Лукреция Борджиа любила воскресные мессы: было нечто благословенное в торжественных звуках органа, возносящихся ввысь к сводам храма, в голосах певчих, вторящих органу — Gloria in excelsis Deo, и даже в звоне цепочек, раскачивающих кадила с курящимся дымным ладаном. Казалось, одно лишь присутствие в этих великих стенах, хранящих дыхание прошлого, способно очистить от любого греха, от любых нечестивых помыслов. Церковь, религия, вера — священные силы. Все это для Лукреции было таинством, сотканным из монотонных молитв и раскатистого песнопения латинских стихов, из бликов цветного стекла витражей, из золота и парчи пышных алтарей, из лиловых и алых сутан прелатов. С самого детства она росла набожной: любила и почитала силы небесные, псалмы знала наизусть. Богословие, правда, казалось ей крайне скучным, оттого в каждой вечерней молитве она просила у Пресвятой Девы прощения за это малодушие. Отец и брат, будучи слугами церкви, в стенах родного дома ходили в одеждах духовенства, пахли сладкой миррой и в глазах Лукреции воплощали собой все лучшее, что было в священстве. Ребенком она думала, сам Господь столь же справедлив и милостив, как ее отец, а лик Спасителя столь же прекрасен, как лицо Чезаре, склоненное в молитве. Это потом, став старше, Лукреция узнала, что брату глубоко ненавистно все, что связывает его с церковью, а отец далек от целомудрия и праведности. Прозрачную ясность ее существования уже давно омрачали сомнения самого разного рода. Раньше она легко отличала добро и зло — как черное и белое. Теперь краски смешались и приобрели множество оттенков. Все, кого она знала, говорили одно, а делали другое. Порой кощунственные сомнения одолевали ее душу. Но ведь не могло такого быть, что все вокруг являлось всего-навсего совокупностью случайностей. Окружающий мир был столь прекрасен: синее, пронзительное небо над головой, цветущая весенними травами земля под ногами — разве все это могло возникнуть само по себе, без участия Всевышнего? А бездонное ночное небо в россыпи мерцающих звезд, таких далеких и таких манящих? Днем это великолепие заслоняет голубой купол, и только ночью можно заглянуть вглубь бесконечности — узреть чистейшее величие, которое без сомнения исходит от Бога. И пусть Чезаре еще не нашел путь к истине — она своими молитвами спасет его. А отец, обладая высшей духовной властью, навсегда защищен именем Господа. Ему даровано пожизненное прощение. В это утро Лукреция с особым благоговением собиралась к мессе. С невнятным трепетом она облачалась в праздничные одежды, спрыскивала духами запястья и втирала терпкое амбровое масло за уши и на ключицы, как учила Джулия. Войдя во вкус, она даже мазнула губы алой краской. Раньше Лукреции строго-настрого запрещалось подкрашивать лицо, но отныне, благодаря увещеваниям Белла Фарнезе, и на ее туалетном столике появились пузырьки и сосуды из венецианского стекла, в которых хранились чудодейственные бальзамы и пудры. Она еще не успела изучить тонкости использования грима, но с чуткой поддержкой Фарнезе собиралась познать и эти секреты обольщения. Ведь теперь, когда будущее определено и Лукреция очутилась на пороге взрослой жизни, у нее не было иного выбора, как попытаться разгадать все тайны искусства быть женщиной. Сегодня литургию вел Чезаре, ныне кардинал Валенсийский. Возвышаясь над прихожанами у алтаря, покрытого алым сукном, он произносил слова молебна своим звучным, с восхитительной хрипотцой, голосом. На лице его мерцало, отражаясь, бледное пламя восковых свечей. Он почти не смотрел в раскрытый пред собой миссал: то глуше, то громче, а порой нараспев он следовал привычному, наизусть памятному обряду. Глаза Чезаре были устремлены куда-то вдаль поверх голов прихожан, руки молитвенно сложены, лицо отрешенно. Лукреция по привычке старалась поймать его взгляд на себе, но — тщетно, он, будто забыл, что сестра присутствовала на мессе. Она, спохватившись, одернула себя: что за нелепость думать о таком в стенах церкви. Смиренно