Кардинал Валенсийский предусмотрительно отпустил стражников папской армии, охраняющих комнаты пленника. Черных рабов, что прислуживали шехзаде, взяли под стражу, а вместо них к Джему послали верных лакеев понтифика. Буквально за шиворот Чезаре приволок Хуана к опочивальне турка. Брат не слишком упирался, хорошо разумея, что совершенный промах предстоит искупить сполна. — Ты, мой дорогой брат, должен закончить то, что начал, — прошипел Чезаре ему в лицо, вцепившись в плечо точно когтями. Хуан глянул оторопело, а под своими пальцами кардинал почувствовал, как от паники брат весь каменеет. Вряд ли герцог в полной мере осознавал, во что ввязывался, когда пообещал исполнить волю отца. Он уж точно не ожидал, что доведется лишить Джема жизни своими руками. Чезаре стало жаль младшего брата, и, смягчившись, он тихо осведомился: — Сможешь убить нашего гостя? — Я думал, что уже убил, — глухо отозвался Хуан. В нерешительности он схватился за дверную ручку. — Вдохни поглубже, — напутственно бросил Чезаре, когда брат, наконец, толкнул тяжелую дверь. Из глубины спальни донесся надрывный хриплый стон измученного агонией шехзаде. Хуан прикрыл глаза, содрогнувшись всем телом, затем, угрюмо кивнув Чезаре, скрылся за дверью. Кардинал остался один в темном и пустом коридоре, настороженно прислушиваясь к каждому звуку в глубинах комнат. Перед его внутренним взором промелькнуло, как младший брат, крадучись, ступает по мраморному полу, в сомнениях кружит вокруг умирающего, пошатываясь от волнения. Лишить жизни того, с кем только этим днем поднимал бокал за здоровье и долгую жизнь, того, кто считал тебя братом по оружию, того, кого сестра называла другом — каково это, Хуан? Чезаре прислонился к прохладной кладке стены мрачного коридора, разом ощутив необъяснимую тяжесть во всем теле. Время было за полночь, он устал. А где-то в темницах замка Святого Ангела Микелетто должно быть уже расправился с горе-наемником младшего брата. Чезаре наказал верному слуге отвести юношу в безопасное место. Микелетто не нужно было уточнений, где именно безопаснее. Выразительного взгляда хозяина было достаточно. Еще одна смерть на совести благочестивого кардинала, правда, в этот раз хотя бы оправданная. За дверью послышались слабые вскрики Джема — похоже, настал его час избавления. Судя по приглушенным воплям, Хуан душил несчастного подушкой. Брату все же хватило духу на убийство. Что же, он ведь тоже Борджиа. Через минуту все было кончено. Мир вокруг будто остановился и погрузился в леденящее безмолвие. Чезаре прикрыл вмиг отяжелевшие веки и беззвучно выдохнул. В наступившей тишине шаги Хуана раздались гулким эхом, дверь отворилась. И взгляд его был одичалый, бешеный, на высоком лбу спутались волосы, над верхней губой блестели капли пота. — Теперь у нашей сестры есть приданое? — бесстрастно изрек Чезаре. Хуан не ответил, глядя невидящим взором куда-то мимо брата. Он порывисто развернулся и пошел прочь. Дверь в комнату Джема осталась распахнутой, и Чезаре на мгновение помедлил, задумчиво глядя в светящийся проем. Ровным пламенем горели восточные лампады. В ажурных помандерах, подвешенных на металлических цепочках, лениво курились ароматные благовония. Стояла мертвенная, удушливая тишина. Прощай, Джем. И, если можешь, прости. Но, будь я на твоем месте, ни за что бы не простил. Чезаре зашагал вперед. В висках гулко стучало, а каменный пол под ногами внезапно превратился в зыбкую болотную топь. Лишь сейчас вся неимоверная тяжесть учиненного безумия обрушилась на него. Своей немой безучастностью он стал прямым соучастником. Ведь можно было предупредить Джема, оповестить его об опасности, помочь бежать, упрятать в надежное укрытие. Если бы кардинал и впрямь хотел спасти сарацина, то нашел бы выход. Но, вместо этого, Чезаре малодушно желал не марать рук. Между тем, сейчас он остро ощущал мерзкую липкость по самые локти. Конец ночи он провел в тяжелом и беспокойном забытье без сновидений, а утром первым делом