Спустя полминуты прошёл эсчекист, объевшийся и обленившийся – такому грози-ни-грози – всё равно ничего не сможет. Через две минуты из кабинета карака вышел ещё один, примерно такого же вида. За последующие восемь минут мимо Вани прошли ещё шестеро – все на одно лицо. Затем из своего помещения вышла Ананхр… Ваня внутренне улыбнулся: «Во! Её бы завербовать. Не обленилась ещё, работать может. Тех, кто наверху, уж точно не боится. Идеальный агент! Но только в мечтаниях…» Проволоча тряпкой следующие полчаса шахтёр подумал, что таким образом он может приглядываться годами и не сдвинуться при этом с места. Но и попытка у него толком одна – не поверят, сообщат, куда надо, и всё на этом кончено… Тут кто-то стал орать, причём яростно, на чумном языке. Немного издеваясь и как бы отчитывая. Из всего Ваня толком смог понять только два слова «тат» (в перевод «ты») и «шахр» (его он узнал первым; чумной мат, ругательства, как обычно, запоминаются в первую очередь). Вообще это какое-то непонятное явление: запоминать в чужом языке в первую очередь матерные ругательства. С одной стороны вроде кто-то запоминает их, чтоб понять не ругаются ли на него; с другой – чтоб ругаться самому, если что… Но это всё с виду. На самом деле это у всех происходит на каком-то подсознательном уровне… И вот чёрт его знает, откуда такое в нём взялось. Может, оттого что в детстве приучивают к особому отношению к мату, а во взрослом возрасте сам начинаешь понимать его «особый» смысл. Может, от самого генезиса мата, ведь производные от него слова, как правило, формируются каким-то алогичным образом. К примеру, слов «хуйня» и «пиздец» являются соответственно женским и мужским родами, хотя в корне их стоят прямо противоположные по роду гениталии. Или то, что сами матерные слова формировались из нечто того, что является интимным, и в силу этого и произносить их публично (как и сами эти «нечто») является неприличным. Может, никто поэтому так и критикует тех, кто не ругается матом, а разговаривает на нём, мол, вроде «Это чуть ли ни как голым ходить по улице – неприлично». И всё-таки, как ни крути, а сам мат сидит где-то в подсознании, и, наверно, поэтому большинство людей матерятся к месту, только если это выходит резко эмоционально и неожиданно для них самих. Крик закончился и почти сразу из-за угла выскочил довольно молодой и не настолько злой, как все вокруг, чум. Он шёл быстро и нервно: ясно, что на него орали. Но главное не это, а то, что его Ваня уже где-то видел. Всё ближе и ближе. Надо было вербовать его: он молод, расстроился, о чём-то вероятно, жалеет и мало общался с людьми. Но надо обязательно вспомнить его имя! Только, когда он прошёл, некая странная мысль ворвалась в голову: «Шинхр». Его так зовут. И тот, кто его отчитывал повторял это слово, а не то, матерное. «Брат Шинхр», – тихо, но чётко и даже вызывающе сильно произнёс Ваня. Чум, шедший уже у него за спиной, остановился и просто встал на месте. Шахтёр не поворачивал голову, а чувствовал это, как тот пытается осознать, что это было. Помимо этого чувство в сознание лез ряд мыслей о том, что же он делает сам. Вот он сейчас повернётся; он, Иван Тихомиров, тот, на кого сейчас все надежды на будущее, и не должен будет не сделать ни одной ошибки. Ни малейшей. Он славянин, светлые прямые волосы и аккуратное доброе лицо. У него не торчит правый клк, как у всех чумов. Глаза его не жёлтые и не фиолетовые, а серые и спокойные оттого, что не приходилось ломать окружающим кости и резать тупыми ножами медленно и бесконечно только для того, чтобы узнать то, что поможет сделать тоже самое с другими, или просто из удовольствия. Всё это Ваня увидел, когда обернулся, чуть-чуть, в пол-оборота, чтобы тот не узнал его. «Ты что-то сказал?» – спросил Шинхр по-русски, продолжая дышать тише, чем кто-либо проходивший по этому коридору. «Ты не Тамерлан. – пытался пробиться некий внутренний «животный» голос. – Ты не можешь так идти напролом». «Тамерлан ходил под таким же голубым небом, под которым хожу и я», – ответил ему шахтёр и сказал вслух: «Ты знаешь, чем всё это кончится. И мы знаем. Ты у них под колпаком». Было сказано столько всего непонятного, что чум не смог