склонив голову, она опустила ресницы и прикрыла глаза. Внимая низкому, рокочущему голосу брата, отдаваясь всецело течению службы, Лукреция погрузилась в сладостное бездумье, впитывая всеми фибрами души неуловимую благодать, которой напоен воздух воскресного утра. — Agnus Dei, — переливчато затянули певчие, знаменуя завершение литургии. Встрепенувшись, она разомкнула веки и в тот же час перехватила обращенный на нее с алтаря пристальный и ласковый взгляд Чезаре. От неожиданности Лукреция вздрогнула, а потом невольно улыбнулась и кивнула в ответ. По правую руку от нее восседали матушка и Джоффре, по левую — Хуан. Но улыбка, коснувшаяся на редкость красиво очерченных губ кардинала Валенсийского, предназначалась только ей одной. Как она могла подумать, что он забыл о ней? Никогда он не позабудет свою маленькую сестренку. Даже тут, среди всего этого благочестия и холодной торжественности, особенный огонь его взгляда согрел ее. Та невидимая нить, что всю жизнь связывала их, никогда не казалась прочнее. Тем острее будет боль разлуки, когда придется покинуть Рим и отправиться туда, где обитает ее суженый. Кто этот человек, которому вверят ее жизнь, ее судьбу? С кем ей придется делить горести, радости и даже постель? Она зажмурилась, истово взмолившись: Милостивый Боже, пусть будущий муж, хоть самую малость, будет похож на Чезаре! Тогда она, наверное, сможет, если не полюбить, то хотя бы принять чужого человека, который станет называться ее супругом. Загляни в себя поглубже, она, быть может, поняла бы, что никто не заменит ей то тепло и ту заботу, которыми щедро одаривал ее брат. Не говоря уже о любви. Но она гнала эти мысли, упрямо веря, что ее судьба предопределена, а значит остается только смириться с тем, что уготовило для нее будущее. Мартовский весенний день уверенно вступил в свои права. Еще не прогретая после зимы почва благодарно впитывала теплые лучи полуденного солнца, а нежно-зеленая поросль свежей травы на лужайке перед Апостольским дворцом блестела, точно исполинский лоскут изумрудного атласа. Легкое дуновение ветерка колыхало цветущие головки кремовых нарциссов, сиреневых ирисов и бледно-розовых цикламенов. В аккуратно подстриженных кронах апельсиновых деревьев неустанно жужжали пчелы, а над головой с радостным чириканьем проносились ласточки. Все вокруг дышало миром и ленивым покоем. Джулия, сказавшись на неважное самочувствие, по окончанию мессы удалилась в свои покои, а матушка с Джоффре отправились домой. Хуана и Чезаре к себе в палаты вызвал отец по неотложным вопросам. От нечего делать Лукреция сама играла в крокет внутри стен пустынного двора, беззаботно наслаждаясь великолепием дня. Два серебристых журавля с желтыми, точно нимб, хохолками вокруг бархатисто-черных голов чинно прохаживались на своих тонких длинных лапах, составляя ей компанию. Этих грациозных птиц Джем привез в подарок Папе, и они прекрасно прижились в Ватикане, придавая и без того элегантному внутреннему дворику особую роскошь. Впрочем, она недолго томилась в одиночестве: вскоре на лужайке показался ее новый друг. Как же она рада была увидать Джема! За дни разлуки Лукреция соскучилась, и ей не терпелось рассказать, что нынче она — невеста. Правда, вот незадача: жених еще не определен. Дочь Папы теперь стала лакомым кусочком для принцев и герцогов Италии, и торг за ее руку и сердце, предстоял нешуточный. Было в этом что-то неправильное, что-то с червоточинкой. О любви между будущими супругами даже не упоминалось. Но она старалась не задумываться подолгу о таких вещах. Отец лучше знает, как устроить ее судьбу, а уж он-то ее любит и не даст в обиду. Лукреция мечтательно окинула взглядом молодого турка: крепкие плечи обтянуты златотканым жилетом, узкий стан подпоясан темно-синим кушаком на восточный манер, мешковатые шаровары заправлены в светло-красные сафьяновые сапоги. Вот он идет к ней через двор: высокий, смуглый, сильный — ах, если бы он мог стать ее женихом! Другого она бы и не желала. Когда он