явно недостаточно, чтобы все это переварить. То есть наплевать на все на это. А что если они правы? Что если вчерашнее ЧП и вправду чья-то дурацкая шутка?.. Станислав Эдуардович вновь прикладывается к «Джеку Дэниелсу» и еще больше укрепляется в своих предположениях. Тогда все становится… Да ни черта ничего никуда не становится! Кому на хрен нужно тратить деньги, чтобы нанять этих клоунов-бандитов, и этого… Массивный, инкрустированный, сработанный под ретро стационарный телефонный аппарат в гостиной разгоняет сомнения паровозным гудком. Подойти – не подойти? А если это матка с Лодзи телефоновачит[14]? От такого предположения Кульчицкого слегка прошибло потом. Все десять лет по переезде с дочерью Баськой в Польшу, она не оставляла попыток переманить на родину предков и своего непутевого сына. Резоны Станислава Эдуардовича (что у него в Южноморске крупное выгодное дело, что он тут человек известный, уважаемый и т. д., а в Польше ему придется все начинать заново, и еще неизвестно, как у него все сложится) пани Helena (в бытность в России – Елена Владиславовна) воспринимала не иначе как капризы избалованного женским вниманием холостяка. Она отказывалась верить, что Южноморск, который она помнила еще в сане села Южное, превратился в прекрасный комфортабельный курорт, что там можно не только месить грязь, отправляясь на, или возвращаясь с постылой работы в какой-нибудь облезлой конторе типа заготсырье, но и зарабатывать приличные деньги. В этом заблуждении ее не могли переубедить даже солидные суммы, перечисляемые сыном на ее bieżacy rachunek[15], а то обстоятельство, что их зять Яцек с помощью ее Стася открыл в центральных воеводствах целую сеть прибыльных антикварных магазинов, лишний раз убеждало пани Helen-у в том, что сыновние отговорки не имеют под собой практической основы. Уж кто-кто, но ее Станислав везде найдет применение своим недюжинным способностям, tym bardziey[16] – в родной Польше. Печалило пани Helen-у не только упорное нежелание сына вернуться на родину, но и с каждым годом все ощутимее уменьшающийся словарный запас польских слов в лексиконе сына. То и дело при телефонных разговорах с ним ей приходилось слышать все одну и ту же просьбу: mówić wolniej[17]. А уж о произношении лучше не поминать, оно способно было довести до слез. Постепенно пани Helena утвердилась во мнении, что вовсе не капризы закоренелого холостяка удерживают ее Стася в России, но преступный бизнес. То есть сам Станислав, конечно, не преступник, но bandyci[18], которыми кишмя кишит Россия, втянули его в свои сети и заставляют шантажом и угрозами на них работать. Вот почему вместо сети приличных restoracyjny[19] ее сын вынужден содержать всякие сомнительные злачные заведения вроде этого претенциозного nocny klub[20], большую фотографию которого она обнаружила (по подсказке Станислава Эдуардовича) в одном из фешенебельных иллюстрированных журналов. Вызволить сына из рук бандитов, вернуть на землю предков и женить на хорошей скромной польской девушке, – стало целью жизни пани Helen-ы, а вовсе не навязчивой идеей, как полагали некоторые толстокожие паны, к числу которых, к сожалению, принадлежал и отец двух ее обожаемых внучек Яцек Желинский. – Halo! Cześć![21] – решается наконец Кульчицкий поднять трубку, пребывая в полной уверенности насчет польского происхождения звонка. – Слушай сюда, фраер. Если хочешь знать, кто под тебя копает, готовь капусту. Двадцать тонн баксов. Я перезвоню… Отбой. Совсем все с ума посходили, что ли, – недоумевает Кульчицкий, – каких еще тонн? – А сердце бьется тревожно, а рука с зажатой в ней трубкой дрожит, потеет, сердечная, невзирая на понатыканные по всему дому кондиционеры. Нет, ну ей же Богу, – хочет успокоить себя