Она тихонько рассмеялась. Лукреция знала, как ревностно Чезаре относился к любым проявлениям внимания к ней со стороны других мужчин. — Но ведь быть замужем это хорошо, Чезаре. — Ты дочь Папы, — сказал он, когда она подставила ухо для ответа, слегка наклонив к нему голову. — И все принцы Европы будут добиваться твоей руки. Он быстро коснулся пальцем ее подбородка, повернув ее лицо к себе. — Но им не будет дела до твоего сердца, — с жаром произнес Чезаре. Она внимательно поглядела на него. Улыбка сползла с ее приоткрытых губ, когда она осознала, что слова его не шутка. — Может, мне стоит поступить как ты, брат? Принять духовный сан? Посвятить себя Господу? — Возможно, так лучше всего, любовь моя, — вздохнул он. — У Папы так много врагов? — встревоженно спросила Лукреция, вглядываясь в его лицо. — Как у нашего отца, возможно, нет, но как у Римского Папы — множество. Чезаре уже корил себя за то, что начал этот разговор о врагах и замужестве. Он, видимо, забыл, что под роскошью и обольстительностью наряда, все еще пряталась маленькая девочка, которой нет необходимости вникать в тонкости политики. Однако же и лгать ей, он не желал. Чезаре накрепко сжал ее ладонь и проговорил у самого ее уха: — Но тебе не о чем переживать, пока я рядом, сестренка. После его слов, на лице ее снова расцвела отрадная сердцу улыбка. Молчание Господа. Часть пятнадцатая После коронации процессия снова пришла в движение через весь город к Латерану. Впереди кареты Борджиа выступал герцог Гандийский, окруженный знатными сеньорами городов и замков, подчиняющихся церкви. В руках герцога был развернут папский штандарт с изображением красного быка на золотом фоне с одной стороны и трех черных лент с другой. Над этими символами возвышалась тиара и ключи Святого Петра. В хвосте процессии, в окружении кардиналов, шествовал сам Папа на ослепительно белом иноходце. Голову понтифика венчала массивная тиара. Он бодро восседал на жеребце, словно победитель, завоевавший город: на сухих губах играла блаженная улыбка, несмотря на тяжелую корону, голова его была высоко вскинута. И только Чезаре мог заметить, как подрагивали руки отца, стискивающие поводья, а глаза, победоносно взирающие вперед, подернулись поволокой утомления. Чезаре опять оказался в карете рядом с матушкой, Лукрецией и Джоффре. Он бы намного лучше смотрелся на черном жеребце с папским штандартом в твердой руке, но, поглядев на Хуана, изнемогающего от жары под тяжестью доспехов, епископ вздохнул с некоторым облегчением. Тут, в тени кареты, рядом с семьей он был вполне умиротворен, но рука его все же покоилась на эфесе шпаги — скорее по привычке, чем по необходимости. Никого и близко не подпускали к кортежу. Улицы, по которым следовало шествие, были затянуты бархатными и шелковыми драпировками, а процессия то и дело проходила сквозь триумфальные арки, возведенные то тут, то там на всей протяженности пути. Торжественные надписи, развешанные повсюду, восхваляли нового понтифика, сравнивая его с Александром Великим. Лукреция и Джоффре без устали обсуждали все увиденное: и роскошные наряды знатных вельмож, и богато украшенные улицы, и молодых людей, декларирующих хвалебные стихи на помостах, выстроенных на площадях. Ванноцца же, напротив, была молчалива. С застывшей маской смирения она рассеянно глядела по сторонам. Чезаре с легкой грустью наблюдал за сестрой и младшим братом, за их восторгом и волнением, за остроумными комментариями и удивленными восклицаниями. Лукреция иногда перехватывала взгляд Чезаре и тепло улыбалась ему, не прекращая меж тем болтовню с Джоффре. Солнце уже было на закате, когда кортеж возвратился в папский дворец. Там ожидался роскошный прием — только для самого близкого круга, с танцами и пасторалями. Когда Лукреция выходила из кареты, опираясь на протянутую руку Чезаре, она быстро шепнула у самого его уха: — Первый танец за тобой, братец! — и улыбнулась самой лучезарной из всех своих улыбок. Он изобразил, что весьма польщен, касаясь губами ее руки. Он и в самом деле был польщен, хотя первые танцы с сестрой всегда принадлежали только ему с тех самых пор, как Лукреция стала выходить в свет. — А что же со вторым танцем, сестрица? — поинтересовался он. — О, второй я пообещала Хуану. — Хуану? — переспросил несколько удивленно Чезаре. — Ну, конечно! Он такой, — брат на секунду задумался, подбирая нужное слово, — сиятельный в своих доспехах. Лукреция метнула взгляд на обливающегося потом герцога Гандийского и прыснула от смеха, но тут же приняла серьезный вид, поймав на себе неодобрительный взгляд матушки. Джоффре выпрыгнул из кареты последним. Чезаре, взяв под руку Лукрецию, протянул вторую Ванноцце. Все вместе они, наконец, укрылись в тишине и прохладе дворцовых стен. В палате Папагалли, со стрельчатым окнами под высоким потолком, курились благовония мирры и ладана, вечернее солнце золотило стены декорированные шпалерами с изображением экзотических попугаев. Роскошные сундуки и кассоне, расставленные по периметру зала, хранили многочисленные