La Bella. Часть двадцать шестая Жизнь в стенах Ватикана потекла своим чередом. Знойное лето в Вечном Городе уступало место прохладе осени. И хотя дни все еще наливались жарким солнцем, с утра город накрывала бодрящая роса. Вечерело быстро, а синие студеные ночи более всего напоминали, что лето окончилось. Лужайки во дворах все еще зеленели, но на вековых платанах вдоль Тибра предательски желтели листья, сообщая о скорой зиме. Пережив тяготы первых недель управления престолом Святого Петра, Александр, наконец, смог заняться тем, о чем мечтал с того самого дня, как тиара понтифика коснулась его головы — вкусить счастье обладания безграничной властью. Той властью, к которой он стремился всю свою жизнь. Он упивался этим новым ощущением со всей беззастенчивостью: раздавал распоряжения и указы, ревностно следил за реновацией своих покоев, принимал послов и сановников из других государств. Какое же благостное чувство знать, что он может влиять на политику не только в Италии, но и всей Европы, ведь все принцы и короли нуждаются в папском благословении. Между тем, больше Александр не позволял ослепить себя ни лестью, ни увещеванием, ни лицемерием. Благосклонно принимая все преимущества, что новое положение ему приносило, он более не забывал, сколь многих злит само существование рода Борджиа на этой грешной земле. Помимо политических козней и укрепления положения семьи, мысли Александра витали в высоких сферах искусства. Следуя примеру Сикста IV, он пригласил к себе в Ватикан великого Пинтуриккио — художника, признанного гением уже при жизни. В свое время хитрец Сикст не поскупился на Боттичелли и Гирландайо, подарив миру великолепие Сикстинской капеллы, а теперь Александр желал превзойти его в служении искусствам. Пинтуриккио предстояло расписать личные апартаменты понтифика, а затем его ждали многочисленные залы Апостольского дворца. Но жизнь Александра не была бы столь полна, если бы в последнее воскресенье месяца некая Джулия Фарнезе не попросила частную исповедь лично у понтифика. А он, само собой, не отказал этой известной во всем Риме красавице. Но Родриго и представить не мог, чем обернется для него знакомство с юной Фарнезе. Стоило этим трепетным раскосым глазам испуганной лани глянуть на него через решетку исповедальни, как Борджиа понял, что пропал. Грехи, в которых она призналась, отвращение к мужу и прерывание беременности, не были новостью в стенах исповедальни. Многие женщины до нее испытывали подобное, ведь сколь редко дама из знатной семьи могла выбрать себе мужа? Такие браки заключались не по любви, и не на небесах. Сотни бедняжек открывали свою грешную душу в полумраке исповедальни, веруя, что частая решетка сокроет их лица. А Джулия, по-видимому, надеялась, что столь тяжелые грехи ей сможет отпустить только понтифик лично. Но пока она говорила тихим бархатным голосом о своих злоключениях, Родриго Борджиа все яснее осознавал, Джулия пришла не за прощением. Окутанный тонким запахом ее духов, он осторожно разглядывал светлый лик, проступающий в полумраке. Она говорила быстро и тихо, будто ужасаясь своих слов, краснея от собственной откровенности, но глаза ее робко стремились поймать его взгляд. И несколько раз взоры их пересеклись, осторожно и пугливо, будто преступая запретную черту. Своим тихим голосом и словами девушка точно плела тонкую сеть искушения, недвусмысленно намекая на то, как отчаянно она нуждается в защите и любви. И он попался, как сумасбродный мотылек, летящий на яркий свет костра. Джулия Фарнезе ворвалась в жизнь Родриго, подобно свежему ветру по весне. И хотя по всей Италии природа увядала, готовясь к зиме, в душе Папы расцветала молодая любовь во всем ее трепетном и упоительном великолепии. Он снова испытывал давно забытые юношеские чувства, когда женщина вызывает не столько плотские желания, сколько преклонение и восхищение. Джулия сочетала в себе холодную ангельскую красоту и жаркую демоническую обольстительность. Пышные локоны ярко-медных волос оттеняли идеально ровную перламутровою кожу, безупречное лицо ее было словно выточено гениальным скульптором. Огромные влажные глаза цвета прохладной молодой зелени под медными густыми ресницами обещали все и одновременно ничего. Родриго поселил La Bella в пустующем ныне дворце Орсини, беззастенчиво указав ей на подземный проход, что соединял дом с Ватиканом. Девушка дала ему понять, что будет