Народные массы зашевелились сразу всеми своими членами. Взоры многоочитой тоски оживились мыслью. Послышался очистительный кашель вперемешку с шепотливым безадресным матом. – А по-русски этот гость сечет? – Сечет-то сечет, да только по-книжному, – предупредил безнадежный субъект. – Могем и по-книжному, – заверили массы. И изъяснились: – Это там у вас, на меркантильном Западе, люди особенно ценят лишь то, за что хорошо заплачено. А у нас, на Святой Руси, в почете только доставшееся даром. Купить любой дурак может. А вот прихолявиться – не каждому дано. Ибо холява есть знамение свыше, чистой воды теофания, не нарушающая законов природы, но дающая понять понимающим, что и они не забыты, и на них благоволение Господне. Итак, мил-друг чужеземец, благословенна рука нескудеющая, ибо Провидение Божие почиет на ней. Андерстэнд? – Аминь, – набожно вздохнула публика и выжидающе примолкла. Потрясенный плейбой, с мистическим трепетом взглянув на свою правую – подающую – руку, отправил было ее в задний карман брюк за бумажником, но вдруг остановился в нерешительности, надоумленный некстати вкравшимся соображением такого примерно содержания: угостить русского человека всего-навсего рюмочкой дринка, – значит унизить его национальное достоинство, умалить благородную тоску, которой он исторически страдает… И сколько бы ни рискнул предложить – рюмку, бутылку, бочонок, цистерну – все будет мало, скудно, унизительно… И мистер Эббот, виновато улыбнувшись, обратился к буфетчику с вопросом о стоимости всего заведения вместе с его винными погребами и съестными припасами. Буфетчик хмыкнул, подозвал половых и велел подать на каждый столик выпивки с закуской, исходя из расчета по пятьдесят долларов на брата, после чего поинтересовался у американского гостя: правильно ли он его понял. – Вот это молодцом! – одобрительно загудел трактир. – Вот это по-нашему, по-русски, по-славянски! Плейбой польщено кивнул, улыбнулся и, не находя, в виду отсутствия барной стойки и табуретов при ней, где бы ему притулиться, присоседился рядом с патефоном на высоком красного дерева столике. Ноги его едва доставали до присыпанного опилками пола. – Позвольте, джентльмены, заинтересоваться, – позволил себе взять слово обладатель нескудеющей руки, милосердно обождав пока первые порции угощения достигнут истомившихся желудков, – каким образом вера в Христа, для которого, как известно, не было «ни эллина, ни иудея», согласуется с расовой дискриминацией, проповедуемой этим прекрасным в своей национальной исключительности заведением? – Что ты! Что ты! – обомлели джентльмены. – Господь с тобой, славный американец, ничего такого Иисус Христос не говорил. А толковал об этом сомнительный в своем апостольском происхождении Павел, он же – Савел. Христос же говорил, что негоже давать собакам то, что предназначено избранному народу. Но избранный народ не приял крови и плоти Сына Божьего, за что и был лишен избранности. А мы прияли и стали избранными. Вот каким образом обстоят дела с расовой дискриминацией, чужеземец… И потом, по чести говоря, не было еще случая, чтобы кого-нибудь не впустили или выгнали из нашего трактира по причине его национальной неполноценности. Как не было случая, чтобы кто-то не нашего роду-племени, зайдя сюда, повел бы себя наглым, неподобающим образом, – не поднес бы обществу чарки вина, не угостил бы сигаретой или как-либо еще не выразил своего уважения законным хозяевам земли русской. И для подобного поведения у этого кто-то есть все основания: он чувствует себя незваным гостем, то есть даже не татарином, и это налагает узду на его дикие повадки. Так что объявление о сегрегации клиентуры носит скорее профилактический характер, нежели какой-либо иной. Мы понятно излагаем? – О, вполне, – вежливо улыбнулся чужеземец. И, отдав вполголоса необходимые распоряжения буфетчику (на десять долларов табачных изделий на каждый столик), вернулся к волнующей