— Довольно привлекательна, милорд, — Микелетто догадывался, к чему клонит хозяин. Вероломный замысел, который развенчает праведность делла Ровере и перечеркнет заговор против понтифика. — Можешь убедить ее взять обет молчания? Микелетто не ответил. Разговорить девушку не составило труда, заставить ее молчать будет еще проще. Молчание слуги стало немым согласием для Чезаре, и он, вздохнув, проговорил: — Простит ли нас Господь, Микелетто? — Я не сведущ в путях Господних, милорд. Чезаре повернулся лицом к наемнику и уставился на него со знакомым холодом в глазах, от которого Корелья внезапно стало не по себе. Микелетто накрепко запомнил невозмутимую решительность во взгляде Чезаре, когда тот велел подать отравленное вино кардиналу Орсини. Ни муки сомнения, ни терзаний совести, ни страха перед расплатой. На короткий миг Корелья будто глянул в зеркало, словно увидел собственную беспощадность со стороны. Вот и теперь ледяная поволока в темных радужках глаз Чезаре была недвусмысленной — девушке вынесен приговор. Хорошо, что Микелетто научился читать мысли хозяина еще до того, как он их произнесет. — Но ты сведущ в молчании, — обронил епископ покровительственным тоном и напоследок впился в Микелетто взглядом острым, как лезвие бритвы. Наемник коротко кивнул, и Чезаре, удовлетворенно качнув головой, покинул галерею, шелестя подолом сутаны. Наемник остался один в чернильной тени ночи. Задрав голову ко второму этажу дворца, он всматривался в окна, наполненные светом, и прислушивался к знакомой мелодии. Он даже смог расслышать слова этой незабвенной канцоне, напеваемые приятным тенором: О вашей красоте в стихах молчу И, чувствуя глубокое смущенье, Хочу исправить это упущенье И к первой встрече памятью лечу. Но вижу — бремя мне не по плечу, Тут не поможет все мое уменье, И знает, что бессильно, вдохновенье, И я его напрасно горячу. Наемник слушал лирические строфы и думал о той, другой, неизвестной ему жизни, которой у него никогда не было и не будет. Его мысли прервались, когда в окне от пола до потолка показалась белокурая девчонка. Совсем еще ребенок, но разодетая как истинная принцесса. Улыбка самого ангела играла на ее губах. Она выскочила на балкон, распахнув окно настежь, и, облокотившись на балюстраду, подняла голову к звездам. Микелетто юркнул в тень анфилады, где мрак надежно укрывал его от глаз незнакомки. Спустя минуту в проеме дверей возникла горделивая фигура, которую Микелетто ни с кем бы не спутал. Чезаре Борджиа вышел на террасу с медным кубком в руке и остановился рядом с девушкой. На его лице сияла такая беззаботная улыбка, которую Микелетто доселе видеть не приходилось. — Как много звезд, Чезаре! — воскликнула девушка, отведя взгляд с небосклона на епископа. — Не сосчитать! Хозяин снисходительно глянул на нее, отпивая из своего бокала. — Тут довольно прохладно, сестренка, уже не лето. Он ласково приобнял девушку за плечи, уткнувшись губами в ее макушку. Она расплылась в улыбке и снова устремила взгляд к звездам, он же задумчиво глядел туда, где они с Микелетто только что беседовали. Вот, значит, кто заставляет господина улыбаться, его младшая сестра. Та самая Лукреция, о которой говорят, что она великое сокровище Ватикана. Микелетто не считал себя знатоком женской красоты, но, насколько мог судить наемник, она и верно была прекрасна; столь юна и грациозна, а в манерах так очаровательно капризна. — Ах, если бы ты не был занудой и не нацепил эту мантию, — Лукреция высвободилась из объятий брата и повернулась к нему лицом, — мы бы танцевали весь вечер, и я бы точно не замерзла. — Разве тебе не хватило танцев с Хуаном? — Хуану медведь на ухо наступил! Оба рассмеялись. Чезаре отложил бокал на перила и, подхватив девушку над землей, закружил по площадке балкона, приговаривая: — Разве юбки