направился домой, на площадь Пиццо-ди-Мерло. При свете дня тени ночного кошмара наяву отхлынули, а чувство вины уступило место горькой опустошенности. По дороге к дому, все, о чем он мог думать, это как чувствует себя Лукреция, стало ли ей лучше со вчерашнего дня. Оказалось, ночью дома побывал Хуан. Он сообщил о смерти Джема, назвав причиной укус малярийного комара, и сразу после этого сестрой овладела горячка. Доктор и матушка не отходили от ее постели. Лишь к утру Лукреции стало лучше. Дотторе Гаспар, уже не первый год наблюдающий и спасающий от хворей всю семью Борджиа, заверил кардинала Валенсийского, что лихорадка вызвана сугубо нервным потрясением. Здоровье Лукреции в полном порядке. Ей попросту необходим отдых, и положено исключить волнения в ближайшие дни. С неведомо откуда взявшейся легкостью Чезаре взбежал по лестнице на второй этаж. Он быстро миновал прохладную галерею с прекрасной колоннадой и оказался у дубовых резных дверей в спальню Лукреции. Ее просторные комнаты располагались рядом с покоями матушки и занимали добрую половину правого крыла их солидного дома. Вскорости эти уютные и теплые помещения осиротеют: после свадьбы сестра отправится жить к мужу в Пезаро. Чезаре быстро подавил накатывающую к горлу досаду и тихонько толкнул тяжелую дверь. Комната была погружена в полумрак. На постели, под балдахином темно-золотого атласа, спала его любимая девочка. Она казалось крохотной и одинокой на огромной кровати, ее белокурая головка покоилась на мягких, взбитых подушках, светлые волосы разметались по кремовому атласу, на щеках розовел нездоровый румянец. Рядом с ложем склонилась в молитве камеристка Лукреции, но, увидав кардинала, она тотчас подхватилась в низком поклоне. Повелительным жестом Чезаре отослал Стефанию, и та быстро покинула комнату, бесшумно, точно тень. Оставшись наедине со спящей сестрой, он присел рядом с ложем и с нежностью коснулся зябкой ладони Лукреции поверх стеганого одеяла. Она открыла глаза, увидела его и поначалу заулыбалась, а потом, будто разом вспомнив о случившемся несчастье, привстала на постели и потянулась к нему в объятия со всхлипом: — Ах, Чезаре, — слова погасли на устах. Она уткнулась в мягкую ткань черной сутаны на его груди и зарыдала — беззвучно, горько, отчаянно, содрогаясь всем телом. Святые угодники, как утолить это горе, виновником которого являлся и он сам? — Милая моя, — горячо взмолился Чезаре, — нет, не плачь, не надо! Слезами ты Джему не поможешь, — укачивая ее, точно плачущего младенца, он был готов сделать что угодно, только бы унять эти безнадежные страдания. Успокоившись под его увещеваниями, Лукреция шмыгнула носом, всхлипнула горестно и откинулась назад на подушку. Чезаре подхватил бронзовую миску с водой у прикроватного столика, намочил лоскут белого платка и осторожно вытер заплаканные щеки сестры. — От чего умер наш дорогой Джем, брат? — спросила она, заглядывая ему в глаза и послушно подставляя лицо заботливым прикосновениям. — От малярии, — глухо отозвался Чезаре, отводя взгляд. — Он подхватил ее в наших болотах? — Лукреция вздохнула: — Боюсь, я тоже ею больна. — Нет, душа моя, — он выдавил из себя подобие улыбки, — ты страдаешь от разбитого сердца. Лукреция невольно улыбнулась в ответ. Слезы больше не застилали ее взор, но в следующий миг уголки ее губ печально поползли вниз. — У меня уже никогда не будет такого друга, — полушепотом проговорила она. Слова ее отчего-то больно задели. Чезаре безотчетно нахмурился, обмакнул платок в воде, отжал и, наклонившись близко к ее лицу, промолвил: — У тебя всегда буду я. Лукреция подняла на него изумленный взор, и он увидел, что даже от слез не потускнели эти прекрасные зеленые глаза. Чезаре обтер ее лоб, деликатно коснулся белой шеи, покрытой испариной — сестру все еще лихорадило. Он был так близко, что ощущал исходящий от ее тонкой кожи жар. Лукреция на мгновение перехватила запястье брата и, нахмурившись, обронила: — Служанки шепчутся, что его