Как только отдышались после хоровода, Родриго вспомнил и другой семейный обычай: — Дети мои, станцуйте для отца! — воскликнул он, обращаясь к Чезаре и дочери. С тех пор как Лукреция выучилась танцевать, никто не мог поспеть за ней лучше старшего брата. А отец обожал смотреть, как его дети танцуют. Чезаре не надо было долго упрашивать. Он мечтал закружить сестру в танце с той самой минуты, как увидел ее сегодня. — Боюсь, я слишком много выпила, — шепнула она, когда он подал ей руку. Он снисходительно улыбнулся: — Доверься мне, Лука. Чезаре мягко потянул ее за собой в круг, освещенный смолистыми факелами. Сколько же они не танцевали вместе? Кажется, целую вечность. Музыканты заиграли традиционную размеренную паванну, но Чезаре резким жестом прервал их. Сегодня его сердце пело в совершенно ином тоне и, на мгновение оставив Лукрецию в центре, он окликнул гитариста. — Сыграй что-то испанское. Представь, что… — Чезаре на миг задумался. — Что мы на бое быков. Смуглый музыкант резко дернул струны, задавая нужный тон, и Чезаре одобрительно кивнул. Он элегантно развернулся к сестре, взял ее за руку и, увидав в светлых глазах вопрос, пояснил: — Я буду тореадором, а ты… — стиснув ее запястье, он легко привлек Лукрецию ближе. — Ты будешь моей muleta[9]. Она тихо рассмеялась, сходу подчиняясь этой игре. В неровном отблеске факелов бархат соблазнительного платья полыхнул алым пламенем. — А кто же будет быком, брат? — промурлыкала Лукреция, когда он торжественно поклонился, знаменуя начало танца. Чезаре сделал два шага вперед, следуя четкому ритму струн и быстро ухватив Лукрецию за талию, развернул ее в порывистом обороте. — Наш святой отец? — с легким оттенком иронии произнес он и, выразительно распрямив плечи, обошел ее кругом, не отводя взгляда. Вновь мерно застучали кастаньеты, густо задрожали тамбурины; глухо и томно вздохнули гитарные струны. Лукреция, вначале чинно склонившая голову, поравнявшись с Чезаре в пружинистом шаге, вдруг быстро вскинула на него пристальный взгляд. Внезапный вызов и блеск в ее прекрасных глазах подействовал точно вспышка молнии. По телу прошлась волна жара. Разом куда-то провалилось все вокруг — гости, просторный зал, позолота, фрески Пинтуриккьо — осталась одна Лукреция. Тонкая, миниатюрная, охваченная светом пылающих факелов. Изящная, точно звонко натянутая струна. А музыка уже рвалась вперед в своем то замирающем, то неистовом ритме. Взмах рук, громкий хлопок, локти сошлись — пружинистый разворот, плечом к плечу. Одной рукой он обвил ее талию и, легко подтолкнув, ощутил тугой перегиб грациозного стана. Лукреция, повинуясь его смелому натиску, импровизировала на ходу. Она то отступала назад, то вновь дразняще наступала, вилась волчком, широко взмахивала руками так, что высоко взметались алые юбки. А глаза ее горели странным огнем, незнакомой Чезаре страстью, воодушевлением, что шло из самой глубины ее существа. Что это за свобода, что за невиданная энергия? Может это — зов испанской крови? В пространстве между ними вдруг возникло остро ощутимое напряжение. Почти агрессия. Почти злость. На миг показалось, она и правда желает стать тем лоскутом красной ткани, что сводит с ума быка. Лукреция, его всегда милая и нежная Лукреция, предстала перед ним сладострастной вакханкой[10], неудержимой менадой. Конечно, у нее были свои счеты с отцом. Но Чезаре не желал знать ее такой. Он опасался, откровенно боялся. Стоило хоть на минуту поверить, что она способна на чувства, пылающие в его груди, хоть на короткий, сладостный момент предположить, что в ее душе живут такие же нечестивые помыслы — все