мешают тебе танцевать? — Нет! — взвизгнула Лукреция, расхохотавшись во все горло. Епископ опустил ее на ноги и, чинно поклонившись, промолвил: — Значит, и мне они не помеха, — он взял ее ладонь и поднес к своим губам. — Потанцуем? Несколько долгих мгновение они стояли неподвижно, глядя друг на друга. Чезаре все прижимал маленькую ладошку к устам, и, насколько мог разглядеть Микелетто со своего наблюдательного поста, в глазах господина мерцала поразительная забота. Или ласка? Возможно, нежность? Нет, все не то. Любовь. Он и верно любил эту маленькую, вертлявую девчонку. Наемник ничего не смыслил в любви и до сего дня не был уверен, что она существует. Но вот они — перед ним, медленно закружились в танце, и он почти физически ощутил необъяснимую, прекрасную силу, что движет ими. Микелетто вдруг стало не по себе. Он, подобно соглядатаю, прятался в тени, шпионя за собственным хозяином. Наемник замер, опасаясь шелохнуться, ведь стоило ему сделать шаг, как шорох гравия под ногами выдал бы его присутствие. Чезаре и Лукреция медленно скользили по террасе, будто окутанные тонкой радужной сферой. Музыка стихла, но, казалось, они следовали какому-то своему беззвучному ритму: ноги их словно парили над полом, руки то сплетались, то взмывали вверх, где пальцы едва касались. Мог ли представить Микелетто, что молодой господин ко всем своим бесспорным достоинствам еще и столь ловкий танцор и чуткий брат? Сколько лиц у Чезаре Борджиа? То он с гневом приставляет вам острый клинок к горлу, то с дьявольской расчетливостью плетет западню врагам, то ухмыляется обезоруживающей улыбкой и кружит в танце сиятельную даму. А следующим утром он отслужит мессу в церкви Святого Петра и примет исповедь у десятка грешников, и ни один мускул на его лице не выдаст, как ненавистно молодому Борджиа обличие церковника. Меж тем, брат с сестрой закончили танцевать и скрылись внутри зала. Они прикрыли за собой двери, и гул голосов стал тише, пронзительный стрекот сверчков в зарослях глицинии наполнил ночь. Микелетто стряхнул оцепенение и, подобно тени, юркнул к выходу из дворца. Его хозяин прав, наемник сведущ в молчании, он сведущ во всех темных делах, он соткан из мрака и теней, он подобен бледному месяцу, что появляется на омытом дождем небосклоне ночью. Но теперь убийца нашел солнце. У его солнца есть имя — Чезаре Борджиа. И Микелетто готов оставаться в вечной тени светила, следовать за ним как луна следует за солнцем. Корелья станет кем угодно, только бы сопровождать этого необыкновенного человека. Верным псом на охоте, слугой в доме, эмиссаром на переговорах, ангелом-хранителем в бою, тенью в ночи, острым клинком в его руке, янтарными четками меж его длинными пальцами, серой пылью на полированных сапогах. Подруги. Часть тридцатая В тот день матушка вернулась из Ватикана в сопровождении старшего сына заметно уставшей, лицо ее озаряло мрачное торжество. Чезаре пришлось поведать сестре о случившемся. Лукреция накормила его засахаренными фруктами и уговорила рассказать все начистоту перед тем, как он спешно отправился назад в Ватикан, ссылаясь на неоконченные дела. Узнав от брата о переполохе, что матушка учинила в Ватикане, Лукреция почувствовала себя виноватой. Она рассказала матери о Джулии Фарнезе, прекрасно осознавая, какую реакцию это вызовет. Лукреции уже знакомы были холодные тиски ревности, но вряд ли она могла представить всю разрушающую силу сего чувства. Ведь, несмотря на то, что она открыто ненавидела каждую девицу, на которой останавливался взгляд брата, не говоря уже о тех, с которыми он проводил время, Лукреция не сомневалась — он все равно любил ее. Она давно уяснила, что в сердце Чезаре выкроено особое место для нее. Ведь он ее брат, а она его любимая сестренка, и никто никогда не сможет этого изменить. Кровные узы