приблизился, Лукреция, смутившись своих мыслей, сделала вид, что чрезвычайно увлечена игрой. — Ты слышал новости, Джем? — умело прицелившись, Лукреция легко ударила по мячу молоточком и проследила, как цветной шар сквозь гнутые ворота прокатился к цели. — Здесь столько новостей, малышка, — отозвался он, усмехаясь. — В Риме, что ни час, то очередная новость. Она, загадочно улыбнувшись, перевела взгляд на игровое поле и сказала: — Мои новости. — У тебя есть новости? — Меня выдают замуж. Лукреция медленно прошлась вдоль лужайки и грациозно обернулась к Джему с ослепительной улыбкой на губах. Старания Джулии по воспитанию чувственных манер не проходили зря, Лукреция оказалась способной ученицей. — О, моя дорогая… — он все еще улыбался, но во взгляде появилось едва различимое сожаление. — А ты женат? — осведомилась Лукреция нарочито весело, будто между прочим. Джем приосанился и с наигранной самоуверенностью заявил: — Я взял в жены четыре женщины. — Четыре?! — воскликнула она, опешив. — И где они сейчас? — В гареме дворца Топкапы, в Константинополе, — он ловко прокрутил клюшку в руке, точно саблю, и, как ни в чем не бывало, продолжил игру. — Сколько жен ты можешь иметь? — не унималась Лукреция. — Столько, сколько будет угодно Аллаху, — Джем добродушно усмехнулся. — А наложниц — без счета. — А в чем разница между женой и наложницей? — спросила Лукреция, хмурясь. Что за странное племя — мужчины. Целого квартета жен им оказывается недостаточно. Она смутно догадывалась, что наложница у осман, должно быть, значила то же самое, что куртизанка в Италии. — По сути никакой, — Джем на мгновение задумался и неожиданно добавил: — Жену можно избить, но убивать нельзя. — А наложницу можно убить? — изумилась Лукреция. Она забыла про игру, уставившись на Джема, будто видела его впервые. Но сейчас за колдовскими черными глазами и ровной смуглой кожей, ей виделось нечто пугающее и незнакомое. Разве ее новый добрый друг способен причинить вред женщине? Она знала, что шехзаде многое пережил до того, как оказался в Риме. Он успел возглавить армию, которой пошел против брата — великого турка Баязида. К несчастью, Джем проиграл в суровой борьбе за трон. Неужели эти испытания ожесточили его сердце? — Если она тебе не угодила, — пожал он плечами, невозмутимо продолжив игру. — Жену тоже можно убить, но ее вина должна быть очень тяжкой. Кровь отхлынула от ее лица, черная вуаль страха накрыла сердце. Как беззащитна, может оказаться женщина перед мужчиной! Что за варвары живут на родине этого красавца?! Здесь, где родилась и выросла Лукреция, нравы иные, и, к счастью, замуж ее выдадут за итальянца — в этом не было сомнений. Ни жен, ни куртизанок в Италии не убивают. Во всяком случае, она ничего подобного не слыхала. В семье Борджиа и речи не могло быть о жестокости. За всю жизнь никто не посмел поднять на Лукрецию руку. — Меня не будут бить, Джем, — Она хотела, чтобы это прозвучало уверенно, но голос отчего-то предательски дрогнул. Он вскинул на нее удивленные глаза, будто только сейчас осознал, что огорчил ее. — Нет! — воскликнул он, нахмурившись, и, отбросив клюшку, направился к ней. — Ты дочь Папы! Самое прекрасное сокровище Ватикана! — Джем выпалил это так убедительно, так горячо, с обворожительным чужеземным выговором, что смятение вмиг рассеялось, и Лукреция невольно улыбнулась. Он подошел еще ближе, необыкновенные черные глаза полыхали неприкрытым восхищением. Но их выражение сменилось, когда он сказал: — Если твой муж попытается тебя избить, я, Джем, задушу его голыми руками! Враз потемневший взгляд придал сказанному пронзительную определенность: эти ласковые руки — а она знала, что они, непременно ласковые — способны на убийство ради защиты чести той женщины, которую он полюбит. Зловещая догадка не испугала Лукрецию. Она не застыла в ужасе, и ровным счетом ничего не екнуло у нее внутри. Неведомое ранее торжество холодной волной заполнило сердце. Джем готов убить ради нее — разве это не лучшее