состояние пошло мне на приданое. Она пытливо глянула в глаза Чезаре, и он невольно испугался, что скрыть от нее правду не выйдет. Вездесущие служанки, конечно, как он мог о них забыть, ведь в Риме даже вековые камни мостовых сочатся слухами и толками. — Ты же знаешь, любовь моя, у нашего отца достаточно средств, — он напустил на себя непринужденности, но вышло все равно натянуто. Лгать сестре оказалось куда мучительней, чем он ожидал. — Если это правда, Чезаре, я не выйду за этого Джованни Сфорца. Каким бы красавцем он ни был. — Почему ты решила, что он красавец? — усмехнулся Чезаре, в душе испытывая облегчение, что можно увести разговор в безопасное русло, подальше от скользкой темы смерти несчастного Джема. Он ласково потрепал свободной рукой ее макушку, разгладил спутавшиеся волосы. — Так он уродлив? — в свою очередь грустно улыбнулась Лукреция и картинно вздохнула: — Злая доля. Чезаре склонился ближе, борясь с неотвратимым желанием коснуться ее лихорадочно-пунцовых губ, но вместо этого запечатлел поцелуй на пылающем лбу. Потом слегка откинулся назад и, устроившись поудобней рядом с сестрой, произнес: — Он далеко не урод, — натянуто он улыбнулся. — У него профиль Сфорца и благородная осанка. — И армии Сфорца, и их замки, — подхватила Лукреция, дрогнувшим голосом. — И все то, что поможет нашему отцу в его делах. Взгляд ее, неожиданно всепонимающий, пронзил Чезаре до самого основания. В колдовских глазах любимой сестры он увидал то, что предпочел бы никогда не замечать: она повзрослела и уже смыслила в жизни куда больше, чем ему думалось. И куда больше чем ему бы хотелось. За ее детством он прятался, как за щитом, отчаянно не желая видеть в сестре просыпающуюся женщину. — Ты быстро учишься, Лукреция, — выговорил он, наконец, приложив влажный платок ко лбу сестры. — Недостаточно быстро, — ее покрасневшие от недавних слез тонкие ноздри дрогнули, точно она вот-вот была готова опять расплакаться. — Так скажи мне снова, Чезаре, от чего умер мой милый Джем. — От малярии, — пробормотал он, обуреваемый странной смесью нежности, ревности и предчувствием чего-то неумолимого. — Комар? — Лукреция недоверчиво всматривалась в лицо брата, — убил моего мавра? Чезаре не ответил. Он сдавленно выдохнул, не в силах стерпеть этот ясный взгляд, омраченный тягостным подозрением. Лукреция не верит ему больше, сомневается в нем. Его маска благочестия все хуже скрывает неприглядную действительность. Но до последнего он будет прятаться за этой шаткой личиной, даже если доведется врать напропалую, ведь правда, которую он скрывает, гораздо чудовищней лжи. Между тем, сестра буравила его взглядом и не находила ответа. Неожиданно глаза Лукреции потеплели, она протянула руку к лицу Чезаре, коснулась лба, прошлась по щеке, скользнула к скуле, нащупала ямочку на подбородке. Чиркнула взглядом по его губам и спросила с робкой надеждой: — Ты ведь не стал бы мне лгать, брат? Пальцы ее — трепетные, прохладные, дразнящие, безостановочно путешествовали от ямочки на его подбородке к скуле и обратно. Слова увязли на языке. Он и правда не мог лгать ей в тот момент, но о некоторых вещах — даже о многих — Чезаре лучше было молчать. Он перехватил ладонь сестры, через силу отнял ее настойчивые пальцы и осыпал их поцелуями, приговаривая: — Тебе нужно поспать, любовь моя, — он склонил голову к самому ее лицу, едва касаясь лбом ее горящего высокого лба. Она отрывисто вздохнула, прикрыла веки и прошептала: — Наверное, комар укусил и меня. Чезаре больше не желал переубеждать Лукрецию. Он лишь осторожно убаюкивал ее, обнимая за плечи, радуясь, что она не стала допытываться правды. В чем-то его сестренка уже была настолько взрослой, что понимала: иногда молчание — золото. А ты — Папа римский! Часть сорок вторая Хатива все чаще являлась ему в сновидениях. Милый сердцу городок — извилистые, залитые горячим каталонским солнцем улочки, фонтан на площади Тринидад и каменный колодец, где смуглые полнотелые служанки черпали