— Боюсь, сестренка, Папа просит тебя не любить будущего мужа, а просто выйти за него. Лукреция моргнула, изящные золотистые брови сдвинулись к переносице, уголки губ дрогнули, точно она вот-вот расплачется. Ее глаза вновь обратились на него, полные грусти. — Значит любовь и брак несовместимы? — Нет, — выдохнул Чезаре и опустил взор, стараясь не выдать внутреннее волнение. Что он может рассказать ей о супружестве? Даже их родители не состояли в браке, он и сам никогда не стремился к женитьбе. Чезаре накрыл ее руки своими ладонями, мягко сжал льнущие к его груди пальцы. — Но я слышал, что одно не подразумевает другого. — Разве это не печально, Чезаре? Нет, это выше его сил. Как тут быть? Какой найти ответ? Он неосознанно сжал ее руки крепче. Под пальцами Чезаре чаще забилась жилка ее пульса на тонком запястье. — Почти все в жизни печально, сестренка. Опять же — так говорят. Их взгляды вновь сошлись, точно схлестнулись две теплые морские волны. Вот бы воротить время вспять, вернуть те счастливые дни, когда все чувства были окрашены в яркие чистые цвета без всяких примесей, когда не было сожалений, не было сомнений и, казалось, нет конца беспечным дням. На короткое мгновение в памяти Чезаре возникли неповторимые детские годы, что они провели рука об руку, бесценное время абсолютной безмятежности. — А что если… — Лукреция помедлила, подбирая слова, высвободила одну ладонь и провела пальцем по крупному рубину на кардинальском перстне брата. — Что, если мой муж будет непочтителен со мной? — спросила и опалила встревоженным взглядом. Сердце вначале похолодело, а затем неистово заколотилось, готовое вот-вот разорваться в груди. Казалось, время остановилось. Увезти ее, украсть, прямо сейчас сгрести в охапку и бежать. Бежать куда глаза глядят, подальше отсюда, подальше от Ватикана, от Рима, даже от их собственного отца, от всей этой безжалостной гонки за власть. Чезаре сотни раз представлял, как расправится с тем, кто посмеет обидеть сестру. Лучше бы ее будущему мужу быть с ней добрым. Не помня себя от отчаяния, он схватил ее за плечи и мягким толчком прижал к стене. От неожиданности Лукреция расхохоталась, но тут же притихла, когда, склонившись к самому ее лицу, внезапно севшим голосом Чезаре проговорил: — Я вырежу ему сердце столовым ножом, — он шумно вдохнул: — И подам его тебе. На этот раз Чезаре вовсе не шутил. В своих мыслях он убивал неведомого соперника тысячи раз всевозможными способами. Но сейчас он будто оробел от своей внезапной жестокости. А вдруг он напугал Лукрецию, вдруг она расплачется и убежит? К счастью, взгляд широко распахнувшихся глаз сестры убедил его в обратном. Внезапное изумление в ясно-зеленой глубине зрачков сменилось откровенным восхищением. Его затопила необъяснимая гордость. Она — Борджиа. В жилах ее течет такая же горячая кровь, как в его собственных. Сестру не испугаешь сердцем врага на блюде. Мягкие бледно-розовые губы приоткрылись, точно она хотела сказать что-то, но нужные слова не приходили, а он, безмолвно блуждая взглядом по любимым до боли чертам, не отдавал себе отчет, как лица их оказались в опасной близости. Теплое дыхание Лукреции коснулось его щеки, и в ту самую минуту Чезаре будто очнулся от сна. Но было поздно — она порывисто приподнялась на цыпочках и уже дотянулась до его губ. Он обмер, не в силах двинуться. Мгновение. Доля секунды. Вот он, еще один миг чистого цвета — прикосновение несмелых губ к его губам. Не было и не могло быть в том порыве решительно ничего неправильного, ничего пагубного, ничего порочного. Прозрачнее в своей чистоте и целомудреннее по