доказательство преданности? Между тем, Джем приблизился к Лукреции, протянул руку, взял ее ладонь и прижал к своей широкой груди. Под толщей его одежд она ощутила биение горячего сердца чужестранца. Ее окружал густой, волшебный аромат пряной ванили, исходивший от его золотистой кожи и волос. Невольно Лукреция склонилась ближе и вдохнула этот пленительный запах полной грудью. Крупная смуглая кисть с длинными точеными пальцами поверх ее миниатюрной ладони и правда оказалась гладкой, нежной и неожиданно деликатной, не считая загрубевших островков мозолей на пальцах — расплата за многочасовые тренировки на саблях. Неожиданно Джем отнял ее руку от груди и поднес к своим устам. Ей бы следовала одернуть ладонь, кто-то из слуг мог заметить — учтивый, куртуазный поцелуй слишком затягивался. Но Лукреция, как завороженная, смотрела на бархатистые губы у своей белой ладони, ощущала каждым сантиметром кожи тепло его поцелуя и не хотела, отчаянно не желала, чтобы это прекращалось. Джем поднял на нее глаза, мерцающие, точно уголь после дождя. Стремительно взгляд его вонзился прямо в сердце. Да она же вот-вот пропадет, утонет в этом восхитительном омуте и никогда не освободится из этих ласковых пут. Лукреция порывисто выдохнула и невольно дернула свою ладонь из руки Джема. И как раз своевременно: в арочном проеме двора показалась Джулия. Она окликнула Лукрецию и, приветливо улыбнувшись, помахала им рукой. Оставаясь на своем месте, Фарнезе грациозным жестом позвала подругу к себе. — Тебе надо идти, — усмехнулся Джем, как ни в чем не бывало, а она растерянно смотрела то в его смеющиеся глаза, то на Джулию, нетерпеливо ожидающую ее у ворот. — Да, — спохватилась она, — я лучше пойду. Лукреция поспешно передала ему клюшку для крокета и устремилась было прочь. Но сделав пару шагов, задержалась и обернулась — магнетический взор черных глаз неотступно следил за ней. Лукреция затаенно улыбнулась Джему и едва заметно кивнула, а затем вприпрыжку бросилась через лужайку к подруге. В мыслях ее вертелось лишь одно: “Он любит меня! Любит меня!” Дело особой важности. Часть тридцать восьмая Уже прошло много месяцев со дня избрания Александра, но дипломатические миссии по сей день продолжали стекаться в Рим, чтобы воздать почести новоявленному Папе. Вереницы эмиссаров со всех концов Европы наводняли Рим, их многочисленные свиты размещались в каждом свободном помещении города, что можно было найти, начиная от дворцовых палат, заканчивая непритязательными комнатами постоялых дворов. Рим был переполнен. В иные дни горожане жаловались на нехватку пищи, товары моментально сметали с прилавков, дабы обеспечить нужды многочисленных гостей Папы. Ибо явиться к понтифику с ограниченной свитой или, не приведи Господь, без оной, было бы равнозначно и вовсе отсутствию в Ватикане. Посему каждый высокопоставленный гость считал необходимостью привезти с собой не меньше полдюжины слуг, несколько знатных кавалеров, а также братьев, зятьев и племянников — и все для того, «чтобы не оскорбить достоинство Республики». А с середины марта папскому церемониймейстеру Иоганну Буркарду пришлось проявить настоящую виртуозность, чтобы втиснуть в загруженный распорядок дня Александра аудиенции для соискателей на руку прекрасной Лукреции. Меж тем Родриго Борджиа с присущей ему неутомимостью управлялся с делами. Он без устали вникал в мельчайшие детали, везде успевал, во всем участвовал и даже находил время лично следить за ходом реновации своих палат. Мастер Пинтуриккьо не мог сделать и одного взмаха кистью без согласования с Папой. Александр никогда раньше не чувствовал более полной благодати, чем в эти дни. Первая, почти детская, радость от обретенного могущества сменилась уверенным довольством и твердым убеждением, что этого святого престола он вполне достоин. Трон под ним больше не раскачивался — враги прикусили языки до поры до времени, нападки на власть Борджиа прекратились. Но Родриго знал, что делла Ровере продолжает неустанно раскидывать