воду, арабские бани в мавританской мозаике и дворцы с садами из душистых мандариновых деревьев, прохладные стены христианских соборов и белоснежные минареты древних мечетей. В Хативе в причудливом созвучии сплавились таинственный восток и величественный запад. Изгородь дома семьи Борджиа белела меж исполинских кипарисов, на холме местечко охраняла крепость, а вдали на горизонте высились щербатые пики гор. За городскими воротами, в долине, журчали чистые воды речушки Альбаида. Родриго с присущим ему тонким вкусом старался воссоздать дух родного города в палатах Апостольского дворца: полы перестелили пестрой испанской плиткой, потолки расписывались роскошными фресками и набирались из кедрового дерева по примеру мавританских мастеров Гранады, стены украсили витиеватые орнаменты на фризах и гобелены на библейские темы. Жизнь в Хативе помнилась нынешнему понтифику временем совершенной беззаботности и незамутненного счастья. Юношей Родриго Борджиа и не думал принимать духовный сан, взращенный в обстановке здоровой чувственности Валенсийских сибаритов, он не привык усмирять свои стремления и желания. Услады плоти он познал рано, еще до того, как надел юбки священника. Стоило ему вымахать в росте и раздаться в плечах, как женщины потянулись к нему, точно пчелы на мед. Первую свою любовницу он и до сих пор помнил. Донна Сусанна — обожженная испанским горячим солнцем кожа, тяжелая упругая грудь, лучики морщинок бегущих от уголков глаз к вискам… Сочная, будто спелый марокканский апельсин. Он быстро постигал науку физической любви, и принятый сан священника не стал тому помехой. Святой Иероним гласил: женщина — путь неправедности, iniquitatis via, но Родриго Борджиа был готов поспорить со святым, ибо никогда он не чувствовал себя ближе к Создателю, чем когда держал в объятиях женщину. К каждой он находил подход, к каждому самому хитроумному замку их душ подбирал ключик. Одной необходимы были комплименты, другая желала подарков, третьей нравилось, когда ею пренебрегали. Но все они скидывали свои маски, стоило им оказаться в его сильных руках, сбрасывали наигранную жеманность, теряли стыдливость и становились податливыми, точно кусок глины, обращаясь истинными Евами, какими их создала природа. Вернее признать, что Родриго был для своих любовниц путем бесчестия, ведь жениться он не мог вследствие духовного сана. Ванноцца деи Каттанеи все изменила. О, прекрасная Ванноцца! Он как сейчас помнил юную, веселую, смелую и своенравную красавицу, что похитила его у многочисленных любовниц, завладела его разумом и чувствами на долгие годы, подарила ему прелестных, здоровых детей. Он думал, что никогда не полюбит другую. Плотью он бывал неверен, ибо горячая каталонская кровь брала свое, но душой всегда был предан одной лишь ей. Почему время так неумолимо к нам, дорогая моя Ванноцца? Почему оно отбирает у нас чувства, которые, казалось, никогда не угаснут? Почему оно меняет нас так безжалостно, что, кажется, те три десятка лет назад, это были и вовсе не мы, а какие-то иные люди — сильные, чистые, смелые, молодые… А к чему он пришел нынче? Престарелый любовник, обласканный юной гетерой, понтифик, не знающий смирения, алчущий богатства и господства. Жалкий властитель. Он воздает молитвы Пресвятой Деве Марии, а между тем на совести его расплылось огромное уродливое пятно. И кто смоет сие пятно? Кто отпустит смертный грех самому Папе? Поручая младшему сыну дело с турецким пленником, Родриго едва ли рассчитывал на благополучный исход и то, в какую драму это вылилось, не стало неожиданностью. Хуан всегда был отрадой его дней и, по совести говоря, любимчиком среди отпрысков. Хуанитто внешним обликом пошел в мать: он взял от Ваноццы теплые карие глаза и блестящие волнистые волосы, светлую кожу и легкий нрав. Да, он не был усерден, не был напорист, как Чезаре, ему не давались науки, и язык его был врагом его. Но именно поэтому Родриго считал своим долгом дать младшенькому чуть больше заботы, чуть