Станислав Эдуардович повторением той же мысли о всеобщем помешательстве, но вдруг спотыкается на слове и холодеет от пронзительной догадки: а что если это Бог хочет наказать меня за безнравственное помещение капитала? Ведь там и об игорном бизнесе есть, – когда менты Христовы шмотки на кон в карты… нет, в кости поставили… В полном смятении проникает Станислав Эдуардович в чулан, жмет потайную кнопочку, проходит сквозь раздвинувшуюся стеночку, спускается по узкой винтовой лесенке в подвал, отпирает отпечатком большого пальца правой руки бронированную дверь с электронным замком и попадает в кромешную тьму. Привычно нашарив полочку, зажигает восковую спичку, затепляет лампадки: одну, вторую, третью… У каждого из углов своя. Становится на колени и озирает свое несметное сокровище – великолепную коллекцию византийских и русских икон. И долго так стоит, преклоненный, блуждая слезным взором по бесконечному киоту. Но вот глаза его замирают на одной, самой любимой. И тогда он шепчет: «Святая Матерь Божия, Дева Мария! помолись за нас грешных, ныне и в час наш последний». И закрывает лицо руками. И молчит в тоске. И вдруг ощущает на себе чей-то взгляд, полный ласкового понимания и нежной укоризны. И слышит голос: «Помолюсь, касатик, помолюсь…» 3 Лондон. Сити. Час тридцать пополудни. Время ленча истекло. Белые воротнички потянулись в свои конторы. Контор здесь – как кафешек на Монпарнасе. И не смотря на сезон отпусков, большинство функционирует. Даже удивительно, каким образом служивый люд всегда находит именно свой офис, никогда не обознается, не спутает. Вон сколько тут неотличимых друг от друга солидных дубовых дверей, украшенных не менее солидными бронзовыми табличками, которые тоже особым разнообразием не грешат, – как по форме, так и по содержанию. Либо адвокатские сообщества с указанием фамилий отцов-основателей, либо всевозможные центры. «Центр психастенических услуг», «Экологический центр доместикации редких животных», «Информационный центр глобальных исследований»… Проявим любопытство, заглянем в последний с намерением отведать чего-нибудь глобального либо глобалистского, словом, труднопостижимого. А вот и первая заминка, – при входе привратник. Дань традиции или секретности? Судя по наружности привратника – здоровенного дерзновенного лося, – скорее второе, чем первое. Хотя с виду не придерешься, одет с иголочки: ливрея, кокарда, бакенбарды, – всё как в лучших домах Южноморска. И по-английски говорит почти без акцента. Чуть-чуть кокни – для колоритности. Хотя родом он, судя по рыжеватым бровям и короткому носу, скорее из Йоркшира, чем из Ист-Сайда. – Can I help you?[22] Еще как можешь, если с дороги уберешься. Но уберется он только в том случае, если ваше имя (Spell your name, sir[23]) значится в списке приглашенных. Если не значится, то I’m sorry[24], но мы… какой у нас сегодня день? Понедельник? Среда? Четверг? Ах, вторник… Are you sure?..[25] Вот и прекрасно, что абсолютно уверены, – как раз по вторникам мы не принимаем… То есть он, конечно, может принять вас, скажем, на бедро, но предпочитает не делать этого, если вы его не вынудите. Так что лучше вспомнить классику, – местную, народную (Fare thee well and if forever, still forever fare thee well![26]) и ретироваться, не теряя достоинства. Но предположим, что наше имя оказалось в заветном списке. Тогда милости просим… подождать в приемной. Дверь налево. Сразу за ней небольшая уютная комната: удобные кожаные кресла, полированные столики, медные плевательницы. На столиках свежие газеты и журналы практически на любой вкус: от респектабельного «Московского комсомольца» до непрезентабельного «The Times». Никаких автоматов с кофе или кока-колой. Вместо них серебряный