папские платья и украшения — тут святому отцу предстояло облачаться в церемониальные одежды, здесь же сегодня его освободят от исполинской тиары и непомерно тяжелых для такого жаркого дня мантий. Некоторое время отец молча стоял у зеркала, пока лакеи суетились вокруг него. Он смотрел перед собой невидящим взглядом, тиара на его голове поблескивала драгоценными камнями и жемчугом. — Я более не Родриго Борджиа, — произнес он тихо, словно бы в пустоту. Чезаре, до этого ожидающий в дверях, вздрогнул и подошел ближе. — Я — Александр Шестой. — Но ты ведь знаешь, кто ты, — ответил Чезаре. — Ты по-прежнему мой отец. — Я более не я, а Мы, — Родриго все также отрешенно смотрел перед собой, пока юные камергеры снимали с него покровы литургических одеяний. Он вздохнул: — Мы там были так одиноки! Когда корона увенчала нашу голову. Чезаре покосился на отца, едва сдерживая улыбку. Его вовсе не удивляло, как быстро папа вживался в роль святого отца. Между тем, Родриго продолжил: — И смиренны, — он рассеяно коснулся тиары рукой, затем добавил: — Даже напуганы! — Ты удивляешь меня, отец! Чезаре неторопливо обошел Родриго и остановился за его спиной. — Ты бы удивил сам себя, коснись тебя такая судьба, — серьезно произнес Родриго, глядя на сына в отражении зеркала. — В одиночестве, которое разделяло одно лишь молчание Господа. Чезаре усмехнулся про себя драматизму отца и с легкой иронией пробормотал: — Но Он должно быть всем доволен, святой отец. Когда с головы понтифика, наконец, сняли тиару, из груди его вырвался невольный стон облегчения. Он осторожно размял шею и, бросив на сына усталый взгляд, спросил: — В самом деле? Почему? — Потому что земля нас пока не поглотила, — с оттенком холодного сарказма в голосе проговорил Чезаре. Родриго дернул рот в ухмылке. Никто не заметил, как отец с сыном обменялись выразительными взглядами. Вера в Господа у отца была куда крепче веры его нерадивого сына, но, между тем, она никогда не была фанатичной. В кругу семьи часто отпускались неоднозначные шутки, в которых иным бы привиделось богохульство. Покончив с церемониями, отец отпустил слуг и снова обратился к сыну: — Ты должен мне помочь, Чезаре, — он поднял на сына затуманенный взор и порывисто схватил его за руку. — Помочь мне расшифровать… Язык Родриго внезапно заплелся, глаза растерянно забегали по сторонам, затем, точно наткнувшись взглядом на сына, он сбивчиво промолвил: — Великое… молчание Господа. При этих словах Папа повалился вниз. Чезаре успел подхватить его отяжелевшее тело, не дав ему оказаться на полу. Тут же подоспели лакеи, но епископ рявкнул им, чтобы они убирались. Отец, к счастью, быстро пришел в себя и, схватившись за голову, недоуменно поглядел на сына. Чезаре с облегчением выдохнул. Отец напугал его. Никогда раньше Родриго не лишался чувств. — Пойдем, — Чезаре подхватил отца под локоть, позволив ему опереться на себя. К черту прием, отцу необходим был отдых. Он вовсе не святой, а лишь человек в годах, измотанный бесконечными церемониями и жарой. — Помоги мне исполнить Его волю, — бормотал Родриго, нетвердо ступая рядом с сыном. — Нам доверены ключи от Его царства, — приговаривал он. Папа явно бредил, он верно еще не отошел от помрачения. Чезаре лишь терпеливо кивал в согласии, неуклонно ведя отца наверх, в его покои. Простите мою обезьянку. Часть шестнадцатая «Ремесленник, делай, пожалуйста, свое дело, если тебе это удается; лечи тела, если можешь, а если нет — убивай и требуй платы за свое преступление» Франческо Петрарка Микелетто Корелья вовсе не по душе было его очередное задание. Не то, чтоб он их жалел — милосердия он не знал. Но когда наемник услышал, что говорят о Борджиа, семейка испанцев сходу пришлась ему по вкусу. Судачили большей частью о новом понтифике: что он обезьяна в митре, что в нем нет ни толики праведности, которой должен обладать человек церкви; якобы он распутник, сластолюбец и жестокий манипулятор, жадный до власти и денег. Однако то, что для других было пороками, Микелетто виделось истинными добродетелями. Если будучи таким чудовищем, этот человек смог занять престол Святого Петра, разве то не была злая ирония для благочестивых сановников, да и всех жителей Италии? Он — подлинное дитя времени, в котором живет. Если все, что говорили о Родриго Борджиа, было правдой, то Микелетто первым бы пожал ему руку и с готовностью поступил бы на службу к такому хозяину. Но пока у него был иной хозяин и другие задачи, а возможности повстречать Родриго Борджиа лицом к лицу Микелетто так и не представилось. Поэтому он хладнокровно подготовил план, следуя которому уже сегодня ночью семья каталонцев должна была прекратить свое существование. Микелетто в течение нескольких лет промышлял заказными убийствами. За эти годы он отточил мастерство злодейства до совершенства. Многие бы подумали, что он выбрал такой путь из-за природной жестокости, но Микелетто отнюдь не любил причинять боль. Способы убийства он избирал по возможности гуманные, разве что не было другого пожелания от нанимателя.