не против его визита. Родриго не нужно было просить дважды. Бог свидетель, он и правда старался хранить целомудрие, заняв престол. И до сих пор ему это удавалось. Заботы и тревоги на новом посту занимали все его время и отнимали все силы. Но стоило молодой бестии поманить его своим холеным тонким пальчиком, как в Борджиа взыграла давно позабытая энергия и сила. Не раздумывая, он погрузился в пучину страсти. Он мог любоваться ее красотой часами. Поутру в льющемся из окон солнечном свете она сидела нагая перед зеркалом, грациозно прочесывая гребнем рыжие локоны, доходящие до белоснежных ягодиц. Джулия лукаво поглядывала на Родриго, улыбаясь победоносно и загадочно, словно ей были известны все тайны мироздания. И она, конечно, знала, что ей предстоит причесаться еще раз, когда он покинет ее покои, ведь ни один мужчина не сможет устоять — не запустить пальцы в эти рыжие, отливающие золотым шелком волосы, не спутать их в порыве страсти. Джулия была настолько прекрасна, что, казалось, сошла к нему с полотен Боттичелли. Ее молодость сияла подобно родниковой воде, выпив которой и сам Родриго молодел, забывая все тяготы. Жизнь его нынче напоминала рай не земле, и он наслаждался каждым днем, словно заново родившийся младенец. Его радовала синева неба и свежесть ночного воздуха, радовало пение птиц, и даже осенние ливни казались благостью. Само собой Александр знал, что о его любовных похождениях уже шепчутся, но он совершенно не заботился о том, ведь за каждым кардиналом из консистории можно было найти подобные грехи. Стоит ли вспоминать дюжину бастардов почившего Иннокентия? Как и у любого сильного человека мира сего, у Родриго имелась собственная сеть шпионов и доносчиков, и он хорошо знал обо всем, что происходит в стенах Ватикана и за его пределами. Поэтому, получив известие, что против него плетут интриги, он вовсе не был удивлен. Он был готов к такому повороту. Между тем, все больше тревог ему доставляли сведения о его старшем сыне. Кажется, у того на службе появился собственный шпион и наемник. Что же, Чезаре всегда был на два шага впереди ожиданий отца. Было в нем нечто такое, чему Родриго его никогда не учил — дьявольская расчетливость и, порой, пугающая холодность, граничащая с жестокостью. Но отец больше не станет осуждать сына, не в этот раз. В том положении, что оказалась их семья, возможно, им скоро пригодится наемный убийца. Так делают все взрослые. Часть двадцать седьмая Лукреция выскочила из залы, ведущей в покои отца, все еще сжимая в ладони золотой кулон в виде морского конька. Подарок Джулии. Матушке, верно, не понравится, что девица, о красоте которой судачит весь Рим, свободно пребывает в папском дворце, словно она хозяйка там. К тому же, с нее рисует портрет сам Пинтуриккио. Немыслимо! Нынче Лукреция бывала в Ватикане почти каждый день. Отец пожаловал ей собственную карету и охрану, она обрела определенную свободу передвижения и сразу почувствовала себя старше и значительнее. И даже Чезаре, казалось, признал, что она больше не дитя, и начал посвящать ее в хитросплетения политических игр Ватикана. Конечно, он о многом умалчивал, но основных врагов она теперь знала в лицо. Делла Ровере, Орсини, Колонна — все эти семьи были настроены враждебно по отношению к Борджиа. От них стоило держаться подальше, однако и прекратить общение было невозможно, ведь дипломатия, прежде всего, предполагает нейтралитет. Нужно научиться носить маски, улыбаться даже тем, кого ненавидишь, сохранять спокойствие даже когда внутри все кипит от злости. Вежливость и такт. Так всегда наставлял отец, и уроки любезности Лукреция усвоила безупречно, вот только управлять своими эмоциями она еще не могла. А эта Джулия Фарнезе в совершенстве владела искусством самообладания. От того и казалась такой недоступно красивой. Лукреция уже немного завидовала красоте и грации своей новой подруги. А она сразу решила, что хочет подружиться с этой рыжеволосой красавицей. У нее никогда еще не было такой взрослой и очаровательной подруги. В размышлениях о том, какое место занимает Джулия в жизни отца, Лукреция брела по коридорам папского дворца. Она догадывалась, что это должно быть имеет отношение к его разрыву с матерью, но ведь он обещал маме хранить целомудрие, говорил, что отныне может любить лишь Господа. Она знала, кто сможет объяснить ей происходящее — Чезаре. Ноги сами привели ее туда, где старший