его теме, продолжил гнуть свое. – Но разве ваши законы не запрещают расовую и национальную рознь? – Запрещают, – вздохнули славяне. – Но на то и придумываются законы, чтобы пробудить в человеке его сообразительность, а никак не для того, чтобы слепо им следовать… – Каким же образом вам удается обходить этот закон? – не унимался задетый славянской неуязвимостью англосакс. – Легко и непринужденно, – усмехнулись славяне. – У этого предупреждения над входными дверьми не держится отрицательная частица, вечно срывается. Вот и выходит, что вместо «не только для славян», читается нечто совершенно противоположное… – Действительно, – пробормотал обескураженный плейбой, – проще некуда… Неужели власти верят этому объяснению? – А что им еще делать остается? – Как – что?! В суд на вас подать… То есть не на вас, а на хозяина… – Чтобы выплатить ему компенсацию за моральный и материальный ущерб? Не такой уж дурак наш мэр. Он, поди, даже горд тем, что такое заведение есть только в нашем городе и больше нигде. У него принцип: что хорошо для туризма, хорошо и для города, и вообще – для всей России!.. – Но вы, надо полагать, с этим не согласны? – Мы согласны с тем, что демократия западного образца не для России, она у нас немедленно дерьмократией оборачивается. Да и вообще – пора перестать нам обезьянничать и попугайничать. Впрочем, это не только к нам относится… Ведь каждый народ есть живая индивидуальность со своими особыми данными, со своей неповторимой историей, душой, природой и предрассудками. Поэтому каждому народу должна быть свойственна своя особая индивидуальная государственная форма и конституция. Самодержавие – безразлично какое, с царем во главе или с генсеком в печенках, – есть единственно возможная в России власть, ибо менталитет, как известно, штука суровая, его на мякине общечеловеческих ценностей не проведешь… – Well, если я правильно вас понял, вы за самоопределение народов. Логично было бы с моей стороны предположить, что если бы это зависело от вас, вы бы не стали препятствовать созданию чеченцами своего национального государства, соответствующего их истории, природе, менталитету и предрассудкам? Вопрос вопреки ожиданиям американца не застал собеседников врасплох, не согнал с их физиономий снисходительный ухмылок, скорее напротив, ухмылки стали еще шире, их тональность еще снисходительнее. – Кажется, я не только угощаю их холявой, но и развлекаю своими глупостями, – мелькнуло в голове плэйбоя. – В свете или тьме их представлений я от низших, а они – от высших, – продолжало мелькать там же. – С твоей стороны, чужеземец, думать так – логично. Но это бескрылая бездушная логика электронного механизма, который вы любовно именуете «компьютером»; высшая логика, логика души и сердца вам, к сожалению, недоступна… – Простите мне мою невежливость, джентльмены, но я заметил, что в стенах этого заведения пользуется спросом только одно периодическое издание, – поспешил сменить тему чужеземец. – Ошибусь ли я, если предположу, что вас объединяет не только чувство расовой солидарности, но и общность политических взглядов? – Разумеется, ошибешься! Еженедельник «Святые Истины» есть наш боевой орган: газета для тех, кому дороги не дела (кто же не знает, как дрянная реальность искажает восхитительную словесную действительность), но слова – о родине, о подвигах, о славе, и обо всем том, что мешает высоким словам стать прекрасными делами. – Достойный распространения обычай, – пробормотал плейбой вслух. Про себя же с тоскою отметил, как много вокруг святых идеалистов, фанатиков своих расторможенных упований. Ведь и сам он со своей вновь обретенной верой в галилейского плотника мало чем от них отличается по части оправданности этой веры логически приемлемыми резонами. Видимо, прав был мудрец: для того человек и определил себя разумным, чтобы беспрестанно опровергать эту автодефиницию: посрамлять веру разумом, а разум – верой. – А