Говорили, и сам стол, и рассадка, и даже одежда на мумиях были воспроизведены в точности, как на фреске «Тайная Вечеря» в трапезной флорентийского монастыря Святого Аполлония. Микелетто не бывал во Флоренции, и фрески не видал, но при первой же возможности он намеревался лично ознакомиться с богохульным «шедевром» Ферранте. Нынче, король утратил зрение, слух и, поговаривали, разум. Он сам превратился в живую мумию. Теперь Неаполем правил его старший сын Альфонсо. Юноша далеко не доброго нрава, но куда безобидней и сговорчивей своего сурового отца. Чего искал делла Ровере в Неаполе, было ясно как день: не просто укрытия от гнева Родриго Борджиа, но и союза с королем Ферранте против понтифика. Генуэзец продолжал плести сети, точно паук, в надежде, что рано или поздно соперник угодит в западню. И если бы сам король не решился выступить против семейства Борджиа, ему хватало здравомыслия не навлекать на себя гнев Арагонского дома — потомком которого он сам и являлся — то его импульсивный сын вполне был способен на необдуманные шаги. В первый же день Корелья обошел шумный город, приютившийся у подножья тлеющего сизой дымкой Везувия. Когда-то разрушающая сила вулкана навсегда похоронила древние Помпеи под пеплом и лавой. Говорили, это гнев Господень обрушился на грешных жителей тех земель. Что же до обитателей Неаполя, то, по-видимому, их грехи не были столь ужасны — город уже девятый век здравствовал и разрастался во все стороны, и только редкие землетрясения напоминали горожанам о том, какая сила притаилась в недрах под вулканом. Под звон колоколов, призывающих к вечерней мессе, Микелетто безликой тенью бродил грязными улочками, примостившимися к набережной с замком Кастель-Нуово, заглядывал в захолустные таверны, прислушиваясь к пьяным сплетням и тихим шушуканьям по углам, принюхивался к запахам узких подворотней и широких площадей — он подобно зверю, брал след своей жертвы. Проникнуть внутрь замка наемнику не составило труда. Еще днем он выследил повозки, что переправляли провизию в цитадель, узнал откуда и в какое время они отправляются, и, подвесившись ко дну одной из таких телег, вечером того же дня он преспокойно очутился за неприступными стенами. Дождавшись полуночи, Микелетто выбрался из своего укрытия, размял затекшие руки и ноги и, оценив обстановку, решил, что безопаснее будет разделаться с делла Ровере на заре, пока тот будет беззаботно посапывать в своей постели. Время до рассвета Корелья прятался в пустом тронном зале. Охрана в замке была немногочисленна, но перед дверями делла Ровере двое стражников бодро играли в кости, перебрасываясь шутками. Что же, придется подождать, пока их настигнет сонливость. Поднимать шум в планы Микелетто не входило. Наемника неотступно манил зловещий Зал Баронов, и перед самым рассветом он вышел из укрытия и направился туда. На своем пути он не встретил ни единой живой души. В предрассветный час замок погрузился в сонное безмолвие. Он знал эту историю. В свое время она потрясла всю Италию, и до сих пор ее передавали из уст в уста, как пример идеальной и жестокой мести. Короля Ферранте, c самого его вступления на престол, ненавидели знатные итальянские династии. Представитель арагонского рода он считался чужаком в Неаполе, а тот факт, что бастард Альфонсо Великодушного — Фердинанд — получил власть по завещанию отца, еще сильнее убеждал недругов, что арагонец не достоин Неаполитанского королевства. За время своего правления Ферранте то и дело приходилось противостоять заговорам и мятежам, и, как-то раз, он решил навсегда прекратить нападки на свою монархию. Он заманил мятежников на якобы свадьбу своей племянницы, а когда они в беспечности распивали вино на фальшивом празднике, всех схватили и заточили в подземельях замка. После бесчеловечных пыток их убили. Тогда-то, говорили, король и закончил свою «Тайную Вечерю». Окна в зале были настежь открыты, но тлетворный запах, казалось, въелся в сами стены. Ночь была на исходе, и небо на горизонте уже серело, очерчивая контуры чудовищного творения. Все «персонажи» были усажены по одну сторону стола, а стул напротив оставался свободным. Микелетто