больше тепла, чуть больше содействия. Ведь, что до Чезаре, тот и сам везде пробьет себе дорогу, у старшего сына есть все и даже больше, дабы преуспеть в этой жизни, а Хуан — другое дело. В сложившейся ситуации понтифика обеспокоила Лукреция, дочурка так прикипела к злосчастному мавру, что несколько дней не могла прийти в себя после его кончины. Родриго же твердил себе, что иного выбора не было. Кроме денег, что казна Ватикана выручила за Джема, понтифик развязал церкви руки для крестового похода на Османскую Империю, и теперь те, кто роптал на его решение принять шехзаде в Риме, были лишены аргументов. То была грязная игра, не присущая Родриго. Осторожностью и тактом в этот раз он пренебрег, но все ради блага семьи и блага Римской церкви. В годы молодости бранная слава будоражила Родриго. Он, как и Чезаре нынче, верил, что на поле битвы сможет достичь куда больше, чем на ниве церковной службы. Что же, он ошибался. Именно богослужение принесло ему столь вожделенные власть и могущество, а Педро Луис — его брат, избравший путь воина — проиграл раньше времени и погиб, будучи в расцвете сил. Родриго и теперь не хватало родственного плеча Педро, крепкого братского словца и широкой крупнозубой улыбки. Нынче он мог лишь надеяться, чтобы его дети ревностно хранили неразрывную связь, которую даруют узы крови. На кого еще можно положиться в этом враждебном Риме, если не на родное плечо? Юные сердца наскоро затягивают раны, и, после недельного отсутствия, Лукреция в полном здравии прибыла в Ватикан навестить отца, повидать Джулию и примерить свадебное платье, что для нее шили лучшие портнихи Рима. Понтифик в тот день вздохнул в облегчении. У него было о чем тревожиться, помимо здоровья дочери. Извечный враг Борджиа кардинал делла Ровере не сидел на месте, нынче соглядатаи Папы донесли, что он навестил Флоренцию, дабы встретиться там с Пьеро ди Медичи и коварным Макиавелли. Ничем хорошим для Рима такая встреча обернуться не могла. Что-то подсказывало Родриго, что следующей остановкой на пути кардинала будет французский Амбуаз. Но помимо делла Ровере из Флоренции приходили и другие тревожные новости. Некий доминиканский монах в черных одеждах, настоятель при монастыре Сан Марко, проповедующий отказ от земных радостей, нашел горячий отклик в сердцах набожных горожан и собирал вокруг себя все больше последователей. Он обвинял семью Медичи в ростовщичестве, Рим же окрестил Вавилоном, погрязшем в блуде. Звали того монаха Джироламо Савонарола. Любой вид религиозной фанатичности был противен Родриго Борджиа. Здоровый скептицизм понтифика мало вязался с духовным саном, но он предпочитал все ставить под сомнение, прежде чем слепо веровать в чудо. Его вечно голодный и пытливый разум требовал веских доводов, четких аргументов, убедительных обоснований. Слухи о том, что какой-то безумный монах де слышит глас самого Господа, вызывали у Родриго только улыбку. Если сам Папа Римский в ответ на свои молитвы слышит одно лишь молчание, может ли статься, что некий блаженный монах вышел на прямое общение с Богом? Три раза "нет".Но околпачить простолюдинов и легковеров такими мистическими бреднями было вполне возможно, а значит, стоило проявить осмотрительность в отношении этого Джироламо. Но этим солнечным весенним днем понтифик размышлял о делах, куда более захватывающих, чем козни его противников. Месяц назад к берегам Испании из авантюрного мореплавания вернулся Христофор Колумб. Он по благословению Изабеллы Кастильской искал короткий путь в Индию, а нашел неведомые земли. Теперь на Новый Свет претендовало не только королевство Кастилии и Леона, но и Португалия. Накануне вечером понтифик принимал послов из Лиссабона. Те изъявили крайнюю обеспокоенность открытием Колумба, которое обесценивало предыдущие территориальные права Португальского Королевства. Что же, рассудить сей спор о разделе мира предстояло ему — Александру. Право, в такие моменты он в полной мере упивался своим положением.