скажи-ка нам, товарищ Янки, это правда, что соплеменники твои мнят себя избранным народом? – прервали каверзным вопросом безутешные размышления плэйбоя. – Manifest Destiny,[71] – понял американец. – Насколько мне известно, это свойственно почти всем народам: каждый мнит себя особенным, избранным… – Ну, мнить и быть – вещи разные. Пока мы тут с немчурой мутузили друг друга на потеху и наживу вашим жидам, Америка из британского должника превратилась в мирового заимодавца. Прибрала к рукам все, что по ее мнению плохо лежало, и навязала миру свои комиксовые представления. Не мудрено, что у вас голова от успехов пошла кругом, – да так основательно, что даже на особое отношение Всевышнего замахнулись… – Но позвольте, господа, – не удержался американец, – ведь эта доктрина возникла еще среди первых поселенцев… – Не имеет значения, – охолонили его господа. – Двадцатый век лишь укрепил вас в этой ереси. Ваши претензии просто смехотворны! Вы же никогда не страдали, а только жирели да богатели на чужом горе. Вот когда придет на вас орда завоевателей, и истопчет вашу землю, и осквернит ваши святыни, и умоет вас вашей же кровью, и когда вы всем миром, не считаясь с жертвами, изгоните супостата, сохранив веру и не утратив исконных ценностей, вот тогда, возможно, и появятся у вас основания претендовать на особой отличие перед Господом. – Oh, – просветлел американец, сообразив, наконец, о чем толкуют славяне, – понимаю: Фьодор Достоевски: пострадать, чтобы искупить, очиститься для любви истинной… – Вы, американцы, быстро схватываете то, что вам кажется сутью, и немедленно сводите к уже известному, ориентируясь по внешнему сходству. Потому и получается, что вроде бы говорите все правильно и, однако, все равно врете, в глубину не врубаетесь. Впрочем, со своей миссией – распространением по планете «цивилизации ванной» – Америка, надо отдать ей должное, справилась, требовать от нее большего было бы также глупо, как добиваться от козла молока… – Вы так думаете? – обиженно засопел американец. – В чем же в таком случае заключается миссия России? В том, чтобы все уверовали, будто Москва – это Третий Рим, а Святая Русь – подножие Престола Божьего? – Москва – отстой! – прервали американца возмущенные реплики с мест. – Да здравствует мать городов русских Киев и отец смысла российского – Петербург! И вообще, мы, чужеземец, не такие темные, какими ты хочешь, чтобы мы тебе казались. Россия является подножием престола Божьего вовсе не в буквальном мебельно-идиотическом значении, а в иносказательном. С вами Богу все ясно, а с нами – ничего. Россия Господу просто интереснее… Какое впечатление произвел последний пассаж на уязвленного чужеземца, выяснить так и не удалось. Причем по независящим от автора обстоятельствам. Обстоятельства же складывались следующим образом. Сначала на улице послышался какой-то организованный шум в виде скандирований и выкриков, среди которых выделялись в основном два основополагающих требования: «долой» и «позор» (прочие воспринимались скорее в контексте, чем на слух, так что поручиться можно лишь за обильное количество всевозможных «измов» – расизм, шовинизм, глобализм – но не за их качество), а затем уже в растворенные окна трактира полетели дары природы – тухлые яйца, гнилые помидоры, заплесневелый картофель и маринованные в канализации огурцы. Реакция славян была мгновенной и крайне адекватной: не успел американец оглянуться, а кругом все уже в респираторах, все вооружены мощными водяными пистолетами, заряженными, как позже выяснилось, дефицитной ослиной мочой, все заняли боевые позиции в простенках между окнами, все оказывают ожесточенное сопротивление, отбиваясь от численно превосходящего противника и подбадривая друг друга воинственными криками о сионистском заговоре и жидовских наймитах. Плейбой соскочил с патефонного столика, увернулся от помидора, отбился стулом от огурца, принял плечом картофель и