брат бывал в это время дня — заседание консистории обычно заканчивалось пополудни, и все устремлялись в трапезную, никто не желал пропускать время обеда, сколь бы серьезны не были дела церкви. Она нашла его там, где и ожидала — в окружении кучки кардиналов, обсуждающих что-то на повышенных тонах. — Чезаре! — окликнула она брата. Завидев ее через длинный неф собора, он быстро улыбнулся и дал знак рукой, чтобы она подождала. Лукреция нетерпеливо прошлась вдоль соседнего нефа, наблюдая за Чезаре в промежутках колон. Она невольно залюбовалась: видный, молодой и полный энергии он нелепо смотрелся на фоне стариков-кардиналов. Он был почти на голову выше собеседников, сутана из лилового муара плотно облегала широкие плечи, черные кудри своенравно падали на лоб, а глаза смотрели холодно и оценивающе. Он выглядел совсем взрослым, решал важные дела семьи и церкви. Глядя на то, как серьезно и напряженно брат беседовал с кардиналами, Лукреции с трудом верилось, что он всего на пять лет старше нее. Казалось, он знает и понимает все на свете наравне с этими старцами в красном. Будет ли она знать столько же через пять лет? Чезаре перехватил ее пристальный взгляд из-за колонны, и глаза его потеплели. Наконец, учтиво поклонившись прелатам, он покинул их, размашистым шагом направляясь к сестре. Оказавшись рядом, он расцеловал ее в обе щеки и, взяв под руку, увлек за собой прочь из залов собора. — Смотри, что подарила мне Джулия! — она раскрыла ладонь с кулоном и поднесла к лицу Чезаре. На ходу он взял ее руку в свою и деликатно провел большим пальцем по фигурке морского конька на открытой ладони сестры. Они на мгновение задержались посреди залитого солнцем коридора. Его палец соскользнул по нежной коже ладони вниз к запястью и обратно вверх по металлу подвески. Чувствуя как от легких, едва ощутимых прикосновений по предплечью идут мурашки, Лукреция невольно вздрогнула и поспешно убрала руку с кулоном, словно испугавшись чего-то. Чезаре глянул в ее глаза и таинственно улыбнулся. Его лицо приобрело то ласковое выражение, к которому она привыкла, он снова был ее любимым Чезаре, а не хмурым и чужим сановником на службе. — Джулия? — переспросил он, снова подхватив ее под руку и увлекая вперед. — Фарнезе, — промолвила Лукреция. — Ты должен знать о ней. Он кивнул, глядя перед собой. — Белла Фарнезе. Слыхал о такой. — Почему папа приказал рисовать ее портрет, Чезаре? Он бросил на нее быстрый взгляд, смягченный улыбкой. — Пойдем, — сжал ее ладонь, словно в знак сговора, и стремительно увлек за собой вверх по лестнице. Она поняла, он опасался чужих ушей. На втором этаже собора было пусто, двери зала консистории были настежь распахнуты, но они прошли мимо, дальше по коридору. Чезаре толкнул соседнюю тяжелую дверь, и она бесшумно открылась. Они очутились в небольшой светлой комнатке, окутанной чарующим запахом сандалового дерева. Лукреция сразу догадалась, что комната служила кабинетом, и, по-видимому, он принадлежал ее брату. Обстановка была довольно неприхотливой для помещений Ватикана, но при этом роскошная в своей простоте. Тут не было кричащих деталей в виде золотых подсвечников и аляповатых инкрустаций по дереву. Все только самое необходимое: в глубине поблескивал отполированным деревом массивный письменный стол и добротный стул; пара простых кресел по краям стола дополняли рабочую обстановку. Стены были затянуты в старинные гобелены в потертых золотых оправах, а два стрельчатых окна пропускали много света. Глубокие подоконники, уставленные мягкими подушками, так и звали присесть погреться в лучах осеннего солнца. — Здесь я и провожу часы за работой, сестренка, — сказал он, прочитав вопрос в ее глазах. Лукреция довольно улыбнулась, осознав, что брат допустил ее в святая святых — свой рабочий кабинет. Сколько раз она представляла, где он пропадает дни напролет, чем занят, что окружает его. Она прошла к столу и провела ладонью по темно-вишневой столешнице, точно в надежде, что сандаловое дерево на ощупь откроет все секреты, что хранят стены кабинета. Простой подсвечник с огарком желтой свечи, лужица воска причудливой формы на гладкой поверхности стола, потемневшая от времени чернильница, кипа бумаг, сложенных в небрежную стопку — все эти детали казались сокровенными, они словно дышали таинственной значимостью, будто хранили в себе частички души ее Чезаре. — Теперь я буду знать, где искать