Когда в руки Родриго Борджиа выпадал весомый козырь, он не разменивался им по мелочам. Он, безусловно, поддержит притязания Испании, было бы неразумно поступить иначе, но его благословение не будет бесплатным. Чезаре с самого утра носился по поручениям отца в приподнятом настроении. Он не меньше Родриго был рад выздоровлению сестры и ее возвращению в Ватикан. Обоим не хватало звонкого смеха и лучезарной улыбки Лукреции. Покончив с делами, кардинал вернулся в кабинет отца с удовлетворенной миной. О сане Чезаре сегодня напоминал разве что массивный перстень, поблескивающий кровавым рубином, когда он, склонив голову, перебирал ворох бумаг на столе. Сын не часто надевал алую сутану, каждый раз находя предлог в пользу мирских одежд. Чезаре сделал какие-то пометки на полях быстрыми росчерками пера и, непринужденно откинув волосы со лба, обратился к отцу: — Договор о приданном подписан, — Родриго рассеянно кивнул, и сын продолжил: — И область Пезаро принесет нам пять тысяч конников и вдвое больше копейщиков. — Ценное прибавление к папской армии, — заметил понтифик, окинув Чезаре взглядом, полным отцовского одобрения. Несмотря на все разногласия, что были между ними, сын умел взять себя в руки, когда это было необходимо. Какое счастье, что благо семьи для него всегда было впереди собственного блага. — Достаточное, — с нажимом отозвался Чезаре, — чтобы разогнать жалких герцогов-выскочек, которых соберет делла Ровере. Родриго вскинул на сына озадаченный взгляд и пробормотал себе под нос: — Возможно, — он немного помолчал, а затем высказал то, что мучило его в последние дни: — Решится ли он обратиться к Франции? — Святой отец? — Чезаре заметно посерьезнел и, склонившись над столом, метнул на отца напряженный взгляд. — Король Испании просит нашего благословения на завоевание нового континента, — без перехода произнес Родриго, потом помолчал и добавил: — Возможно, настала пора укрепить связи с нашей исторической родиной. Он хотел сказать что-то еще, но из коридора, ведущего в кабинет понтифика, послышался взволнованный голос его любимой дочери. — Отец! — Мы здесь, Лукреция, — откликнулся Родриго. Он поднялся со своего места, дабы поприветствовать дочурку. Она неслась к нему через вестибюль, запыхавшаяся, встревоженная, разряженная в переливающийся каскад шелка и кружев. — О! Ты пришла показать нам свое платье! — Родриго всплеснул руками, искренне восхищаясь великолепием свадебного наряда и красотой юной Лукреции. — Оно прекраснее, чем можно было представить! Но дочь, казалось, не слышала его. Только сейчас Родриго заметил слезы, застывшие в ее изумительных глазах. Он сразу все понял: Джулия уже рассказала ей. Сердце больно сжалось, понтифик мог сколько угодно корчить хладнокровие на людях, но слезы дочери он, как самый обычный отец, выдерживать не умел. — Ты Папа Римский! — воскликнула Лукреция, остановившись прямо перед ним. — Но ведь даже Папа не может запретить моей маме прийти на мою свадьбу! — крупные горошины слез скатились по бледным щекам дочери, и Родриго невольно перевел взгляд на сына, проговорив, точно во сне: — О, Боже! — он ринулся в сторону от Лукреции, пытаясь собрать рваные чувства воедино. Чезаре замер на своем месте у стола, не говоря ни слова, но понтифик буквально ощущал его острые, как лезвие клинка, мысли. Днем ранее старший сын упрекал Родриго, что отсутствие матери на свадьбе станет непомерным ударом для Лукреции. А теперь лицо сына ничего не выражало, но в глазах пылало “Я же говорил!”