уже собирался залечь в относительной безопасности за буфетом, обок с матерившимся буфетчиком, когда был пойман кем-то за руку и втащен за кулисы – то ли в кухню, то ли в гримерную. – Привет, Стэн! – О, Майкл! – Твой «перспективный объект», Стэн, был просто подставой, ты в курсе? – Теперь – да. – Но тебе, по крайней мере, не было скучно… – Догадываюсь, кого надо за это благодарить… Что, Майкл, старая идея в новой упаковке? – У вас, плутократиков, на уме один бизнес. А у души, между прочим, свои прерогативы, свои амбиции: ей скучно быть прагматичной, ей бескорыстьем охота гореть… Снаружи послышалось пронзительное пение сирен. Последнее, что успели заметить независимые наблюдатели, прежде чем усиленный наряд полиции с помощью водометов, заправленных розовой водой, затянул им всю видимость благоухающей взвесью, это как прогулочный вертолет эвакуировал с крыши трактира двух неизвестных: толстого и тонкого. 8 Капитан Аргутинов осторожно расширил щелочку неплотно прикрытой двери, заглянул в помещение, тревожно осмотрелся, расслабился, и смело вошел, небрежно толкнув дверь ногою. Лейтенант Исиков от неожиданности замешкался, спохватился, преданно рванул вслед за начальством. Если подвал и был оборудован под лабораторию, то никак не химическую, а скорее полиграфическую. Работающим прибором оказался ксерокс. Рядом на нескольких столах лежали кипы бумаг, – как девственно белых, так и оскверненных текстом. Кроме них присутствовали фальцовочный станок и дожидающийся связки и упаковки многосотенный тираж какой-то весьма упитанной брошюры. В углу за входной дверью обнаружился старенький диван с прикорнувшим на нем объектом – длинноволосым носатым юнцом, при виде которого Исиков вздрогнул, просветлел, вострепетал и утратил интерес ко всему остальному. Капитан, не теряя времени, занялся более подробным или лучше сказать – профессиональным осмотром помещения, оказавшимся, увы, безрезультатным. Ни тебе колб, ни реактивов, ни фасовочных агрегатов, ни резервов исходного сырья, ни запасов готовой продукции, если, конечно, не считать таковыми брошюры. Капитан Аргутинов счел своим служебным долгом ознакомиться с содержанием последней. Брошюра была озаглавлена просто и многообещающе: «Исповедь идейного наркомана». Имя автора отсутствовало, зато в анонсе сообщалось, что этот субъект, попав в конце 80-х на Запад и не найдя подходящей работы, был вынужден трудоустроиться раскаявшимся наркоманом в одну из антинаркотических коммун, в которой и оттрубил восемь лет, вовсю избавляясь от зависимости, которой не страдал. Покинув коммуну убежденным поклонником наркотических средств, переехал в США, где в целях завершения образования вступил в Сообщество Анонимных Наркоманов св. Мартина, работавшего на принципах 12-ти шагов. Там его убеждения выкристаллизовались в некое подобие системы или доктрины, каковую он и изложил, уединившись в глухих урочищах озер штата Массачусетс… Капитан присел на табурет, закурил и принялся исполнять служебный долг методом выдергивания цитат из контекста, купированием плеоназмов и игнорированием главного в ущерб побочному. Один только эпиграф избежал общей участи, очевидно, в силу пиетета к аристократическому происхождению автора; ручаться за остальное было бы проявлением неоправданной самонадеянности. «…удовольствие, которые остаются доступными для самого благочестивого пуританина, более вредны, чем удовольствия, которые он осуждает. Удовольствию чем-либо наслаждаться немногим уступает удовольствие не позволять наслаждаться другим людям, или – шире – удовольствие от власти. Поэтому там, где господствует пуританство, возникает чрезмерное стремление к власти. Любовь к власти причиняет гораздо больше вреда, чем склонность к выпивке или любой другой порок, против которого выступают пуритане». Лорд Бертран Артур Уильям Рассел. Скептические эссе. «…Согласно одной версии, Господь Бог, создавая мир, явно находился под