колокольчик. Стоит нам дзинькнуть, как немедленно откроется вторая дверь и дюжий официант во фраке мило поинтересуется, чего это мы тут раздзинькались. Узнав в чем дело, моментально обслужит: кофе, виски, бренди, эль и так далее. За счет заведения, разумеется. Ибо если мы есть в списке, значит, хлопоты окупятся сторицей. Естественно возникает вопрос: как в этот список попасть. Вопрос хоть и законный, но совершенно риторический. Кто его знает как? Как-то. Или кто как. Можно силой воображения попробовать, – вдруг получится? Правда, судя по внешнему виду посетителя, расположившегося в приемной с рюмкой бренди в одной руке и египетской сигаретой в другой, он этой напастью не страдает. Следовательно, попал в список как-то иначе, скорее всего по протекции, поскольку вряд ли джентльмены преклонных лет с кустистыми седыми бровями и пристальным взглядом водянистых глаз, облаченные в стандартный темно-синий деловой костюм, пользуются в этом заведении особым кредитом доверия. От него за милю разит стряпчим. Надежным, исполнительным, педантичным. Египетская сигарета несколько выпадает из образа. Очевидно, необходимая экстравагантность, индивидуальная особенность. Долго ждать ему не пришлось. Не успел он допить бренди, как в дверях появилась блеклая женщина лет тридцати пяти в сером английском костюме и пригласила его следовать за собой. Они прошли с дюжину ярдов по ковровой дорожке безлюдного коридора и погрузились в автоматический лифт, снабженный всего двумя кнопками: «up» и «down»[27]. Лифт доставил их в еще одну приемную, более просторную, но менее уютную. Здесь ожидать приглашения не пришлось. Экономно надушенная, скупо намакияженная дама средних лет, восседавшая за секретарским столом вишневого дерева, приветливо улыбнувшись, уведомила «мистера Скоггинза», что «мистер Шипстед» примет его немедленно. После чего встала и, продемонстрировав великолепные лодыжки, провела Скоггинза к внушительным дверям. – Мистер Скоггинз, сэр. – Как поживаете? – поднялся навстречу из-за широкого письменного стола высокий поджарый, не лишенный элегантности аристократ с чопорными манерами и пристойной иронией. – Как поживаете? – ответил вопросом на вопрос по английской привычке мистер Скоггинз. К сожалению, в Англии не принято отвечать в подобных случаях «вашими молитвами», поскольку такой ответ может быть воспринят как неприличный намек на довольно натянутые взаимоотношения, сложившиеся у вопрошателя с Господом Богом. Или того пуще, заподозрят отвечающего в нескромных притязаниях быть особо отмеченным в молитвах вопрошателя. Действительно, с какой стати мистер Джонс должен молиться за мистера Смита, да еще с такой проникновенностью, чтобы последний мог за счет этих молитв прилично существовать? А дальше дело известное: адвокат, иск, суд, инвентаризация молитвенных принадлежностей, долговая духовная яма… И все же недаром в государственном гимне этой великой страны есть такие замечательные слова: «Никогда англичанин не будет рабом своих привычек!..» Есть все основания надеяться, что со временем хоть кто-то отважиться ответить на привычное «How are you?» непривычным «your prayers» и счастливо избежит участи ответчика в безнадежной тяжбе об оскорблении личности намеками, иронией, игнорированием традиций. Смешно было бы ожидать подобной смелости от пожилого адвоката. Достаточно того, что он курит «Каир», а не «Данхилл». Он сделал все, что мог, кто может, пусть сделает лучше. Кстати, что же он сделал? Зачем приходил? Какими глобальностями интересовался? Судя по его поведению, он приходил предъявить мистеру Шипстеду свидетельства платежеспособности своих клиентов: несколько чеков на более чем солидные суммы каждый. После чего, выслушав стандартные заверения в