своей сути поцелуя в его жизни не случалось. Словно уст его коснулись призрачные крылья ангела. Бесплотные губы воплощенного божества. Но ведь ты из плоти и крови, Лукреция Борджиа, и разве так скрепляют клятву верности? Чезаре отстранился от неумелого и робкого касания неискушенных уст, осторожно сжал порозовевшее личико ладонями и, не встретив ни малейшего сопротивления в доверчивом взгляде, запечатлел на губах сестры долгий, сдержанный поцелуй. Ни одного лишнего движения, только плотный нажим сомкнутых губ поверх ее податливых, шелковых уст. Братский поцелуй — печать чистой и нежной преданности, ничего сверх того. Блаженный миг. Изощренная пытка. Он резко открыл глаза, порывисто оторвался от Лукреции, выпустил из рук точеное лицо, отступил на шаг. Оба молчали, точно пораженные громом, но глаза их вели безмолвный разговор, который губы не окончили. "Спаси меня", — молили подернутые легкой поволокой глаза сестры. "Девочка моя, родная моя, любимая! Я не дам тебя в обиду! Ну почему судьба так жестока? Зачем она вложила в наши души неистовое притяжение, навсегда обреченное оставаться неутолимым?" — отвечали ей потемневшие от затаенной боли глаза брата. — Сбежим на денек в Неттуно, Лукреция, как в прошлом году? — выпалил Чезаре, нарушив молчание. Он собирался сказать только завтра, сделать сюрприз по случаю ее дня рождения, но слова сами слетели с губ. Он торопливо согнал с лица гримасу терзания, но голос предательски охрип, когда он добавил: — Прямо завтра? — К морю? — обрадовалась было она, но тотчас засомневалась: — Но завтра ведь мой день рождения. — Ты думаешь, я мог забыть? — усмехнулся Чезаре и, уже окончательно овладев собой, непринужденно протянул ей руку, приглашая пройтись. Лукреция с радостью ухватилась за предложенную опору, точно сама еще не совсем оправилась после случившегося. Они медленно двинулись вдоль галереи в направлении выхода. Между ними повисла странная неловкость, загадочная недоговоренность, легкое напряжение. Надо было непременно что-то говорить, трепаться без умолку, чтобы поскорее рассеять это гнетущее замешательство. — Я все спланировал заранее. Доверься мне. Завтра, сразу после торжественной части. Ночь в пути — и мы на месте. В Неттуно живет мой добрый друг, он приютит нас. Вернемся на следующий день. — Ах, если отец узнает, он придет в ярость, Чезаре, — колебалась Лукреция в нерешительности. — Матушка отправит посыльного, скажет, что тебе нездоровится. Я все устрою, поверь. Папа не узнает. Сестра недолго раздумывала прежде, чем согласиться. А Чезаре был уверен, что она не сможет устоять перед таким приглашением. Лукреция обожала море. В прошлом году они провели целую неделю июля на живописном берегу Тирренского моря. И воспоминания о тех днях потом еще долго грели их сердца серыми зимними вечерами. В те минуты Чезаре казалось, что морские волны плескались в ее искристых зеленых глазах. — Только не разболтай Джулии, — предостерег он. — Джулия — моя подруга, она будет молчать, если я попрошу, — в полной уверенности возразила Лукреция. Но кардинал хорошо знал, что La Bella, прежде всего, любовница отца, и она все докладывает Папе. Даже то, что знать ему совсем необязательно. Еще один тайный агент на службе Ватикана с прямым доступом в самую душу и постель святого отца. Чезаре внутренне содрогнулся. — Все же я попрошу — не говори ей, ладно? Не в этот раз, сестренка, — она удивленно посмотрела на него, но согласно кивнула. За их спинами послышался мелодичный романьольский говор придворных кавалеров из свиты графини Сфорца. Они толпились на площадке второго этажа перед самой лестницей. Очевидно, аудиенция была окончена. Чезаре обменялся взглядом с Лукрецией: "Ну, вот и все. Кажется, решено?" И ласковое, настойчивое в ответ: "Скажи мне правду, брат, ничего не утаивай". Он выпустил ее руку. — Выспись сегодня хорошенько. А завтра, обещаю, ты все узнаешь. Лукреция заговорщицки улыбнулась. — Иди, Чезаре. Отец наверняка уже ищет тебя. А я останусь, — она непринужденно хохотнула: — Хочу своими глазами увидеть Тигрицу из Форли. День Рождения. Часть сороковая Еще один ясный апрельский день поднимался над Вечным Городом. Омытое ночным дождем небо без единого облачка сияло яркой лазурью. Во дворе виллы на площади Пиццо-ди-Мерло упоительно благоухали низкорослые померанцы в полном цвету, а над черепичной крышей с деловитым щебетанием носились ласточки. Их оглушительные рассветные трели разбудили дочь понтифика, выдернули ее из сонной дремы. Размышления о предстоящих переменах мучили ее всю ночь, и лишь под утро она смогла уснуть. Его Святейшество принял решение сразу по окончанию аудиенции с графиней Сфорца. К счастью, Чезаре не стал медлить и явился на виллу Борджиа, несмотря на поздний вечер — специально, чтобы доложить Лукреции о выборе святого отца. А еще он сообщил матушке о секретной поездке в Неттуно и уговорил ее подыграть авантюре. Ванноцца быстро согласилась. Она безоговорочно доверяла старшему сыну и знала, что в сопровождении Чезаре может отпустить Лукрецию хоть на край света. Этим утром Лукреция проснулась с осознанием какой-то неотвратимой неизбежности. Спустя несколько месяцев она станет герцогиней Пезаро и женой лорда Джованни Сфорца. Будь, что будет. Зато у нее есть как минимум двое верных друзей, готовых убить за нее — Джем и старший брат. Лукреция до сих пор помнила горящие темным пламенем глаза Чезаре, когда он пообещал вырезать сердце ее будущему мужу, стоит тому проявить непочтение к Лукреции. В тот момент она поняла, что он не шутит и не пытается впечатлить ее. Чезаре и правда способен на такой поступок. Герцогу Сфорца ничего не остается, как быть добрым к будущей жене. А потом Чезаре поцеловал ее. Вернее это она первая потянулась к нему, сама не вполне осознавая своего порыва. Лукреции было боязливо после слов Джема о несчастных наложницах. Она все не могла перестать думать о своем предстоящем замужестве, а когда Чезаре заверил, что не даст ее в обиду, Лукреция поняла — бояться нечего. Ярость брата согрела ее холодеющую от страха и сомнений душу. У нее будто камень упал с плеч, а его глаза вдруг очутились так близко, стоило только подняться на цыпочки, чтобы дотянутся до дивных губ… И тогда он сам обхватил ее лицо горячими, ласковыми ладонями, точно драгоценную чашу, и припал к ее устам. Их губы и раньше встречались в поцелуях: в учтивых, вежливых, шутливых, праздничных — да в каких угодно, но не таких, как в тот день. Она боялась шевельнуться, а земля уходила из-под ног. Казалось, ее душа вот-вот вылетит через губы. Она все ждала, что уста брата вздрогнут, разомкнутся, и он поцелует ее по-настоящему, как целовал тех, других женщин, своих любовниц. Ах, нет, лучше не представлять подобного и никогда не думать об этом. Она же влюблена в Джема, это его поцелуев она должна желать, о них мечтать. Но губы ее до сих пор предательски горели, стоило только вспомнить поцелуй Чезаре в уединенном и тихом алькове дворца. Усилием воли Лукреция заперла мучительно сладкие грезы поглубже в самый дальний и потаенный уголок души. Она уже давно прятала в этот чулан все, что не могла понять в себе, все, что пугало и виделось греховным. Там, в сумрачных глубинах ее существа, таилась целая бездна, на край которой было так страшно подойти, уж не говоря о том, чтобы глянуть вниз и встретиться лицом к лицу с теми сомнениями, что бурлили, скрытые во мгле, точно в темном омуте. Окончательно скинув оковы сна, Лукреция потянулась на своей просторной постели с балдахином, лениво зевнула и открыла глаза. Даже не верилось, что сегодня ей исполняется целых пятнадцать лет. Но, похоже, кто-то побывал в ее комнате, пока она спала: у изножья кровати стоял мольберт, наподобие тех, что она видала у мастера Пинтуриккьо. Поверх него был накинут лоскут камчатой турецкой скатерти. Внизу, на подставке, поблескивал искусно инкрустированный ларец из орехового дерева. Лукреция сразу же догадалась — под тканью укрыт портрет. Он был готов еще неделю назад, но Его Святейшество строго-настрого приказал художнику держать секретность и не показывать портрет дочери, желая преподнести картину в качестве подарка ко дню рождения. Лукрецию мгновенно одолело любопытство, и она, как была, босая и в одной сорочке, метнулась к треноге, одним быстрым взмахом стянула кусок материи и с удивлением уставилась на холст. С портрета на нее смотрели пронзительно ясные, точно драгоценные камни, зеленые глаза в оправе густых золотистых ресниц. Лукреция приблизилась, осторожно коснулась мерцающей поверхности картины, желая убедиться, что краска высохла. Это, безусловно, была она. Любой бы узнал дочь Александра в этом портрете, но сама Лукреция с трудом могла поверить, что была столь хороша собой. Матовым свечением розовела идеально ровная кожа лица, лепестками чайных роз краснели полные губы, пушистые волосы лоснились точно расплавленное золото. С поразительной тщательностью была прорисована каждая складка на юбке и каждая рюшечка кружева на лифе. А в осанке ее, в развороте плеч и кокетливом наклоне головы сквозили величавость и благородство. Лукреция то приближалась, то отступала на пару шагов от картины, щурилась, точно пыталась увидеть нечто глазам недоступное. Ну, мастер Бернардино, угодил! Лукреции вдруг захотелось поцеловать собственный портрет, но она сию же минуту одернула себя: экая глупость. Это всего лишь рисунок, и художник явно приукрасил ее достоинства. Наконец, внимание ее обратилось к ларцу. Только сейчас она заметила поверх крышки свиток тонкого пергамента, перевязанный красной лентой. Босые ноги ее успели озябнуть, касаясь прохладной плитки на полу, поэтому, схватив послание и шкатулку, Лукреция быстро забралась обратно на кровать, поджав под себя пятки. Первым делом, с замиранием сердца, она развернула записку и сразу узнала размашистый, чеканный почерк брата. Милая моя Лука! Для любящего брата нет прекрасней дня в году, чем день рождения его возлюбленной сестры. Ибо в этот день, пятнадцать лет назад, зажглась самая яркая звезда на нашем небосклоне, но в отличии от холодных и далеких звезд в черной выси, свет нашей дражайшей звезды согревает теплом сердца тех, кто имеет честь приблизиться к ней. Прими в дар сей скромный подарок, оправу для твоих великолепнейших ножек, которые ходят по воздуху. Остальные дары от меня будут представлены на торжественном вечере. P.S. Еще один сюрприз ждет тебя в кассоне. Твой брат, Чезаре. Лукреция, все еще не выпуская письма из пальцев, торопливо отворила шкатулку и ахнула. На темно-синем бархате искрились и переливались драгоценным сиянием изумительные туфельки из золотого атласа. Каким-то невероятным образом Чезаре, словно прочитал ее мысли. Ведь она мечтала о ровно таких туфлях: с шелковой оторочкой, кружевной отделкой, с милыми бантиками на задниках. Она тотчас