. То не было просто осуждение, это была чистая и неприкрытая ненависть. Но проклятая графиня Форли резко обозначила, что ее великосветский брат Джованни знатного рода и никоим образом не потерпит присутствие простолюдинки, бывшей куртизанки, на своей свадьбе. Понтифику, скрипя зубами, пришлось согласиться с ее условиями. Он уже в полной мере испытал на себе гнев и слезы самой Ваноццы, когда она узнала о договоре помолвки. Теперь Родриго предстояло выдержать еще одну бурю. — Я выйду за того, кого ты выбрал, — сквозь слезы возопила Лукреция за его спиной, — кто политически важен! Семья Борджиа объединится со Сфорца! — она нагнала отца, схватила за руку и снова уставилась на него полными слез глазами: — Но как ни благороден их род, они не могут запретить маме прийти на мою свадьбу! Родриго инстинктивно глянул на сына, ища в нем поддержки, но тщетно. Чезаре, как и всегда в подобных спорах, был на стороне сестры. Родриго явственно ощущал это немое сплочение между ними. Он через силу заставил себя посмотреть в глаза плачущей дочери. Господи, какое же она еще дитя, наивное доброе дитя, верующее в чудо и добро. Он обхватил ее мокрые от слез щеки, еще по-детски пухлые, и мягко, с расстановкой произнес: — Что ты можешь смыслить в таких делах, дочь моя? Она завертела головой, освобождаясь из его рук, и упрямо воскликнула: — Но я учусь, Святой отец! — Родриго внутренне дернулся, ее напористость начинала злить. — Да, она была куртизанкой. А ты — Папа Римский! — не отступала Лукреция. — Но ты когда-то любил ее, а я буду любить всегда! И она должна быть на моей свадьбе! Какие у нее стали глаза, будто бы сейчас от его решения зависело все ее счастье, вся ее жизнь. Он хорошо воспитал зеницу своего ока. Такой настойчивости мог бы позавидовать каждый взрослый муж. Но сейчас Лукреция задела те чувства, которые он усердно старался сдержать, и Родриго не собирался идти на поводу чувствований. Да и что за трагедия? Это — всего лишь политическая игра, и Лукреция скоро усвоит правила, ибо она быстро учится. Лучшее, что сейчас можно сделать, это предоставить Чезаре объясняться. Он найдет нужные фразы для сестры, у него всегда выходило унять ее рыдания, каков бы ни был повод. Не говоря ни слова, понтифик резко развернулся и направился на выход из кабинета. Он точно обратился в камень, ибо только камень не тронули бы мольбы, что в слезах отчаяния кричала ему вслед Лукреция: — Пожалуйста, отец! Вы оба должны быть там! Мой отец и моя мама! Любимый сын. Часть сорок третья Кардинал Борджиа вышел из дома на площади Пиццо-ди-Мерло в мрачном расположении духа, что немало удивило Микелетто, поджидающего его у ворот с оседланными лошадьми. Казалось бы, ужин в доме матери должен был развеять угрюмое настроение хозяина, под влиянием коего он находился последние дни, но, видимо, что-то за столом пошло не по плану. Микелетто не стал задавать лишних вопросов. Этим поздним вечером сыну понтифика предстояло встретить светлейших эмиссаров Испании у Латеранских ворот на восточной стороне и сопроводить их через город в собственный дворец на Виа-делла-Кончилиационе, где послу и его многочисленной свите были великодушно пожалованы апартаменты на время пребывания в Риме. Кавалькада папской армии во главе с герцогом Гандийским должна обеспечить конвой процессии. Осторожность была необходима в связи с ценным грузом, что везли послы — сокровища Нового Света, среди которых были и туземцы с неизведанных берегов. Чезаре, несмотря на просторные и неудобные одежды священника, с привычной легкостью вскочил на белого арабского жеребца, подаренного ему понтификом для встречи знатных особ. В другие дни хозяин предпочитал своего вороного скакуна. Только его жилистым и быстрым ногам он доверял во время кабаньей охоты или на ежеквартальных скачках-соревнованиях между городскими районами. Но сегодня важна была демонстрация власти и сановитости. Стоило признать, Чезаре Борджиа в роскошной сутане кардинала, верхом на белом прекрасном коне и впрямь смотрелся великолепно. Микелетто мог бы часами смотреть на своего господина, не отрывая глаз. Так, порой, неумное дитя глядит прямо на опаляющее дневное светило. Все в этом превосходном человеке восхищало убийцу, вызывало необъяснимый трепет и преклонение: и размашистая походка, и горделивая осанка, и неторопливые, уверенные повадки хищника перед прыжком, и острый ум, и складные речи. Микелетто с одинаковым благоговением внимал кривой недоброй ухмылке хозяина, когда