не был силен в евангельских вопросах, но даже он знал, что место сие предназначалось Иуде, предателю. Он занял пустое место, зажег свечу и посмотрел на то, что оставалось от лиц мертвецов. Насколько было известно наемнику, среди них числились лишь высокородные фамилии — Сфорца, Медичи, Орсини, но все они были равны перед лицом смерти: все одинаково безобразны, мертвенно бледны, изъедены неумолимым временем. Таксидермисты короля постарались на славу, сохраняя все, что можно сохранить: на лицах до сих пор можно было прочитать страдания, что перенесли жертвы перед кончиной. Странное чувство охватило Микелетто: нет, ему не было жаль погибших, не было страшно, и даже отвращения он не испытывал. Он сам убивал и причинял страдания многим, но от зрелища даже у наемника холодело внутри. Могильный холод заполнил все его тело, с ног до макушки. Он долго сидел так, не в силах пошевелиться, точно скованный льдом. Голова его была пуста, но в душе, где-то глубоко, скреблись кошки. Но тут и в самом деле было морозно, ведь стылый зимний воздух сквозь открытые окна поступал в помещение — король знал, что в холоде чучела сохранялись лучше. Отогнав недоброе предчувствие, Микелетто встал и, потушив свечу, прямиком направился к покоям, где разместился кардинал Джулиано. Но когда он оказался рядом с комнатами, стражники все так же не спали, их голоса он услыхал еще на подходе. Они продолжали играть, на этот раз в карты. Не было и речи о том, чтобы пробраться к делла Ровере незамеченным. Микелетто пришлось покинуть замок до наступления дня, пока его никто не обнаружил. Что же, эта ночь не принесла желаемого исхода, но он еще не покидал Неаполь и не отчаивался. А зря. На следующий день Микелетто предпринял еще одну попытку, в серных термах, у вулкана Сольфатара, куда принц Альфонсо позвал делла Ровере на дальнейшие переговоры о судьбе Папы Борджиа. Но мало того, что он не убил злополучного кардинала, он умудрился поднять шум на весь Неаполь, и новость о скандальном покушении уже наверняка достигла Рима, и самих ушей Чезаре. В тот день, как ему казалось, он продумал все до мельчайших деталей. У делла Ровере не оставалось шансов, но, верно, у генуэзца и правда имелся ангел-хранитель. Еще никому из жертв Микелетто так не везло. И еще никогда Корелья так бесславно не проваливал задание. Делла Ровере узнал убийцу даже под толщей серной грязи, в которую тот измазался с головы до ног, следуя указанию Чезаре оставаться в тени. Но клеймо Борджиа — шрамы, что хозяин оставил на его спине — выдали его. Он еле унес ноги из тех бань, перед этим нахлебавшись серных вод до одури, отбиваясь от охранника, вцепившегося в Корелья мертвой хваткой. Гаррота все же пригодилась, и кровь стражника расплылась багровым пятном в прозрачной воде бассейна. Итак, Микелетто возвращался из Неаполя ни с чем. Он с трудом представлял, как будет оправдываться перед Чезаре Борджиа. Наемнику уже виделись пылающие от ярости темные глаза и гримаса разочарования, искажающая безупречное лицо. Любые доводы будут нелепы. Утром третьего дня, сразу по прибытию, он явился в Ватикан, совершенно не представляя, чем закончится эта встреча. Возможно, его вышвырнут на улицу с позором, а может, заточат в замке Святого Ангела. Да и поделом. Чезаре ожидал своего слугу во внутренних дворах Ватикана, у птичника с почтовыми голубями. Он холодно поприветствовал Микелетто и тут же повернулся к нему спиной; открыл плетеные дверцы клетки и бросил птицам корма. Очевидно, сын понтифика не желал видеть лица того, кто не оправдал его доверие. Теперь на нем красовалась алая сутана вместо фиолетовой, но, кажется, красное ему было еще ненавистней. — Итак, ты провалил дело, — процедил Чезаре, не повернувшись к Микелетто. — Впервые? — В таких делах никогда не знаешь наверняка, милорд. — Мне стоит лишить тебя своего доверия? Микелетто поймал недолгий взгляд через плечо, полный того самого разочарования, которого он так страшился. Он все же ответил: — Это были общественные бани, милорд. Чезаре отвернулся и раздраженно произнес: — Я теперь Ваше Преосвященство! Ты не заметил? — Ваше Преосвященство, это были общественные