тебя, — наконец, вымолвила она, развернувшись к брату с улыбкой на губах, чувствуя необъяснимый душевный подъем. Он шагнул к ней, взял за руку и увлек за собой на подоконник. Они уселись друг напротив друга, и он, не отпуская ее руки, быстро поцеловал пальцы, сжимающие подарок Джулии в кулачке. Лукреция невольно дрогнула, и пальцы сами собой разжались, вновь открывая кулон взору брата. — Так говоришь, с нее рисует портрет сам Пинтуриккио? — проговорил Чезаре, выхватив морского конька из ее ладони. Он подвесил его на палец против света и качнул так, что яркие лучи, отражаясь от золотистых граней кулона, заиграли множеством искорок, отбрасывая солнечных зайчиков ему на лицо. Лукреция на мгновение забыла, что хотела сказать, околдованная внезапным волшебством. Лицо брата и без того всегда казалось ей самым красивым в целом мире, но, освещенное веселыми отблесками золотого солнца, оно напомнило лик самого Христа. Глаза его буквально загорелись дивным теплом. А массивный крест епископа, сверкнувший густым золотом на его груди, лишь усиливал поразительную божественность в облике Чезаре. И хотя она знала, брат далек от праведности, в те минуты, что он был рядом с ней, лучше человека она не могла и представить. — Да, я встретила ее на террасе покоев нашего отца, — наконец, промолвила Лукреция. Закусив губу, она потупила взгляд, будто стыдясь своего следующего вопроса. — Думаешь, папочка влюблен в нее, Чезаре? Прежде чем ответить, он посмотрел на нее долгим, полным необъяснимого сочувствия, взглядом, словно собирался сказать нечто такое, что может ранить ее, и по его взгляду она поняла, что вопрос ее был не в бровь, а в глаз. — Ты быстро учишься, — вздохнул он, снова взял ее руку и вложил в нее кулон, затем откинулся на подушку и задумчиво поглядел в приоткрытое окно. Лукреция все не сводила с него глаз. Она никак не могла поверить, что догадка ее верная, все надеялась, что должно быть какое-то другое объяснение присутствия этой Фарнезе в Ватикане. — Но как же наша матушка? — лицо брата на мгновение омрачилось, тень муки пронеслась в его взгляде, обращенном на сестру. — Разве он больше не любит ее? — продолжала неуклюже допытываться Лукреция. — Он всегда будет любить маму, Лукреция. — Но я не понимаю… — она неосознанно теребила кулон между пальцами, будто ища в нем точку опоры. — Ты же видела ее, — он подался вперед, ближе к Лукреции, — эту Джулию. Разве можно не влюбиться в нее? — И ты влюбился? — вспыхнула она, жеманно надув губы. — Ты должна знать, мое сердце давно занято, — рассмеялся он, беря ее руки в свои теплые большие ладони. — Кем? — она опустила глаза, притворяясь, что все еще задета. — Господом? Он ласково приподнял ее подбородок, заставив посмотреть на себя. — Тобою, глупышка. Лукреция безотчетно расплылась в улыбке. Даже если он и лукавит, то весьма убедительно, а в глубине его поразительных глаз она увидела такую сокровенную нежность, что сердце екнуло от внезапного волнения. Он и верно не шутит, не лукавит и не лжет. Его мягкие пальцы в тяжелых кольцах обхватили ее лицо, словно кубок, и наклонившись, он поцеловал ее в щеку, обдав едва уловимым запахом шалфея и ладана. Она невольно подалась навстречу, и он, отняв губы от одной ее щеки, нежно коснулся второй. Эти целомудренные поцелуи показались внезапным откровением, всколыхнули в ней неясные чувства, мучительные и предательски приятные. От Чезаре исходило такое тепло, будто он сам был солнцем. Тепло это окутывало ее с ног до головы, она словно купалась в лучах безмолвного обожания. Он все же отстранился, мягко удерживая ее лицо горячими ладонями, а она все смотрела вниз, опасаясь встретить его взгляд. — Посмотри на меня, — произнес он полушепотом, и она робко подняла глаза. Он, слегка нахмурившись, произнес: — Никогда не сомневайся в моей преданности, Лукреция. Что бы ни случилось. Она послушно кивнула, и он выпустил ее из своих рук. Она выдохнула и стала расправлять складки платья на коленях. Ее щеки все еще горели теплом его рук, и ей хотелось бы броситься на него с объятиями, как в детстве, зарыться лицом в его волосы, обвить руками шею и заплакать на широкой груди. А он бы стал утешать ее и гладить по голове, приговаривая, что все будет хорошо. Но Лукреция больше не дитя, а значит, теперь она чопорно выпрямит спину и будет улыбаться, даже если в душе полная неразбериха. Кажется, так делают все взрослые.