тот был чем-то озабочен, и той особенной улыбке счастья, что иногда озаряла лицо редкой красоты. Свечение этого солнца с блистательным именем Чезаре — Цезарь — не ослепляло, не выжигало зрачков, мягкие лучи струились с какой-то великолепной неотвратимостью, сужая весь мир в одну точку — сияющий зенит, путеводную звезду. И что-то в Микелетто слепо отзывалось на этот неповторимый свет, заставляло черное нутро его гореть неведомым ранее огнем. Запретная страсть к мужчине была хорошо знакома Микелетто. В его преступной жизни не было ни правил, ни запретов, а с мужчинами ему всегда было проще. Женщины, в большинстве своем, казались ему слабыми, глупыми, верящими в сказки и некую неземную любовь, а любви Микелетто не знал. Ему была знакома похоть, животная страсть, вожделение. Он всего лишь утолял голод плоти, когда в том возникала необходимость, или подворачивался удобный случай. Но то, что он чувствовал по отношению к Чезаре, едва ли напоминало привычные низменные порывы. Он восхищался этим мужчиной, испытывал глубокое уважение к его талантам, но вообразить себя достойным особого внимания такого необыкновенного человека было немыслимо. Страшно, даже самонадеянно, представить, чтобы Чезаре Борджиа мог назвать убийцу, лишенного всякого благородства, всякой человечности, хотя бы другом. Нет, никогда им не быть на одной ступени, ни за что на свете не стать равными. Но при всем том Микелетто необходим господину. В нем нуждаются, вернее, конечно, сказать, не в нем самом, а в его нечестивых услугах. Что же, и на том спасибо. Он грязный, паршивый пес и всегда будет помнить свое место в робкой надежде, что господин изредка снизойдет до небрежной ласки или похвалы. Бродячий пес нашел хозяина — верность и преданность больше не были пустыми звуками. Слова обрели смысл, обросли плотью и кровью, переродились в непривычную для наемника добродетель. Был поздний час, давно стемнело. Почти во всех окнах зияла чернота, лишь редкие факелы на выступах зданий тускло освещали ночь. Их лошади неторопливо брели по пустынным улицам, размеренный цокот копыт о мостовую отражался глухим эхом от каменных стен. На углах кварталов часовые ночной стражи, завидев кардинала на белой лошади и его неприметного слугу, учтиво кланялись и беспрепятственно пропускали путников. В темное время суток Рим опасен, но не для кардинала Борджиа в сопровождении Микелетто Корелья. Всю дорогу Чезаре напевал себе под нос какую-то странную, незнакомую мелодию, и когда он неожиданно обратился к наемнику, тот вздрогнул: — Если муж моей матери не мой отец, Микелетто, — кардинал тихо усмехнулся куда-то в ночь, — тогда кто мой отец? — Ваше Преосвященство? — переспросил наемник, дивясь неожиданным рассуждениям господина. Всему белому свету было известно, кому приходился сыном кардинал Валенсийский. — Теодор делла Кроче — законный супруг моей матери! — слегка насмешливо объявил господин. — Фермер из Лигурии. Ты не знал? Микелетто, несколько смущенный, отрицательно покачал головой. — Явился к нам в дом, — пренебрежительно бросил Чезаре, — одному Богу известно, чего ради… Ужель ему плохо жилось на пастбищах, что купил для него наш Святой отец? Он спросил это таким тоном, что было понятно: ответа он не ждал. Скорее размышлял вслух. Так вот, что случилось этим вечером — незваный и нежеланный гость за ужином. Чезаре придержал коня и, доверительно понизив голос, наказал Микелетто: — Проследи за ним. Выведай, что этому козопасу понадобилось в Риме. — Как вам будет угодно, милорд, — спокойно отозвался наемник. — Может так статься, Микелетто, что мужу моей матери потребуется наша защита. — От кого же? — позволил себе уточнить Корелья. — От герцога Гандийского, — Чезаре дернул в ухмылке угол рта и добавил: — В последнее время мой брат плохо переносит простолюдинов вблизи себя. Он отбросил улыбку и лихо пришпорил коня. Корелья пустился в галоп за господином, нагоняя кардинала на углу широкой площади Санта-Мария-Маджоре. — Я мог бы быть