бани, — пробормотал Микелетто, понимая насколько жалок в своих оправданиях. — Я скрыл лицо, но шрамы на спине выдали меня. Лучше бы ему просто молчать. — Добродетель и неподкупность, — зло усмехнулся Чезаре и развернулся к наемнику: — Достойные противники, верно? Корелья не смел посмотреть в глаза новоявленному кардиналу. Что он мог сказать в свою защиту? Ему поручили важное дело, впервые он мог послужить высокой цели сохранения порядка в Риме и благополучия своего господина, но он не справился. А теперь делла Ровере настороже, и подобраться к нему будет еще сложней. — Похоже, кардинал неподвластен смерти, — ответил, наконец, Микелетто, осознавая, что ничего хуже он сказать не мог. — Тогда пусть за ним проследят, — Чезаре дернул плечом. — Не ты, — он вздохнул, всем видом показывая неприязнь, — пошли кого-нибудь. — Я все устрою, Ваше Преосвященство, — поспешно заверил наемник. Чезаре примирительно кивнул. — И больше никаких сыророрезок! — в глазах кардинала мелькнула недобрая смешинка. — Пока, по крайней мере. Ленивым взмахом руки он отослал наемника вон. Микелетто понимал, что ему придется изрядно постараться, чтобы вернуть доверие и расположение Чезаре, но только он сам виноват в этом, и никто другой. А значит, он сам и должен искупить свою вину. И каким малодушием с его стороны было подумать, что за делла Ровере заступился сам Бог. Ведь Корелья никогда раньше не верил в высшие силы, не верил, что есть тот, кто отделяет добро от зла. Что зло для одного, будет благом для другого, смерть одного даст шанс на жизнь другого. По его мнению, только тот обладал добродетелью, кто одерживал победу, а бороться Микелетто желал лишь за то, что важно для него самого. А теперь и для его хозяина. Арабский принц. Часть тридцать шестая После Рождества жизнь Лукреции завертелась с какой-то невероятной скоростью. Чтобы ознаменовать возведение Чезаре в кардиналы, весь месяц устраивались приемы и пиршества в самом Ватикане и во дворце на Виа делла Кончилиационе. И на всех празднествах Лукреция непременно присутствовала: всегда разряженная в пух и прах, с улыбкой на губах и неуемным задором в душе. В иные вечера она валилась с ног от усталости. Но как же это весело плясать до упаду, как приятно пить сладкое вино и ловить на себе восхищенные взгляды, смеяться и болтать до хрипоты. Теперь спутницей во всех забавах Лукреции была прекрасная Фарнезе. В отличие от матушки, Джулия держалась с Лукрецией на равных. Да и правда, разница в возрасте у них была невелика. С подругой одинаково весело было выбирать наряды на вечер и шептаться о гостях на балу. Джулия взяла Лукрецию под свое особое покровительство. Ничем не обнаруживая превосходства, осыпая ее комплиментами и оставаясь неизменно милой и великодушной, она растопила сердце юной Борджиа. И вот Лукреция уже совсем не думала, чье место заняла Фарнезе в жизни папы. Она так увлеклась новой подругой, что дома только и разговоров было, что о Фарнезе, — Джулия то, Джулия се. Она прожужжала все уши братьям о добродетелях красавицы, и даже маме пришлось выслушивать ее восторги. Но Ванноцца не смогла долго терпеть рассказы о сопернице, и в один из вечеров дала понять Лукреции, что не желает ничего знать о Белла Фарнезе, сколь бы ни хороши были ее деяния. В череде дней, наполненных безудержным весельем, Лукрецию тяготило лишь то, что брат вовсе не наслаждался новой ступенью священства. Он присутствовал на балах и приемах в честь себя же, играл роль гостеприимного хозяина — кардинала Валенсийского — но за его сдержанными улыбками и учтивыми фразами крылись досада и отчаяние. Лукреция не могла не замечать, как ненавистно брату его нынешнее положение. Он почти не надевал новенькую алую сутану, которая очень ему шла. Игнорируя каноны, кардинал чаще всего являлся на приемы, затянутый в черный бархат светских одежд, да и сам часто бывал мрачнее тучи. Только рядом с Лукрецией Чезаре старался не обнаруживать своих печалей. Когда им случалось потанцевать вместе, лицо его прояснялось, а взгляд как всегда обволакивал ее нежностью с головы до пят. Но в самой глубине этих прекрасных, мшисто-зеленых глаз, устремленных