том, что все будет исполнено в лучшем виде, откланялся по-английски, не прощаясь. Мистер Шипстед, оставшись наедине с чеками, отнюдь не стал потирать рук от радости или как-либо еще выражать свой профессиональный восторг, из чего можно было заключить, что ему доводилось оставаться наедине с чеками и куда большего достоинства. Шипстед связался со своей секретаршей и попросил вызвать к нему начальника Восточноевропейского отдела Райнера Лэша. А пока упомянутый Лэш вызывался, Шипстед запер чеки в небольшой, встроенный в стену и замаскированный подлинником Тернера сейф. Райнер Лэш оказался невысоким пятидесятилетним мужчиной с внимательными карими глазами и неопределенного цвета волосами, прилизанными на косой пробор. Одет он был в не самый лучший костюм от Сайа Дэвора (экстравагантность в центре не поощрялась), но вид имел опрятный и производил впечатление безукоризненно компетентного в своей области человека. Впрочем, других в центре не держали. Поприветствовав шефа, он занял то же кресло напротив, в котором пятью минутами ранее сидел Скоггинз. Простую кожаную папку, с которой он явился, протянул Шипстеду. – Что это? – полюбопытствовал последний. – Подробный обзор политической оппозиции в Белоруссии. – Ценю вашу предусмотрительность, Райнер, но на этот раз вы, к сожалению, не угадали. Взгляд Лэша стал еще внимательнее. – Что у вас есть о черноморском побережье России? Точнее, о городе Юджи-но-моу-ске? – прочитал по складам Шипстед шпаргалку, надежно спрятанную в его черепной коробке. – Южноморск, – сказал Лэш без всякого акцента. – Это самый процветающий город на побережье. Имеет нечто вроде статуса особой экономической зоны. Кроме игорного бизнеса и обычного для приморских городов туризма, известен минеральными источниками. В последнее время в примыкающих к городу горах культивируется русское сафари. Чрезвычайно популярна охота на снежных барсов, горных козлов, медведей и яков, которых завозят в заповедник из мест обитания. Годовой доход среднего южноморца колеблется между двенадцатью и пятнадцатью тысячами фунтов. – Это для России много или мало? – прервал подчиненного Шипстед. – Это в три-четыре раза выше, чем в Москве и Петербурге, сэр. – Следовательно, эти люди довольны своим положением. Это усложняет нашу задачу… – Это Россия, сэр. Довольных людей там можно показывать за деньги. Некоторые из южноморцев считают, что их город является теплицей по выращиванию американского народа на русской земле из местного человеческого материала… – Вы полагаете это возможным? – Ни в малейшей степени, сэр. Русские любят размашистые формулировки. – Как насчет иностранного капитала, в частности британского и американского? – Достаточно сказать, что «Чейз Манхеттен Банк» и «Барклиз Банк» имеют там свои филиалы, сэр. Кроме того, поданный Ее Величества известный миллиардер Лядов сделал этот город местом своего постоянного пребывания. Ему принадлежит несколько гостиниц, фармацевтический комбинат, торговый центр и так далее и тому подобное. Если необходимо, могу представить подробно… – Чем объясним его интерес к этому городу? Ностальгия? – Согласно документам, он там родился. – Но это, разумеется, не единственная причина? – Надеюсь, нет, сэр. Шипстед открыл серебряную сигаретницу. – Угощайтесь, Райнер. – Спасибо, сэр, с удовольствием. И он действительно с удовольствием закурил. – Не стану испытывать ваше терпение и выдержку, – сказал Шипстед, последовав примеру подчиненного, правда, с куда более сдержанным воодушевлением, что, видимо, объяснялось давней привычкой угощаться за счет фирмы. – На Южноморск поступил заказ. Крупный заказ. – По классу «D», сэр? – По классу «A», Райнер! Лэш закашлялся. Шеф, с одобрением понаблюдав за приступом, добавил: