— Я хотел быть первым, кто поздравит тебя сегодня, — с нетерпением сказал Хуан, все еще удерживая ее на руках. — Я успел? Наконец, он отпустил ее, с любопытством заглянул через плечо и бесцеремонно вошел в спальню. Тотчас приметив портрет и открытую шкатулку, он разочарованно присвистнул: — Как всегда опоздал. — И все же ты первый, кто обнял меня, братец, — утешила его Лукреция. — А это многого стоит. Хуан на короткое мгновение задержался у мольберта, окинул картину быстрым цепким взглядом и, повернувшись к сестре, усмехнулся: — Портрет прекрасен. Браво мастеру Пинтуриккьо. Но в жизни ты куда краше. Он озирался по сторонам, словно что-то выискивал, и Лукреции разом стало не по себе. Брат был выряжен точно на бал, а она, оказавшись перед ним в одной сорочке для сна, чувствовала себя неуютно. Лукреция поежилась, точно от холода. Вот почему рядом с Хуаном ей почти всегда неспокойно? Что не так между ними? Ведь он тоже любит ее, заботится о ней, умеет рассмешить и наверняка готов сражаться с любым, кто посмеет обидеть сестру. Нынче Хуан сама галантность. Он умеет быть и обходительным, и ласковым, когда того пожелает, но она-то знает, что в душе он все равно циничный, себялюбивый, умеющий колко задеть и обидеть даже тех, кто ему дорог. Такой уж он есть, второй ее брат, и она будет любить его несмотря ни на что. Меж тем Хуан, заметив ее смятение, нарочито заулыбался еще шире и позвал прислугу: — Фанни, иди сюда! — Стефания тотчас влетела в комнату, присев в глубоком реверансе, не смея поднять глаз от пола. — Помоги одеться госпоже! — он перевел взгляд на сестру: — Сейчас будут подарки. Закутавшись в персиковый шелк халата, Лукреция почувствовала себя куда уверенней и, умостившись на низенькой кушетке перед изножьем кровати, устремила на брата вопросительный взгляд, смягченный улыбкой. Герцог театрально поклонился, затем отворил парадные двери и подал знак слугам входить. Просторная комната наполнилась лакеями, праздничным шумом и музыкой. Под мелодичные трели флейты и лютни вошли ряженые музыканты, пажи внесли громоздкий сундук с отрезами дорогих тканей, затем ларец с великолепными украшениями из жемчуга и самоцветов, подставку с мраморными бюстами Юноны и Юпитера, венецианское хрустальное зеркало в оправе из эбенового дерева. Такие щедроты от герцога Гандийского стоили целое состояние, но дочь понтифика привыкла к дорогим подаркам и знала, что сегодня ее ждет нескончаемая лавина почестей и поздравлений. Она любила веселье и праздничную суету, но все ее мысли сейчас были устремлены к завтрашнему дню. Ах, скорей бы вечер, танцы и дорога в Неттуно. Ласковый шепот волн и свежий запах бескрайнего моря. Едва Лукреция выпроводила Хуана, как с поздравлениями и подарками нагрянули мама с Джоффре, а потом и Чезаре. День все больше походил на фестиваль. Было весело и хорошо. Столько внимания, комплиментов, благословений и пожеланий от любимых и дорогих людей Лукреция давно не получала. Однако ее не покидало неотвратимое и гнетущее чувство, что с ней прощаются, словно провожают в дальнюю дорогу, в грядущее замужество, в самостоятельную жизнь. Сможет ли она быть счастливой в той новой жизни? Оправдает ли ожидания отца? Ведь семейство Сфорца необходимо дому Борджиа в качестве союзников, а значит, она должна стать хорошей женой. Каким образом достигнуть звания хорошей жены, Лукреция могла только догадываться. Матушка не являлась законной супругой отца ни пред Богом, ни пред людьми, а в прошлом Ванноцца и вовсе звалась куртизанкой. Лукреция решила, что при первой возможности расспросит Джулию о секретах успешного замужества, ибо, невзирая на огорчения в собственном браке, красавице было известно, как быть желанной и нужной. Ведь она смогла заполучить преданную любовь такого могущественного человека, как Папа Римский. В Апостольском дворце Лукрецию ждали теплые объятия, благословения и поистине щедрые дары от святого отца. После торжественных церемоний Папа усадил дочь перед собой на мягкий диван в светлом зале кабинета и поговорил с ней, как со взрослой. От него пахло ладаном и теплым мускусом. И таким же теплым, вибрирующим отеческой лаской голосом он увещевал и наставлял Лукрецию. Из этого недолгого, но важного разговора она уяснила главное — отец возложил на нее большие надежды и верит, что благодаря ее уму и красоте род Борджиа возвысится и приобретет еще большее могущество, объединившись в процветающем союзе с династией Сфорца. Но дочь никогда не должна забывать, что прежде всего она — Борджиа, и лишь потом жена герцога Сфорца. Лукреция с полной серьезностью пообещала отцу, что не подведет его. Наконец, ее признали за равную, и теперь она просто обязана не оплошать. Как ей прожить нынче эти два месяца до свадьбы, терзаясь то опасениями, то надеждами? После полудня ко двору стали съезжаться знатные дамы и кавалеры. Их тут же провожали в тень куполообразной крыши просторной беседки, где гостям подавались охлажденные напитки и легкие закуски. Рекой лилась орчата — любимое питье валенсийцев из молотого земляного миндаля. Белое и красное вино, разбавленное свежевыжатым цитрусовым соком и медом, наливалось тем, кто не желал медлить с весельем до наступления ночи. Музыканты наигрывали мягкие лирические мелодии, не обязывающие к танцу, а Лукреции уже не терпелось пуститься в пляс. Она пританцовывала на месте с бокалом орчаты, пока Джулия осыпала ее любезностями и дружеской лаской. La Bella нахваливала наряд подруги, ее прическу и украшения. Лукреция слушала прекрасную Фарнезе вполуха, рассеянно глядя по сторонам. В каждом силуэте, возникающем на гравийной дорожке, ведущей от дворца к Бельведеру, она силилась узнать Джема. Поздравлений от своего арабского принца она ждала с особым нетерпением, но целый день его нигде не было видно. Она уже было решила, что друг и вовсе забыл о ней, когда в воротах сада показалась высокая фигура Чезаре в алой сутане, а за ним размашисто шагал ее Джем. Он был наряжен точно османский падишах: рубаха с глубоким воротом и шаровары из красной тафты, узкий стан опоясан златотканым турецким кушаком, парадные сапоги до колен празднично блестят на солнце, а на благородном привлекательном лице, в обрамлении смоляных кудрей, сверкает чудесная улыбка. Все существо Лукреции охватил внезапный восторженный трепет. Вот они идут к ней — Чезаре и Джем. Оба высокие, широкоплечие, чернокудрые; каждый из них готов убить за нее, и каждый по-особенному дорог ее сердцу. Она залпом допила сладкую орчату и, точно во сне, двинулась навстречу своим принцам, покинув изумленную ее внезапной переменой Джулию. Оказалось, весь день Джем готовил нечто совершенно необычное в подарок для Лукреции. Она много раз сокрушалась, что едва ли сможет побывать на родине шехзаде и увидать своими глазами красоты Константинополя, о которых так увлеченно рассказывал Джем. И он решил устроить Восток прямо в стенах Ватикана. Под руководством турецкого гостя внутренний дворик папской резиденции превратился в роскошный стамбульский Караван-сарай. Прямо посреди лужайки разбили пестрый шатер, стриженую траву под сенью полога устлали пушистыми коврами, а для мягкости набросали подушек и валиков из персидского полотна. Весь двор украсили разноцветными фонариками и масляными лампами. Арабские музыканты сидели прямо на траве, скрестив ноги, и перебирали струны на тамбурах, похожих на итальянские лютни. Душисто курился фимиам и сандаловое дерево. На импровизированный восточный обед были приглашены и братья Лукреции — герцог Гандийский и кардинал Валенсийский. Все втроем они расположились в тени узорчатого шатра на мягких подушках. Джем дал знак своим чернокожим слугам вносить напитки и яства и присел у низкого столика напротив виновницы торжества. Он обратился к ней с обворожительной улыбкой, приложив руку к своей широкой груди: — Я бы хотел, моя дорогая Лукреция, предложить тебе блюда своей родины, до того как лорд Сфорца навсегда укроет тебя от моих глаз. — Как тут красиво, Джем! — воскликнула она, с жадным любопытством разглядывая причудливые декорации праздника. Прямо над головами у них, на фоне красного полога, покачивались ажурные светильники, крохотные колокольчики на бахроме шатра перебирал легкий ветерок, дополняя мелодичные трели музыкантов звенящими, невесомыми переливами. Слуги внесли подносы с чужеземными закусками. — Как это едят? — спросила Лукреция, опасливо глядя на диковинные свертки из зеленых листьев с начинкой. — Пальцами, — Джем взял с подноса один кусочек. — Вот так! — он целиком отправил снедь прямо в рот и с наслаждением прожевал, всем видом показывая, как это вкусно. Следуя его примеру, Лукреция осторожно надкусила угощенье, стараясь не испачкаться. На вкус блюдо оказалось пряным, сытным, с освежающей кислинкой. Она с удовольствием съела оставшийся кусочек. — Я также хотел поблагодарить всех вас за вашу ко мне доброту, — повернулся Джем к своим новым друзьям — герцогу и кардиналу. — Ты нас покидаешь? — удивился Чезаре. Он лениво полулежал, откинувшись на мягких подушках, разбросанных поверх пушистых ковров. Затянутый в алый муар кардинальской сутаны, с золотым распятием на груди, брат выглядел несколько чужеродно на фоне восточного убранства. — О, небеса! Нет! — воскликнул Джем, возведя глаза к небу. — Я страшусь того дня, когда мне придется покинуть этот гостеприимный дом, — он снова глянул на Лукрецию, подмигнул ей и продолжил: — Жизнь при дворе султана бывает настолько жестока, что трудно и вообразить! — У меня хорошее воображение. — с улыбкой вежливого превосходства отметил Чезаре. Лакей подал красное вино братьям, и белое, настоянное на лепестках роз — Лукреции. Джем снисходительно хмыкнул на замечание Чезаре и невозмутимо продолжил: — Предшественник моего брата приказал вырезать глаза всем своим родственникам мужского пола и принести их ему на серебряном блюде, — он сделал многозначительную паузу: — Их было двадцать два. — Сорок четыре глаза! — дрогнувшим голосом воскликнула Лукреция, в очередной раз изумившись жестокости, царящей на родине ее мавра. — Но зачем? — Потому что слепой никогда бы не смог занять его место, — объяснил Джем. — Мудро, — изрек Хуан, приподняв стакан с вином. В темно-карих глазах герцога блеснула зловещая искорка коварства. Лукреция в легком недоумении взглянула на брата. Он будто и вовсе не осуждал такое варварство, а, наоборот, был готов оправдать его. Джем взял с подноса стакан подслащенной воды с листьями мяты, специально приготовленный для него, ибо он никогда не позволял себе пьянящих напитков вроде вина. По законам его веры это было запрещено. — Поэтому жить среди христианских душ, в лоне вашей семьи, — Джем выразительно посмотрел на Лукрецию и почти с театральной ноткой в голосе заключил: — истинное счастье. — За это стоит выпить, — вскинул стакан Хуан. Все добродушно засмеялись и потянулись шумно чокаться. Затем выпили за день рождения Лукреции, а также за ее благополучие в будущем замужестве. После увлекательного застолья и душевных поздравлений перешли к непринужденным играм на зеленой лужайке. Весь вечер Джем не сводил с Лукреции своих поразительно ярких черных глаз, точно хотел запечатлеть в памяти каждую черточку ее лица, точно вокруг, кроме них двоих, никого не было. Лукреция робела под пристальными и нежными взглядами сарацина. Ее сердце то прыгало, то замирало в груди, как испуганный заяц, она теребила сапфировые кольца на тонких пальцах и кусала губы. Когда они вместе играли в петанк, Джем то и дело норовил коснуться ее руки или плеча, а один раз даже прижал ее к себе за талию, когда она сделала удачный бросок и на радостях кинулась со всеми обниматься. Лукреция с замиранием сердца думала о том, как на балу будет плясать с Джемом, ведь он так хорошо танцует, ничуть не хуже Чезаре. И тогда, быть может, в конце танца он коснется своими великолепными губами ее щеки. И никто не увидит в этом ничего предосудительного, ведь на балу дамам и кавалерам разрешено обмениваться учтивыми поцелуями по окончанию танца. Хуан остался играть с Джемом под уходящим за крыши домов солнцем, а Лукреция вернулась под сень шатра, где в праздном безделье на персидских подушках развалился Чезаре. Она села напротив него, подхватила с подноса зеленую оливку, начиненную пряными восточными специями и запила вином. Чезаре зорко наблюдал за ней из-под лениво опущенных век. Общая тайна сблизила их сегодня, и, казалось, они понимали друг друга без слов, весь день перебрасываясь заговорщицким взглядами и понятными лишь им двоим фразами. Завтрашнего дня на море Лукреция ждала куда больше ночного бала, и ей не терпелось примерить тот наряд юного кавалера, что Чезаре приготовил ей в дорогу. — Ах, как жаль, братец, что Джем не может поехать с нами, — шепнула она, близко наклонившись к брату, чтобы никто не расслышал слова. Глаза его тут же расширились и полыхнули странным огоньком, будто он только что очнулся от дремы. — Тебе и правда весьма приглянулся наш турецкий гость, — с легким укором в голосе произнес он, приподнявшись на локте повыше. — Джем очень хороший и так добр ко мне. Разве нет? — Конечно, дорогая моя, — Чезаре взял ее за руку, мягко потянул на себя и сказал у самого ее уха: — Но не забывай, что он язычник, — брат отстранился, глотнув вина из своего стакана. — Ты и сама слышала, какие нравы нынче бытуют в Константинополе, а наш пленник вырос среди этой жестокости. Лукреция, лукаво прищурившись, смерила Чезаре изучающим взглядом, силясь догадаться, что говорило в нем громче — ревность или беспокойство о нравах язычников? Разве это не он сам давеча обещал ей сердце на блюде? А между тем у брата на груди переливается золотом христианский крест, а на пальце кроваво блестит рубин в перстне кардинала. Ему ли не знать о беспощадности и вероотступничестве, коль тому есть достойное оправдание? Лукреции гораздо больше понравилась догадка, что Чезаре просто ревнует ее к Джему. Мысль эта неожиданно окрылила ее и влила в кровь неведомую ранее отвагу и даже сумасбродство. Она вытянула перед собой ноги так, что из-под подола юбки стали видны новые туфельки. Взгляд Чезаре тут же метнулся к ним, и на лице его расцвела теплая улыбка. — Они пришлись в пору? — спросил он и, поддавшись вперед, коснулся ее ступни, перехваченной золотистым шелком. — В самый раз, — выдохнула она восторженно. — Туфли бесподобны, Чезаре! Брат заулыбался еще безмятежнее, все не отпуская ее ножки из ласковых пальцев. Вдруг, словно откуда-то издалека, донеслись встревоженные восклицания Хуана. Лукреция рассеянно обернулась на лужайку, где Джем с братом играли в петанк. Она не сразу поняла, что случилось. Ей показалось, герцог в шутку схватил Джема в дружеской борьбе и тащит его по траве, но сарацин отчего-то совершенно не сопротивлялся. Он повис на руках Хуана, будто тряпичная кукла. — Джем! — вскричал Хуан таким голосом, что у Лукреции все похолодело внутри. Она поняла — произошло нечто ужасное. До того, как она успела подняться, Чезаре уже вскочил с места и со всех ног бросился на помощь. Она кое-как встала и медленно двинулась через лужайку, с трудом переставляя ноги, будто во сне. Мимо нее порывисто пронеслись слуги, лакеи, музыканты. Все вокруг обратилось в невероятную кутерьму. Едва переводя дух от испуга, Лукреция приблизилась к месту, где прямо на траве распластался Джем в окружении слуг. Его тело неестественно сотрясалось, будто от судорог, а глаза были открыты. Значит, он еще жив. От сердца отлегло. Однако присмотревшись, Лукреция поняла, что дела его плохи — красивое лицо искажала гримаса боли, глаза смотрели ошалело, будто не узнавая окружающих. — Что с ним? — бросилась она к Хуану, чувствуя, как ноги наливаются свинцовой тяжестью. — Что случилось с моим Джемом? — завопила она срывающимся голосом. Брат ничего не ответил, лишь поднял на нее какой-то дикий, полный смятения взгляд. Воцарилась зловещая тишина. Ее нарушал унылый перезвон колокольчиков под легкими порывами ветра. Лукреция вдруг с полной ясностью поняла — случилось нечто непоправимое и страшное. Джем умирает! Ее любимый и верный друг, этот красивый, полный жизни, сил и здоровья мужчина угасает прямо у нее на глазах. Но почему? Земля под ее ногами разверзлась. В тот момент, когда все поплыло перед глазами, чьи-то крепкие руки подхватили ее, и Лукреция очутилась в странной невесомости, точно душа покидала тело. А затем темнота оглушительно сомкнулась у нее над головой. В темноте ее куда-то несли, из тьмы доносились отрывистые глухие голоса. Ее тяжелая голова покоилась на чем-то теплом и упругом, а под ухом она слышала мерное биение — тук-тук… тук-тук. Бьется сердце. Вот только чье? Ее собственное? Нет, у нее в груди застряла пустота. И снова все звуки и чувства пропадали, летели куда-то вниз, в безвременье. Когда лоб обдало ледяным холодом, тьма начала рассеиваться. Перед сомкнутыми веками забрезжил свет, сердце, до этого сжатое стальными когтями боли, вдруг трепыхнулось и забилось с новой силой. Боль отступала, а пустота обрела очертания. Она дома, в своей комнате. Над головой полог темно-золотого балдахина, голова лежит на мягкой подушке, а над ее постелью склонились встревоженные лица мамы, Чезаре, Джоффре, доктора Гаспара, служанок. Не было только папы и Хуана. — Ах, доченька, ты нас так напугала! — воскликнула мама и коснулась губами лба Лукреции, обдав ее ароматом сладких духов и теплом, от которого на душе сразу стало легче. Но едва только голос вернулся к Лукреции, она первым же делом спросила: — Что с Джемом? Взгляд метнулся к Чезаре. Брат взял ее за руку: — Он жив. Доктора сделают все, что смогут. — Но что с ним случилось, брат? — повторила Лукреция упрямо. Она впилась взглядом в любимое лицо, силясь найти ответ, но глаза брата потемнели. В них ничего нельзя было прочесть, кроме утомленности. — Я слышал, предполагается укус болотного комара, — Чезаре с тревогой посмотрел на мать и продолжил: — Обещаю, как только мне станет известно, что случилось, я найду способ сообщить тебе, — он крепко сжал ее ладонь. — А сейчас я должен вернуться в Ватикан. Делай все, что скажет матушка, отдыхай и ни о чем не волнуйся. Он поднес ее руку к губам, затем поцеловал в лоб и пошел прочь. А Лукреция лишь устало прикрыла глаза и взмолилась всем святым, чтобы Чезаре вернулся с благой вестью. Комар убил моего мавра? Часть сорок первая Убедившись, что с Лукрецией все в порядке, а ее помрачение вызвано пережитым волнением, кардинал Валенсийский направился обратно в Ватикан. По прибытию первым его желанием было хорошенько поколотить Хуана прямо на глазах у взбудораженных гостей. Дамы и кавалеры спешно разъезжались прочь, вечерние празднества в честь дня рождения, разумеется, отменили. И как только Хуан посмел подвергнуть опасности жизнь сестры? Когда Лукреция рухнула без сил в руки Чезаре, он с леденящим сердце ужасом подумал, что по халатной ошибке она стала жертвой козней против Джема. Кардинал Валенсийский ясно дал понять отцу, что не будет помогать ему в этом гнусном предприятии. Одно дело бороться с врагами, с теми, кто плетет интриги против семьи, и совсем другое — убить безвинного, убить того, кто стал дорог сестре. Ко всему прочему, Джем и вправду верил, что в лоне Ватикана он в безопасности, дружески называя Хуана с Чезаре своими христианскими братьями. И даже несмотря на то, что кардинал был весьма далек от христианской праведности, на подобное убийство он не был способен. Отец, между тем, не растерялся, быстро перепоручив задание другому своему сыну — Хуану. Чезаре подозревал, что так случится, и отказал брату, когда тот пришел с просьбой одолжить ему Микелетто на несколько дней. Нынче кардинал горько сожалел о своем решении. Герцог Гандийский ни за что бы не нашел в Риме второго такого убийцу, как Микелетто Корелья. Вместо этого он нанял сопливого дилетанта, и теперь несчастный Джем завис между жизнью и смертью в агонии страшных мук. Яд, по невежеству смешанный с сахаром, убивал медленно и болезненно, а спасти умирающего уже не представлялось возможным. Тщетно противостоять тому, что неизбежно, а противиться воле святого отца и вовсе глупо. Ибо, так или иначе, Родриго всегда добивался своего. Чезаре давно пора четко уяснить — он носит фамилию Борджиа, а значит оставаться в стороне с чистенькими руками никогда не будет его уделом. Гораздо разумнее было бы не корчить милосердного христианина, а взять ответственность на себя и поручить дело профессионалу. Микелетто Корелья забрал бы жизнь Джема без боли и страданий, и Лукреции не довелось бы пережить весь тот непомерный ужас, что она испытала сегодня. В свой день рождения! О чем только думал Хуан? Он, что же, не мог выбрать другой день? Что за спешка? Да хоть бы и завтра. Хуан же отлично знал об авантюре с поездкой в Неттуно и обещал выгородить Чезаре перед отцом, тогда бы и проводил свои эксперименты с кантареллой. Теперь о Неттуно и речи не шло. Душераздирающие вопли турка долетали в самые отдаленные коридоры покоев, напоминающих убранством персидский сераль. От этих стенаний агонии кровь стыла в жилах. В настоящий момент истинной добродетелью будет избавить умирающего бедолагу от мучений, даровав ему вечный покой.