на нее с бесконечной любовью, Лукреция видела нечто, чему на словах не было определения, по крайней мере, на известных ей словах — необъяснимую муку, напряженное безмолвие, будто хранящее гнетущую тайну. Лукреции было больно наблюдать за терзаниями Чезаре, но она никак не могла взять в толк, отчего брат так несчастен. Ведь он обрел власть и влияние, оказался наравне с самыми могущественными людьми государства, выше был только Папа. Да, он не мог носить доспехи, как Хуан, и не мог командовать армией — а она знала, как сильно он бы этого желал. Но даже в череде пиршеств старший брат находил время для тренировок со шпагой, что вовсе не подобало его сану. И, насколько было известно Лукреции, обетами, данными церкви, он пренебрегал. А еще этот неприятный человек, неизвестно откуда возникший рядом с Чезаре и, казалось, следовавший за ним неотступно. Усилием воли Лукреция гнала от себя мысли о том, какие именно поручения таинственный слуга выполнял для брата. Она не осуждала Чезаре, так как слишком любила его, ведь он не мог сделать ничего на самом деле ужасного, не мог совершить смертного греха. А если и было что неблагочестивое в его поступках, то она всегда находила тому оправдание. Отшумели громкие балы, но Лукреции не довелось скучать и недели — на исходе зимы, в последних числах февраля, ко двору был представлен красавец Джем. Чужестранец с востока прибыл в Рим в качестве гостя и посла Оттоманской Империи. В строгой секретности Чезаре поведал Лукреции, что на самом деле турок являлся заложником. Его сводный брат, султан Баязид, опасался претензий Джема на трон и всеми силами старался отдалить соперника от Константинополя. Султан был готов платить тому, кто возьмется удерживать шехзаде вдалеке от родины. Ранее отец уже позволил евреям и моранам, изгнанным Изабеллой Кастильской из Испании, найти приют в Риме за определенную плату, чем навлек на себя порицание итальянских кланов. Но чтобы ни делал Родриго Борджиа, он неизменно встречал осуждение, ведь даже будучи понтификом, он оставался чужаком в Вечном Городе. Между тем, отец редко оглядывался на мнение окружающих — с распростертыми объятиями Александр приветствовал Джема в Ватикане. Рим снова гудел, будто потревоженный улей. Но Лукрецию мало волновали пересуды за стенами Ватикана, ее гораздо больше заинтересовали веселые и смелые глаза чужестранца, блеснувшие, точно расплавленная смола, когда он впервые взглянул на нее при знакомстве. Рослый и широкий в плечах, узкий в поясе и бедрах, Джем своей великолепной фигурой напоминал Чезаре. У него даже были такие же черные, в крутых завитках, волосы, как у брата. Сама того не желая, Лукреция всех мужчин мерила по Чезаре, ведь он всегда был для нее неким идеалом, образцом, с которым сравнится далеко не каждый. Впрочем, молодой, энергичный, жизнерадостный и пружинистый, словно звонко натянутая тетива, Джем с достоинством выдержал такое испытание и тотчас очаровал Лукрецию. Турецкий гость, до этого успевший побывать заложником на греческом Родосе при магистре мальтийского ордена Пьере д’Обюссоне, овладел итальянским в достаточной мере, чтобы развлекать дочь понтифика рассказами о своей прежней жизни в Оттоманской Империи. Он называл Константинополь Стамбулом и увлеченно повествовал о всяких чудесах востока: о дивных дворцах и храмах, о мечетях, что мрели над городом своими белоснежными минаретами, о белых тиграх, которых он убивал голыми руками, о диковинных единорогах, водящихся в персидских лесах за Мраморным морем. Он говорил с акцентом, мягким и тягучим, от него пахло колдовской пряной ванилью, и весь он от пестрого тюрбана до сребротканых туфель напоминал Лукреции принца из арабских сказок. Джем быстро сдружился и со старшими братьями. Теперь почти каждый день во дворе папского дворца Хуан с Джемом упражнялись на саблях, а Чезаре с Лукрецией часто наблюдали со стороны. Османец виртуозно владел турецкой саблей, он проделывал такие коварные трюки с изогнутым клинком, что даже столь опытный боец, как Хуан, чаще всего оказывался на лопатках. Когда Хуан издавал пораженческий вопль, вскидывая руки кверху, Чезаре ухмылялся со своего