крепче любых других, а теперь, в то время, как их семья стремительно распадалась, казалось, это единственные узы, на которые можно было положиться. А мама все равно бы узнала о сопернице, если не от дочери, то из гнусных сплетен и слухов, что разносились нынче по Риму, подобно болотной лихорадке по ранней весне. Тем вечером, за ужином, мать преувеличенно официально сообщила, что его Святейшество Папа Римский заказал у мастера Пинтуриккьо два портрета — Лукреции, его сиятельной дочери, и самой Ванноцы дей Каттанеи. Лукреция была не в том возрасте, чтобы подолгу предаваться унынию. Услыхав о портрете, она принялась перебирать в уме платья, которые могли бы подойти по такому торжественному поводу. И вновь ей чудилось, что решительно ни один из ее нарядов не годился. Наутро встретив новую подругу Джулию Фарнезе, одетую по последней моде, она поведала ей о сомнениях касательно наряда для портрета. Джулия оказалась столь мила, что отвела Лукрецию к себе во дворец и позволила выбрать любое платье из вместительного кассоне. Завидев ворох бархата, шелка, кружев и парчи, Лукреция пришла в лихорадочный восторг. Джулия аккуратно разложила свои богатства на необъятной кровати, предложив Лукреции примерить все, что ей понравится. У Фарнезе оказался безукоризненный вкус, истинно итальянский, утонченный. Тут были платья на все случаи жизни: нежно-розовые, словно зефир, бледно-голубые, для прогулок днем, серебряная и золотая тафта на званый ужин, ворох пестрой парчи шитой золоченой канителью на бал, черный как ночь бархат и алый, словно кровь, атлас для маскарада. И все это только на осень, а ведь у нее было не меньше нарядов на зиму, весну и лето. Заметив замешательство подруги, Джулия принялась прикладывать платья к лицу Лукреции одно за другим, приговаривая: — Ах, этот прохладный шелк не годится.… У тебя такая чистая белая кожа, дитя. Надобно ее оттенить. Вот этот алый бархат чудесен, но не для твоего юного возраста, Его Святейшество не одобрит. Нет, нужно что-то яркое, но изысканное, — она проворно порылась в сундуке и выудила из его глубин нечто умопомрачительное. Платье без рукавов из черной персидской тафты, затканное драгоценными золотыми нитями так плотно, что темная основа проступала лишь искусными узорами гранатов и цветов. По лифу наряд густо усеивали самоцветы и сапфиры. — А под платье подойдет эта вещица! — Джулия выхватила белоснежную сорочку тончайшего шелка из стопки нижнего белья. Она вручила платье и рубашку оторопевшей подруге, улыбнулась покровительственно, отошла в сторону, прищурилась и добавила снисходительным тоном: — А рукава будут красными, по испанской моде! Служанка Джулии помогла Лукреции облачиться в роскошный наряд, расчесала ее густые волосы и уложила в изящную девичью прическу. На шею она надела кулон, подаренный Фарнезе. Она чувствовала себя неловко. Платье было великолепно, но она не привыкла носить такие яркие цвета. Мастер Бернардино, оглядев ее, остался доволен, но высказал пожелание добавить красного, и Джулия, удалившись на минуту, вернулась с мантией из алой тафты, подбитой бархатом. Мантию решили набросить на одно плечо, позволив ей небрежно ниспадать вокруг венецианского кресла. День выдался солнечным, в саду упоительно припекало, птицы щебетали, будто весной. — Я хотела раковину и морского конька, — взбалмошно заявила Лукреция. — У тебя же есть морской конек, — сказала Джулия, приблизившись к подруге. — Нет, я хотела настоящего, как твой козленок! Тогда, при первой встрече с рыжеволосой красавицей, Лукреция позавидовала, что ради нее в Ватикан притащили прехорошенького живого козленка, который на портрете превратился в единорога на коленях La Bella. — Но настоящие коньки крошечные, любовь моя, — Джулия остановилась за спиной Лукреции и осторожно вспушила ее локоны.