Срочно вызвали Болотникова. «Майор, это что?» – мощный украинский палец ткнул в нежелательный документ. – Рапорт, товарищ главнокомандующий». – Вы знаете, сколькие это видели? – Никак нет, товарищ главнокомандующий. Виктор вздохнул – достаточно одного человека, чтобы потерять возможность «без затруднений» уничтожить «это». – Серёга, ну кто просил? Кто просил строчить такую хуйню? – Я Вас не понимаю, товарищ главнокомандующий. – Да хули ты не понимаешь?!… Ты всё сделал, как надо… План включал в себя вероятность раннего отхода… Я же тебе писал, в нашей группе информатор. Писал? – Так точно, товарищ главнокомандующий. – Всё теперь понял? – Так точно, товарищ главнокомандующий. Хмельницкий схватил его рапорт и нервно потряс перед собой: «Так, а с хуйнёй этой мне что теперь делать?» Молчание. – Ты б лучше в жопу себе засунул этот рапорт, а не мне подал. Так бы его никто не увидел… А теперь увидели… Пиздец, блять. Ты чем вообще думал, когда писал это, майор? – Я знал все последствия, товарищ главнокомандующий… Я солдат. И моё дело уничтожать противника, а не за крысами гоняться… И если я выполнил задачу не так, как было в плане, то я её проебал. А раз проебал, так и моё право солдата признать это сразу. Хмельницкий встал со стула и подошёл близко, настолько близко, чтоб слышать его можно было только шёпотом: «Ладно, майор… Сейчас из-за этого пиздец может начаться… Но знай. Ты один из лучших у нас… Я бы явно надо лучше учиться разбираться в людях…» Виктор похлопал его по плечу: «Ступай, дружище». Большего он сделать не мог. *** Миша вошёл в избу. Тот же милый домашний запах, что был в Кременчуге, теперь переселился и в Полтаву. Это особенность женской души: «делать уют». Когда приходишь и «чувствуешь дом». Место, где можно чувствовать себя по-другому. Здесь его уже полчаса ждала Наташа. «Миш, ты когда-нибудь вообще бываешь в хорошем настроении?» – она и правда уже не помнила, когда это было в последний раз. Даже когда он получал ещё одну звезду на погоны, смотрел на это как на чудо, словно кто угодно другой заслужил этого больше. «Да», – ответил Миша и чуть ли ни собрался уходить; мыслей много, а говорить не хочется. «Товарищ капитан, повернитесь, пожалуйста, лицом», – Наташе до боли надоели эти натянутые отношения: то ли любит, то ли ненавидит, то ли ещё чего-то похуже. И так целый месяц. Миша остановился и развернулся, продолжая смотреть в мнимого врага за окном. Вот он, стоит там, за окном. Зелёный здоровенный чум с противным длинным клыком, торчащий изо рта. Его глаза как два отравленных змеиных шарика. Ядовитых и циничных. А руки… Когти отращенные годами и обязательно с оставшимися там частицами человеческой крови. Только эсчекистам было запрещено показывать замазанные красноватым веществом лапы, только им поддерживали дисциплину порядком, а не поощрительным истязанием противника. «Эсекист, имперский солдат – все они чумы, – думал Миша. – Все они бы с удовольствием съели бы моё 21-е отделение. И все они одни и те же, и не важно, на каком поводке их держат… Их всех надо уничтожить…» 21-о отделения уже не было, всё осталось лежать на окраине Кременчуга. И во всё отделении были одни девушки не старше 25. Только себя винил Миша. Это он полмесяца назад взял их в свою роту. Возьми кто другой, и они были бы живы. Они могли бы сейчас стоять рядом с ним. Могли бы так же мило улыбаться. Могли бы быть кому-то жёнами, а кому-то мамами. Миша повернул голову, желая сказать о том, что ему надо идти и наткнулся на зелёные глаза Наташи в пятнадцати сантиметрах от своих. «Я что-то сделала не так?» – ей, действительно, так уже казалось. «Нет…» – он легонько замотал головой. «А что тогда?» – она собиралась было уже прямо спросить «хочешь или нет», «меня, такую как есть», но не смогла, что-то не давало ей это сделать. Скорее, то, что сделать это должен был он сам, не спрашивая, а