кайфом. Согласно другой, прямо противоположной, он маялся в ломках, посему Вселенная есть не что иное, как продукт абстинентного синдрома…» «…Для большинства конвенциональность есть единственно возможная реальность; всё, что не охватывается ею, – сверхъестественно. Стало быть, иллюзорна не реальность, а наши представления о ней, наши кровные иллюзии, которые и являются для нас непререкаемой реальностью. Быть может, некоторые наркотики (мескалин, кокаин, анаша) вовсе не дурманят нас, но напротив, лишают привычной веры в привычную иллюзию как в реальность. Тогда и возникают либо открытия Иного, либо панический страх, коктейль из навязчивых фобий, перерастающих в манию преследования…» – Хм, – язвительно осклабился капитан, – коктейль, перерастающий в манию! Ну-ну… «…Мы ничего не употребляем в естественном, первозданном природном виде; все продукты проходят стадию «вочеловечивания» (или одомашнивания, доместикации). Между тем наркотики до сих пор остаются в первозданной дикости, которую полукустарное производство только усугубляет. Радетели бездарного оксюморона «здоровый образ жизни» над этим не задумываются, – здоровье, наверное, не позволяет, либо такое положение вещей их вполне устраивает. Ведь если к наркотикам подойти с тех же позиций, что и к прочим снадобьям, облегчающим тягомотину человеческого существования, то есть облагородить, одомашнить, свести к минимуму вредное, увеличить действенность полезного (к примеру, яркость впечатлений, интеллектуальную насыщенность эйфории), то идеологам «оптимального функционирования организмов» (подлинное название того, что именуют «здоровым образом жизни») просто нечего станет проклинать, кроме табакокурения и пьянства (тема скорее комическая, нежели какая-либо иная). А без борьбы и без врагов эти люди вести свой здоровый образ жизни не в состоянии, их вечно гложет потребность кого-нибудь за него агитировать, дабы самим не усомниться в оном. Вот такой идеологический наркотик действительно невозможно улучшить, и такой наркоман неизлечим – ни анонимно, ни поименно, никак…» «…Торговцам наркотиками не оставили выбора, они вынуждены продавать свой товар любому, будь то высоколобый интеллектуал, будь то недалекий баловник или даже откровенный придурок. Но, к примеру, тот же торговец оружием не продаст боевой пистолет без специального разрешения властей, а власти не дадут такого разрешения типу с расшатанными нервами. И это при том, что последний торгует не просто смертью, но насильственной смертью, тогда как первый – всего лишь средством, позволяющим на какое-то время устраниться от этого мира. Неудивительно, что некоторые пушеры задиристо заявляют: «Мы даем людям радость общения с Иными Небесами, дарим счастье отсутствия в этом дерьмовейшем из миров. А что можете предложить им вы, кроме ваших примитивных представлений о том, что вам угодно называть жизнью вообще и «здоровым образом жизни» в частности?» «…Каких только глупостей не выдумывают обыватели о наркотиках! И будто бы они, как и секс, являются основой бунтарства (Возможно так и есть, если имеется в виду та буря в унитазе, которую некогда учинили хиппи. Хрен торчком, мозги всмятку – вот портрет такого «бунтаря». Это соединение секса с наркотиками неслучайно. Оно свидетельствует об уровне удовольствия, получаемого этими уродами от наркотиков. Уровень – чисто физиологический: активизация нервных окончаний за счет подавления нервных центров. Для подобных субъектов абстинентный синдром особенно жуток: сирая душа мстит за пренебрежение, заброшенный интеллект бастует, покинутое поводырями тело изнывает в жестокой соматической тоске); и будто бы наркотики лишают людей силы воли (Разумеется, тому, кто рожден безвольным, наркотики ее не прибавят. Равно как и не убавят эту силу у того, у кого она имеется. Все это обычная клевета и напраслина обывательского духа, обожающего прятаться от проблем, зарывшись головой в песочек общепринятых заблуждений, фальшиво заламывать руки и глупо причитать: Ах, что эти наркотики делают с людьми!.. Но никогда не дающего себе труда задуматься над действительно насущной проблемой: что делают люди с наркотиками?)