рухнуло бы. Ведь он — чудовище. Урсула была права. А чтобы сказала Лукреция, узнай она всю правду о своем старшем брате? Отреклась бы от него? Отвергла бы и забыла о его существовании? В последнем порыве гитарного перелива, в нестерпимом грохоте кастаньет Чезаре и Лукреция, скрестив согнутые в локтях руки, кружились и кружились, пока в голове не стало совершенно пусто. Музыка оборвалась резко, словно на изломе, и Чезаре также резко и совершенно бессознательно притянул Лукрецию к себе, тесно прижал к своей груди и быстро расцеловал ее раскрасневшиеся щеки. А затем — губы. Алые, мягкие, подрагивающие. Она не отстранилась, не сделала и малейшей попытки освободиться. Хотя бы миг. Украденное мгновение, положенное ему по закону церемонии. Ведь испанский танец всегда заканчивается поцелуем. Громкие аплодисменты вернули его к реальности. Чезаре вдруг вспомнил, что у этого представления были зрители. Отец, верно, остался доволен, он хлопал громче всех и даже несколько раз выкрикнул “Браво”. По жилам все еще струился дурман страстного безумия, а в ушах гудел огненный стук кастаньет, но Чезаре, как и всегда, быстро взял себя в руки. Наконец, выпустив Лукрецию из объятий, он учтиво, словно бы ничего особенного и не произошло, поклонился сестре, а затем и зрителям. Чезаре многое бы отдал, чтобы этот вечер никогда не заканчивался. Чтобы каждый вечер своей жизни он мог видеть улыбающуюся Лукрецию, ее раскрасневшееся от вина и танцев лицо, ее горящие счастьем глаза. Он всего лишь человек, всего лишь мужчина. И если смотреть правде в глаза, то всю жизнь он мечтал об одной Лукреции. Но вовек этим мечтам не сбыться. А значит, он будет благодарен каждому чудесному дню подле нее. Odi et amo. Часть шестьдесят девятая В мае над Римом витает особый дух: дразнящий, пряный, с примесью горьковатой сладости. То в сухом, чистом воздухе разливается благоухание цветущего миндаля и глицинии, приправленное терпким медовым мускусом луговых трав, тонкой вуалью розмарина и густой сладостью розовых кустов. Восхитительные ароматы разносятся по городу, витают над черепичными крышами домов, кружатся над величественными куполами храмов и шумными площадями. Без всякого стыда зелье весны, пьянящее и хмельное, вливается в открытые настежь окна роскошных палаццо, распаляя одинокие грезы невинных девиц; скользит вдоль нефов церквушек, будоража души молящихся, и проникает в самые затхлые уголки пропитых трактиров, горяча беспутных гуляк. Вдруг все, что при зимнем тусклом свете казалось тщетным, смутным и дурным, совершенно преображается в лучах оттаявшего после зимы солнца. Фальшивые улыбки делаются озорными, лицемерные слова принимают вид талантливого баловства, греховные чувства превращаются в истинную сердечную привязанность. В шумной сутолоке бала, в буйстве народной пляски, под величественными сводами дворцов и под низкими балками постоялых дворов — всюду царит невиданная свобода и беспечная двусмысленность. Так в Риме лето сменяет весну. А в стенах Ватикана уже вторую неделю к ряду шелестели надушенные шелка, слышался неаполитанский говор, не смолкала музыка. Вереница элегантных карет у ворот Апостольского дворца не убывала ни днем, ни ночью. Свадьбу между Джоффре Борджиа и Санчей Арагонской отмечали с подобающим случаю размахом. Сама церемония венчания прошла в соборе Святого Петра, а после празднования переместились в апартаменты Борджиа. Каждый день давались роскошные торжественные обеды, переходящие в еще более роскошные ужины и балы. Гости ели, пили и танцевали до самого рассвета, не зная устали. И все больше народу съезжалось ко