определится с того, что ему спрашивать первым. – Разве ты не видишь этого? – шепнул Ваня. – Чего этого? – Что ты им не нужен… Ты для них пустое место. Они казнят тебя. – Казнят? – Шинхр отвёл глаза в сторону и слегка вздрогнул – это было попадание в точку. – Да. Присоединяйся к нам. Мы сможем помочь тебе. – К Вам? Что ты… – Не смотри на меня. Внешность обманчива. Ты ещё молод, многого не видел… Я говорю от имени церкви… от имени священной Инквизиции… Услышав это, в его глазах что-то хлопнулось; Инквизиция оказалась тем, чего они боятся больше казни. И чего они боятся так, что готовы прятаться от этого даже за человеком. – Я не совсем понимаю… – Понимаешь… Должен понимать… – Зачем я вам нужен? После этой фразы с Вани сошло дурное предчувствие, и он чуть не вздрогнул от этого – тот поверил в его причастность к церкви, или, по крайней мере, посчитал такое возможным. – Через несколько месяцев здесь пройдёт неделя покаяния. Нам нужны осведомители. – Я должен указывать на других? Я… – Ты! Ты избежишь суда… А указывать ты ни на кого не должен… – Я… – Ты! Ты должен сделать кое-что другое. Не хочешь ради себя, сделай ради святой церкви. Ради святой Инквизиции. И тебя избежит кара Чёрного Камня. Так записано в Силан-жах. Вот оно. То самое, чем пользовались инквизиторы средних веков, не многим отличающиеся от чумных. Пугали людей неизвестностью. Необразованных и недалёких людей. Тем, что «так записано», «так сказано», а кем? Самими же инквизиторами. В итоге и получалось, что «ты должен помогать нам, потому что так сказали мы…» И работало же. Ещё как работало. – Я должен подумать. – Подумать… Непозволительная роскошь для того, кто ещё молод. – Я не… – Подумать – это тоже самое, что сказать, что ты сомневаешься в святой церкви. Ты сомневаешься в святой церкви, Шинхр? – Нет. Конечно, нет. Я… – Раз нет, так завтра и поговорим о том, чем ты можешь быть нам полезен. На следующий день Шинхр и не подумал сомневаться. «Если он будет колебаться – убей его», – указал префект ещё с утра. Убивать не пришлось. «Если всё в порядке, то скажи, что нам надо его проверить – годен ли для работы с нами. Болтливых мы не любим. Тупых тоже. Ты знаешь, как это сделать». И Тихомиров знал. Говорить пришлось на том складе, где не так давно умирал Рафаил. Следов не было: только запах. Запах липкой человеческой крови и любящего сердца, которое больше не стучит. Ваня ощущал что-то такое, отчего собственное сердце билось как-то странно: не больно, но словно выталкивалось из тела, словно внутри не осталось места для него. – Нам нужны доказательства твоей веры. Шинхр кивнул. – Ты должен будешь достать для нас некоторую информацию. Из архивов. Если она соответствует той, которая имеется у нас, то всё в порядке. – А если нет? – Лучше, чтоб она соответствовала… Для тебя лучше… Так. Теперь достань нам два документа: первый – список действующих начальников «группы». Это достаточно толстая книжечка, но заполненная сейчас примерно наполовину. Там краткие биографии, характеристики и кое-что ещё (это Тихомиров знал от Дмитрия). Второе – из начальства транспорта. Участок «Днепропетровск – Донецк – Ростов-на-Дону. Полный план с расшифровками. На всё это тебе – неделя. Дух Рафаила витал сейчас очень близко. Он беспокоен и напряжён и давит на всё вокруг. И его сильные целеустремлённые глаза смотрят на каждого чума. Шинхр учтиво кивнул головой, понимая свою безысходность. «Слава великой церкви», – прошептал он. Болотников – Живенко Бушенки. Решетиловка. Полтава. Группа Хмельницкого добралась. Спустя три дня добрался и батальон Болотникова. Рапорт Главнокомандующему от майора Болотникова. «Считаю необходимым лично сообщить о нарушении приказа главнокомандующего. Вами было дано указание о прикрытии отхода основных сил из района Кременчуга и удержании данной позиции до 09:00. Мной, в связи с обстоятельствами, был отдан приказ об оставлении этих позиций за 15 минут до истечения срока. Готов нести ответственность в соответствии с действующим Уставом «Офицера Свободной Земли».» Майор Сергей Болотников. Когда Хмельницкий прочитал «это», его лицо побелело, а на плечи осело что-то несоизмеримо тяжёлое. В такую ситуацию он ещё не попадал.