отложила записку и примерила бесценный для сердца подарок. Вскочила на ноги и закружилась по комнате, приподняв подол сорочки. Они сели как влитые. В такой обуви Лукреция и впрямь парила над землей, а танцевать в них будет одно удовольствие. Она даже сделала несколько па, элегантно поднявшись на цыпочках. Вечером в честь дня ее рождения был запланирован роскошный пир на открытом воздухе, под крышей Бельведера в Ватикане. Ах, как жаль, что длинные юбки напрочь укрывают ноги от глаз, и никто не увидит, как дивно хороши новые туфельки Лукреции! А она, несомненно, наденет их вечером. Может, во время танца взметнется повыше юбка, и мелькнут точеные ступни, обтянутые златотканым шелком. Какой же чудесный день ждет ее сегодня. Внимание всех членов семьи будет приковано к ней одной, а она с радостью примет и поздравления, и подарки. И не станет Лукреция отравлять такой день мыслями о грядущем замужестве. А может этот Джованни Сфорца придется ей по душе? Сестра его, графиня Имолы и Форли Катерина, оказалась весьма привлекательной дамой, хоть Чезаре и отозвался о ней без восторга. Лукреция вдруг вспомнила, что в записке говорилось еще об одном сюрпризе, спрятанном в сундуке. Она бегом ринулась в ту часть комнаты, где в комодах и кассоне умещались ее многочисленные наряды. В самом первом она и обнаружила подарочный сверток с одеждой: мужские полотняные штаны, льняная сорочка, узкая кожаная куртка, сапоги из телячьей кожи, берет с лихим пером. И все это богатство было завернуто в добротную саржевую накидку. Лукреция сразу узнала плащ — черный, точно ночь, с блестящей массивной застежкой. Чезаре надевал его прошлой зимой. Стало быть, вся эта одежда предназначалась для нее. Лукреции придется нарядиться юношей, дабы не навлекать на себя лишнего внимания в дороге. Что же, разумно. И путешествовать на лошадях в мужском облачении будет намного удобнее, чем в корсаже и юбке. Она выхватила из свертка берет и напялила его на распущенные волосы, со смехом глядя на свое отражение в зеркале. Хороша, что и сказать — в простой сорочке до пят, роскошных туфлях и берете с залихватским пером. Лукреция представила, как Чезаре пробирается в ее комнату, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить ее, осторожно укладывает подарки, прячет сверток в комод. И все ради того, чтобы порадовать ее сегодня первым. В этом весь он: быть во всем превосходным и при том сколько нежности, любви, внимания к ней. Лукреция невольно заулыбалась. Из-за двери, что вела в примыкающую к спальне каморку прислуги, послышалась какая-то возня, а затем сдавленный смешок. Она тотчас узнала голос — это Хуан. Лукреция быстро стянула берет, бросила его в сундук, захлопнула крышку, в два прыжка оказалась у дверей и, не раздумывая, толкнула тяжелую створку. Она так и знала: ее братец тискал пышные формы служанки, зажав девицу в проеме дверей, что вели в коридор. Заметив сестру на пороге, он тут же выпустил Стефанию и, широко улыбнувшись, как ни в чем ни бывало, пошел к Лукреции, раскинув руки в стороны. — Наша дорогая сестра! — воскликнул он. — Прости, если разбудил. Я пытался вызнать у твоей камеристки, когда к тебе можно зайти, — Хуан подлетел к ней танцующей походкой, схватил в крепкие объятия, приподняв ее над землей. — Прими мои поздравления! Пока он кружил Лукрецию, она успела заметить склоненное в смятении лицо Стефании. Та была вся пунцовой и кусала губы. Вот же негодник! Лукреция знала, что служанка влюблена в герцога Гандийского еще со времен, когда он был обычным юнцом без титулов и званий, а он вечно нагло пользовался ее нежными чувствами.