паучьи сети. Какая жалость, что наемник Чезаре не преуспел в своем задании. Это означало лишь одно — нужно поторопиться со свадьбой Лукреции. Казалось, все принцы христианского мира сватались к дочери понтифика. Приемная Ватикана не простаивала и дня, но большинству из них было отказано в той же приемной. Ради приличия к аудиенции допускались все кандидаты, но мелкие князья и безродные бароны не могли обеспечить Родриго необходимое содействие. Ему нужен был влиятельный союзник из могущественной итальянской династии. Вице-канцлер Асканио Сфорца изо всех сил старался навязать своего племянника — Джованни Сфорца, герцога Пезаро. Были и другие, правда, менее выгодные предложения от семей Колонна и д’Эсте. Пока велись переговоры, Папа все чаще обращался к совету старшего сына. Наконец, Чезаре надел рубиновый перстень, как и мечтал Родриго. Присутствие незаконнорожденного сына в коллегии кардиналов поначалу вызывало молчаливый протест среди седовласых князей церкви, но Чезаре без устали пускал в ход свое природное обаяние, демонстрировал здравомыслие и острый, точно испанская рапира, язык. Вскоре даже самым скептически настроенным маловерам пришлось признать — этот молодой человек подает большие надежды. А душа Папы ликовала. Один сын носил доспехи, второй — багряные ризы. Все, как и желал Родриго Борджиа в самых смелых мечтах. Осталось милой Лукреции порадовать отца. Ах, его родительское сердце рвалось от тоски при мысли, что это невинное дитя может достаться человеку старше ее на целую жизнь, человеку, который едва ли окружит ее той заботой и любовью, что она привыкла получать в стенах родного дома. Но голос разума Александра всегда брал верх над голосом сердца, и он диктовал свои правила: Лукреция достигла необходимого возраста и должна исполнить долг послушной дочери. Чезаре быстрым шагом пересек просторную залу и остановился у раскрытого от полу до потолка окна. — А что с принцем Альфонсо Неапольским? Герцогом Бишелье? — спросил он, устремив взгляд на отца через залитую вечерним солнцем приемную. — О! Он был бы идеальным вариантом, — протянул Родриго, устало откинув голову на спинку своего массивного трона, обитого алым кремонским бархатом. Приемы закончились. Наконец, можно было вздохнуть с облегчением. Четверть часа назад они выпроводили последнего на сегодня кандидата. По окончанию аудиенции отец и сын обменялись красноречивыми взглядами. Неказистый двоюродный племянник Лоренцо Великолепного, седьмая вода на киселе, в десятом колене Медичи — нет, он им не подойдет. Им не интересна громкая фамилия сама по себе, нужен муж, который сможет обеспечить настоящую помощь в случае необходимости. А содействие могло вскоре понадобиться, нынче до папского двора дошли тревожные слухи, что король Франции с новым усердием заговорил о своих правах на Неаполь. — Но на Неаполь претендуют и Франция, и Испания, — озвучил свои мысли Родриго. — И мощь каждого из этих государств затмевает Италию. — А этот герцог Пезаро всего лишь миланская пешка Людовико и Катарины! — бросил Чезаре и перевел взгляд на водную гладь Тибра в открытом окне. Родриго со вздохом поднялся со своего места и направился к сыну. Чезаре, как всегда прав. Не зря он провел несколько лет в университетах Перуджи и Пизы. Трезвости его ума можно было только позавидовать. Катарина Сфорца, в миру прозванная virago за свой воинственный нрав, уже направлялась в Рим, чтобы обсудить детали возможной помолвки. — Когда дело касается нашей дочери, — усмехнулся он, — тебе любой кандидат покажется недостойным, Чезаре. Сын раздраженно дернул плечом и вышел на террасу, полыхнув алой сутаной в лучах солнца. Родриго проследовал за ним. Александр был в равной степени счастлив и озабочен глубокой привязанностью между двумя своими отпрысками. Его не могли не радовать эти крепкие семейные узы, но порой брат и сестра становились совершенно несносными, в особенности, когда объединялись в импровизированный союз, чтобы выпросить каких-то уступок от отца.