понимая уже давно по её глазам. И они оба замолчали. Всё казалось таким противным, тем более для девушки, которая является сотрудником санитаркой части. Которая должна спасать людей от смерти, успокаивать, утешать их, чтобы они щли в бой, не думая о том, что уже убили их товарищей, что, конечно, убьют и их, чтобы ей потом пришлось лезть под пули за ранеными хотя бы половины, но не всей, группы, отправленной в атаку. И вот перед ней стоит один из таких военных, который уже десятки раз пережил стресс, оглушающий сознание вместе с тишиной, наступающей после боя. Пережил десятки смертей своих ближайших друзей. Который за всю свою свободную жизнь только и думал о том, как бы убить побольше чумов. И она от него чего-то хочет? Да даже, если война и сегодня закончится, и ему и всем остальным, побывавшим на Диком Поле, придётся только лечиться. Да, это всё оно, Дикое Поле, думала Наташа. Это его дух делает из них, чьих-то будущих мужей, бесконечных солдат, которые до конца жизни будут думать о «местах дислокации» и «выдвижении правого фланга на ударную позицию». Раньше это черноземное плодородное поле называли «диким» из-за постоянных кочевников, не дающих спокойно работать, теперь – из-за самых массовых сражений с чумами. Эту стратегию придумали люди, ведь в степи Солнце светит куда сильнее, чем в лесу. А чумы плохо реагируют на Солнце. Именно поэтому самые серьёзные столкновения с маки происходят именно там. Опасность в том, что артиллерия, которую чумы используют при каждом таком разе, усовершенствована ими особенно эффективно. Чумы доработали противопехотные мины, совместив их с артиллерийскими снарядами. Давно используемые кассетные боеприпасы имели особенность разрываться до подлёта к земле, тем самым увеличивая разброс осколков (шариков, расставленных по всему объёму заряда) на порядок. Чумы смоделировали эту технологию и получили снаряд, в полёте разворачивающийся вертикально, давая подобный эффект. «Нет, нельзя его мучить. – подумала Наташа. – Да и меня тоже нельзя столько мучить… Раз нет, значит не хочет». Эти мыли затаились где-то очень глубоко: заломило внутри и осело как твердый известняковый камень, пожелтевший и крошащийся, медленно и бесконечно. Ещё чуть-чуть, и она совсем не сможет говорить, только плакать. «Знаешь что, Миш. Иди, не надо ничего говорить», – Наташа развернулась, почувствовав, как у неё начинают выступать слёзы. – Наташ… – Иди – она присела на кровать и повернулась так, чтобы он не мог видеть её лицо. Миша посмотрел на комнату, посмотрел на чума, которого никогда и не было за окном, посмотрел на Наташу, со всё той же чёрной как ночное небо косой, и тихо сказал: «Прости». Он подошёл и сел на кровать совсем близко к ней, у спины, так, чтобы, если бы она захотела прикрыть своё лицо, ей не пришлось бы разворачиваться, и осторожно, медленно опустил свои руки на её предплечья: «Прости, Наташ… Мне стоило намного раньше это сделать…» Она развернулась: чуть покрасневшее лицо, маленькие капельки слёз, скатывающиеся со щёк и большие зелёные глаза. Миша прижался губами к её шее и поцеловал. Потом ещё и ещё. Совсем нежно. Будет это была не кожа, а эфир воздушного облака, будто, если дотронуться сильнее, чем можно, то он растворится. И мигом почувствовал, как она расслабляется, как все её нервы, только что так сильно напряжённые, становятся свободными, воздушными. Как её дыхание переходит от нервозности к страсти… Сначала тепло, которое греет где-то внутри, куда никому не проникнуть. Потом дыхание. Оно отражается в ушах так, что замедляется время, и не слышится ничего больше. Заскрипела входная дверь. И они оба повернулись в ту сторону: сколько времени прошло, никто не знал – сколько-то много. «Наташ, ты не видела Живенко?» – на пороге показался повстанец. Лицо окаменевшее и всё в морщинах, пара шрамов и стеклянные глаза – олицетворение образа