… «…Прометей не только принес людям огонь, но и научил их обращаться с ним как должно. К сожалению, наркотики свалились с небес без сопроводительных инструкций. И мы так с ними и обращаемся, как обращались бы с огнем, не будь Прометея…» «…Относительно анонимных обществ наркоманов скажу следующее. Мне жаль этих людей, большинство из которых оказались заложниками собственного малодушия и придурковатости общественных стереотипов. Они пытались уйти от удушающей идиотии «здравомыслия» в мечту, но оказались не готовы к походу, ибо ничего, кроме физиологических услад и физических страданий, извлечь из наркотика были не в состоянии. Да и по чести говоря, надо быть едва ли не сверхчеловеком, чтобы суметь извлечь из той варварской кустарщины, которой потчуют барыги наркоманов, что-то еще, помимо обыкновенной собачьей зависимости. И вот эти бедняги, измаявшись, исстрадавшись (на добрых три четверти по вине общества, которое ничего не делает для облегчения Пути, но напротив, загоняет в ад беспутья ценами, отношением, законами, словом, всем, чем может), не находят в себе сил не отказаться от мечты, обернувшейся скрежетом зубовным, не попытаться пойти на попятную, к тому, от чего бежали, – к подлому миру «нормы» и «здравомыслия». Уничтоженные морально и физически, утратившие всякое самоуважение, они хнычут и ноют самым прежалким образом: хотим любви, хотим достатка, хотим здоровья, хотим верить, что во всем этом есть истина и смысл… Нет горшего укора миру сему, чем это юродивое Сообщество Анонимных Наркоманов с его Двенадцатью попятными шагами во тьму низких истин ничтоже сумнящейся черни…» Капитан обжегся дотлевшей до фильтра сигаретой, тихо чертыхнулся, огляделся в поисках пепельницы и остолбенел, узрев мирно посапывающего Исикова, сумевшего каким-то немыслимо-милицейским образом приткнуться на том же диване, что и охраняемый объект. Райская идиллия: злостный наркоман и злобный бич наркомании чуть ли не в братских объятиях друг друга. Один умаялся от тиражирования бредовых идей, другой – от безуспешной ловли бандюг в окрестных горах: прочесываний, засад, досмотров… Смахнув слезу умиления саркастической ухмылкой, капитан затоптал окурок и вернулся к брошюре. «…Меры, предпринимаемые развитыми странами в их святой борьбе с наркоманией, не грешат разнообразием: ужесточение законов, расширение штатов, увеличение ассигнований и т. п. Зато у всех у них беспредельные перспективы: борись хоть тысячу лет, всегда придешь к тому, с чего начал: выколачиванию достаточного бюджета для все того же усиления, ужесточения, повышения квалификации etc. Правда, некоторые высокие чиновные умы, очевидно, утомленные своей узколобостью, в конце концов, додумались до бинома Ньютона: дескать, борьба с наркобизнесом должна вестись не только карательными мерами, но также путем внедрения своих агентов в самое сердце кланов и экономической блокады. Нужно-де постепенно поставить мафиози в такие экономические условия, чтобы им было невыгодно торговать наркотиками, а гораздо выгодней – медикаментами и оборудованием для спорта и любви… А знаете, Павел Иванович, – сказал Манилов, которому очень понравилась такая мысль, – как было бы в самом деле хорошо, если бы жить этак вместе, под одною кровлею, или под тенью какого-нибудь вяза пофилософствовать о чем-нибудь, углубиться!.. – О! это была бы райская жизнь! – сказал Чичиков, вздохнувши… Действительно, добиться этого очень даже просто: надо лишь перестрелять всех наркоманов с улицы, создающих спрос и рынок наркотиков, или же, если человеколюбию нашему претят столь крайние меры, разрешить открытую продажу наркотиков по твердым ценам, – как то предлагал еще тридцать лет тому назад Гор Видал…»