места с мрачным удовлетворением, словно ему совсем не хотелось поучаствовать в таком же дружеском состязании. Но Лукреция читала брата как раскрытую книгу, и она-то знала, в любой момент он был готов скинуть тяжелую алую мантию и броситься в бой. Вместо этого он лишь лениво глотал разбавленное вино и раздраженно одергивал широкие рукава сутаны. Да, раньше она могла часами наблюдать за Чезаре и гадать, что у него на душе, но нынче у брата появился соперник за внимание Лукреции. С первых дней она влюбилась в красивого смуглого мавра. То было легкое девичье увлечение, от которого дни становились светлее, а ночи наполнялись романтическими мечтами и беспокойными снами. Она прекрасно понимала, что у такого чувства нет будущего, ведь отец никогда бы не отдал свою драгоценную дочь замуж за язычника. Зато Лукреция робко, но использовала на Джеме тот арсенал чар, которому ее научила Джулия, и каждый раз, поймав на себе восхищенный взгляд смоляных глаз, сердце ее подпрыгивало от ликования. Лукреция привыкла к неприкрытому обожанию — со стороны отца, со стороны братьев. С детства она была окружена безусловной любовью, но то была любовь совершенно иного рода. Они бы неизменно восхищались ею, даже будь она уродлива, как сама Горгона. А вот очаровать постороннего человека — мужчину, чужестранца, иноверца — то было достижением, даже личной победой для юной мятежной души папской дочери. Ровным счетом ничего из такого увлечения выйти не могло. Прочитав множество любовных элегий и легенд, Лукреция уяснила, что юные влюбленные всегда обречены: как Пирам и Фисба, как Орфей и Эвридика, как Эхо и Нарцисс. Как она сама и ее Чезаре. В детстве Лукреции казалось самой собой разумеющимся, что брат станет ее мужем, ведь она любила его, а он всегда заботился о ней, опекал и, конечно, тоже любил. Позже, когда Чезаре сказал ей, что брат и сестра не могут стать мужем и женой, что это будет не угодно Господу и людям, она долго не могла взять в толк, о чем он. Почему одна любовь хороша, а другая нет — в чем кроется разница? Почему то чистое и непосредственное чувство, что она испытывала к брату, могло быть не угодно Небесам? Со временем она поняла, что греховная суть любви таится там, где закрываются двери родительской спальни. Любопытство и неуемное стремление к познанию истины толкали Лукрецию на дальнейшие поиски, и вскоре она поняла, что именно могло быть не угодно Небесам в любви между братом и сестрой — брачное ложе, то самое, отчего появляются на белый свет дети. Она, подобно Еве, вкусила от древа познания добра и зла и, казалось, теперь сама проклята, потому что больше никогда она не сможет смотреть на мир теми же глазами. Тогда ей шел тринадцатый год, и вместе с ошеломительными открытиями об устройстве мироздания детство покидало Лукрецию. Тело ее неумолимо менялось, приобретая изгибы и округлости, принося ей одновременно гордость и страдание, ведь менялось оно ценой постыдных ежемесячных кровоизлияний. Не слишком ли высокая плата за возможность быть женщиной, быть взрослой? Но нельзя повернуть время вспять. Оно неумолимо бежало вперед, выкраивая Лукрецию по новому образу и подобию, не спрашивая ее согласия и превращая ее детскую мальчишескую фигурку в женственную и пленительную. Теперь платья сидели на ней как влитые, корсеты подчеркивали округлившуюся грудь и тонкую талию. Она становилась похожей на тех красавиц, что загадочно улыбались с полотен художников. Стыд за проклятие Евы притупился, Лукреция покорилась своей женской доле и теперь, с появлением Джулии в своей жизни, училась любить и принимать новый свой образ. Казалось, Фарнезе уж точно знает все — о любви, о красоте, о жизни. Подруге давно открылись те тайны, которые Лукреции лишь предстояло познать. А в начале марта пришло известие, которое снова разделило жизнь юной Борджиа на “до” и “после”. В один из тех прекрасных весенних дней, когда солнце уже начинает пригревать, но еще не обжигает, когда птахи весело щебечут с самого раннего утра, а благоухание цветущих плодовых деревьев сводит с ума, матушка сообщила, что вскоре Лукреции предстоит выйти замуж. Воскресенье. Часть тридцать седьмая