сыном фермера, Микелетто! — покричал Чезаре с неестественным воодушевлением и, резко развернувшись, натянул поводья. Конь заржал, встал на дыбы, и на мгновение Корелья показалось, жеребец сбросит наездника, но, разве только чудом, кардинал удержался в седле. Когда Микелетто поравнялся с Чезаре, тот примирительно похлопывал белесые бока коня и задабривал его мягким словом. Взбудораженный жеребец шумно фыркал, нетерпеливо приплясывая на месте. — Я был бы другим, да? — выдохнул Чезаре и выпрямился в седле. Его глаза сверкнули каким-то диковатым блеском: — Может даже был бы счастливым? Нестерпимо встретить, наконец, эти необыкновенные, хищные глаза вблизи и вместо привычного снисхождения найти там боль. Вдруг ничем не прикрытую — ни напускной бравадой, ни деланной живостью. Пронзительную, чужую. Боль тигра, запертого в клетке. Убийца поежился. — Но вы знаете, кто ваш отец, милорд! — воскликнул он в смятении, впервые ощутив чью-то боль, как свою. Микелетто хотел было добавить “И весь Рим знает!”, но Чезаре не отводил тяжелого взгляда, и наемник прикусил язык. И как раз вовремя: из-за угла показались всадники папской армии на лошадях в царственных попонах. Они стремительно заполнили площадь топотом копыт, бряцанием стальных пластин, лошадиным храпом. Микелетто насчитал не меньше двух дюжин бравых кавалеров. Впереди на гарцующем коне выступал герцог Гандии — Хуан Борджиа. Братья обменялись короткими приветствиями, учтивыми, холодными, точно они и не родственники вовсе, а так — вынужденные попутчики. Герцог окинул Микелетто беглым взглядом, полным неприязни, и, словно превозмогая себя, еле заметно кивнул в знак приветствия. Мог бы и вовсе не здороваться. Микелетто всего лишь наемник, всего лишь дьявольское отродье, и в наигранной любезности убийца никогда не нуждался. Примкнув к отряду папских гвардейцев, слуга и кардинал Борджиа продолжили неторопливый путь к восточным стенам города. Микелетто предупредительно держался по правую сторону от хозяина. Он без всякого выражения смотрел на протянувшиеся перед ним пустынные аллеи, приняв свой обычный вид сумрачной тени. Он не прислушивался к беседам братьев, но и не слышать их не мог. Герцог травил шутки и в целом был в приподнятом настроении. Чезаре же, напротив, оставался угрюм и на все тирады брата отвечал односложно и нехотя. Ни одним словом он не обмолвился о Теодоре делла Кроче. — Я слышал, в тех краях города из чистого золота, а дно рек усыпано самоцветами, — мечтательно произнес Хуан, глядя вверх, на звездное небо. — А я слышал там рай на земле, — отозвался Чезаре, не поворачивая головы. — Эдем без Спасителя? — усмехнулся герцог. — Говорят, туземцы не знают Единого Бога. — Что же, им несказанно повезло, брат. Господь сам пришел к ним, приплыл по морю, в обличие Колумба. — Мне видится в этом богохульство, Ваше Преосвященство! — воскликнул Хуан тоном наглого шутника, будто нарочно поддевая брата, на что Чезаре лишь улыбнулся одними губами. Глаза его обдали герцога холодом. Микелетто с привычным безучастным выражением на лице наблюдал за обоими братьями. Они так похожи и, между тем, такие разные. То и дело подначивают друг друга, незлобно, но с определенным упорством. По правде говоря, если кому и следовало бы сомневаться в чистоте крови Борджиа, так это герцогу Гандийскому. Он по своей природе мало чем походил на могущественного Родриго. Да, он был такой же рослый и широкоплечий, но на этом, пожалуй, все сходство и заканчивалось. Ему явно не хватало ни решительности, ни самообладания, ни спокойной уверенности, присущей его отцу и старшему брату. Герцог, бесспорно, был хорош собой, как раз во вкусе Микелетто: бледная кожа, круглые, большие глаза, тонко очерченные густые брови, изящный римский нос, острые скулы, покрытые редкой щетиной. Губы, яркие и пухлые, кривились в пренебрежительной ухмылке. Коли Чезаре был тигром, загнанным в клетку служения интересам отца, то Хуан был эдаким изнеженным котом на прогулке, баловнем судьбы.