идеального маки. «Ох, это я помешал… Но тут дело срочнее некуда». Капитан спецназа Максим Северский. «Тебя тут не хватало», – подумал Миша, поднимаясь с кровати. Он натянул китель, одел сапоги, валявшиеся на полу в разных сторонах, и вышел из дома. «А что случилось?» – спросила Наташа, не понимая, как можно было так бесцеремонно всё испортить. «Тебе лучше не знать», – Северский отрицательно покачал головой и удалился вслед за Живенко. На улице хлестало крупными каплями. Где-то далеко сверкало. Сверкало сильно, а вот грома почти не слышалось. И ветер дул настолько сильно, что даже те берёзовые деревца, что стояли под полсотни лет, склонялись до самой земли. Такую погоду сложно назвать дождём; это дождевой шторм. «Ну, что там», – Миша стоял неподвижно и полный ожиданий. Он видел, как тот говорил с Болотниковым четыре дня назад. Этот диалог о том, что будет после отступления, как из-за этого они чуть не постреляли другу друга. И сейчас глаза этого спецназовца, хоть и смотрели столько же непроницаемо, всё же отдавали воспоминанием того момента. «Болотников. Его судят», – минуя дождь проговорил Северский. Сзади стояла Наташа. Её косу прикрывал большой чёрный капюшон, и оттуда чуть поблёскивали всё те же сильные зелёные глаза. Если бы не она, здесь бы вполне возможно началась драка. Миша не стал этого делать при ней: те, кто спасает жизни, не должны видеть ненависть к своим. Еле сдерживаемые слова, процеженные сквозь зубы, это всё, что он сейчас мог: «Где это?» «Пойдём», – Северский кивнул, продолжая быть всё тем же спокойным и сдержанным. «Может, он гордится этим? – думал Миша. – Может, он и пошёл в спецназ, чтобы не быть как все? Чтобы ощущать разницу между всеми, кто здесь есть. Здесь же достаточно слабых людей, кто убежал от чумов из-за страха. Может, ему нравится считать здесь всех такими? А сейчас он пришёл, чтобы показать это нам? Зачем ему всё это? Почему пришёл он, а не кто-то другой?» «Я пойду с вами», – тихо и решительно сказала Наташа. – Не надо. Останься здесь. – Нет, товарищ капитан. Это не в Ваших полномочиях. – эту особенность Миша в не выискивал уже очень давно. То, как не любит она смешивать личную жизнь с тем, что относится к войне. Ей виделось это недопустимым: «А что, если, когда мне понадобится выбирать, я буду слушать свои эмоции. Ты ведь знаешь, к чему приводят эмоции в бою. Из-за этого могут погибнуть намного больше… Только из-за того, что я лишний раз посмотрела в твою сторону. А это же и есть эмоции… Я буду перевязывать кого-то и думать о тебе… А если я буду думать о тебе, а не о том, кого перевязываю, могу сделать это неправильно. И что из этого выйдет? И это только я, старший лейтенант. А что можешь сделать ты, капитан? Не пустить всё моё отделение туда, где нужна будет помощь только из-за меня одной? Сколькие погибнуть из-за этого?» И сейчас, когда никакого боя не было, она не хотела отгораживаться, хоть и Болотникова она знала не так давно. Вообще военных принято судить на закрытых процессах; так, чтобы никто не видел. Но у украинских маки это правило не распространялось – когда-то выбирали также в открытую, теперь также в открытую и судили. И даже сейчас, в дождь, ни у кого не повернулся язык предложить зайти в помещение. Все в парадной форме; перед полуразрушенным зданием когда-то существовавшей местной администрации древних небольшой дубовый судейский стол, накрытый красной скатертью, за ним трос; справа от них по идее должны были бы быть присяжные, но их там не было; слева небольшая трибуна, собранная из ящиков и матбаз; немного дальше стул, где сидел сам майор, охраняемый двумя гвардейцами. Вокруг везде народ: все солдаты, воюющие за свободу, но кто-то санитар, а кто-то инженер. Главнокомандующий вместе со всеми, но в первом ряду. Его фигура высока и весома, но беспомощна в таком окружении – тех, кто может только смотреть.