двору дабы увидать “черный бриллиант” Неаполя — принцессу Сквиллаче. Смуглая Санча была у всех на устах, о ее необычайной красоте и обаянии говорили на каждом шагу, что невероятно злило Лукрецию. Внезапно дочь Папы перестала быть центром всеобщего внимания. Санча, прелестная Санча, очаровала весь двор. Она и в самом деле была хороша собой: черные как смоль волосы обрамляли точеное загорелое личико, на котором мерцали дерзкие, выразительные глаза. А губы сияли свежестью, как лепестки распустившегося бутона розы. На балах у нее не было отбоя от кавалеров. Бедный Джоффре никак не мог поспеть за быстрыми ногами своей новоявленной супруги. И за ее быстрыми, призывными взглядами, которые она бросала по сторонам. Лукреция с огромным воодушевлением участвовала во всех пиршествах. Она изголодалась по неуемному веселью, танцами до упаду и по дружескому общению с девицами своего положения. А Санча оказалась чудесной спутницей в забавах. Между тем, глядя на новую подругу, Лукреция не могла перебороть в себе неприкрытую ревность: к ее красоте, свободолюбию, к той беспечности, с которой невестка принимала судьбу. Санча вовсе не выглядела несчастной. Она знала, как очаровывать, обладала богатым арсеналом улыбок и взглядов, умела завладеть вниманием любого кавалера. В ее жилах текла горячая неаполитанская кровь, но не стоило забывать, что кровь эта еще и королевская. Девушка не привыкла ограничивать себя в своих желаниях. А маленький Джоффре до сих пор играл с куклами старшей сестры и рано ложился спать, в то время как его жена танцевала и пила вино до самого утра. *** — Она слишком красива, — сказала Лукреция Чезаре в один из вечеров. — Ненавижу. Старший брат, весь в черном сатине, плотно облегающем его великолепную фигуру, только закончил танцевать гальярду с Санчей и присел рядом с сестрой, чтобы перевести дух. Услыхав ее слова, он удивленно вскинул бровь и усмехнулся: — Если ты ненавидишь красоту, то должна ненавидеть себя. Лукреция невольно расплылась в улыбке. Она знала, что Чезаре считает ее самой красивой девушкой в целом мире, но напоминание не было лишним. — Ну ладно, — согласилась она, бросив быстрый взгляд в сторону смеющейся во все горло Санчи. — Я буду любить ее. Лукреция отщипнула виноградинку от крупной грозди на столе и с наслаждением проглотила сладкую ягоду. Озорно улыбаясь, она приблизилась к Чезаре и шепнула у его уха: — Но в глубине души я все равно ненавижу ее. Когда она чуть отстранилась, брат смерил ее снисходительным взглядом и тихо произнес: — Я узнал, что можно любить и ненавидеть одновременно. В его голосе Лукреции послышалась не то грусть, не то ирония, и она изумленно взглянула на Чезаре, размышляя, о ком же он говорит. — Об этом, кажется, есть стихотворение… — шепнула она, вновь придвинувшись поближе и с удовольствием отметив про себя, как приятно брат пахнет. Свежий цитрус и глубокий мускус. — Ненавижу и люблю…[11] — медленно проговорил Чезаре. Они переглянулись и понимающе улыбнулись. Оба хорошо знали небезызвестное произведение Катулла. Взгляд Лукреции вернулся к Санче. Неаполитанка, томно обмахиваясь веером, шептала что-то на ухо сидящему рядом Хуану, в то время как Джоффре по правую сторону от нее уплетал кусок сладкого пирога. — Бедный Джоффре, — сказала Лукреция, отщипывая еще одну виноградину. — Он заслуживает большего, чем Неаполь. — Ты стала знатоком генеалогии? — хрипло спросил Чезаре и смочил горло вином. — Я слышала о том, какое чудовище ее отец. Он усмехнулся, но взгляд темных глаз стал острым: — И ты веришь слухам? Лукреция покачала головой и поднесла янтарно-зеленую виноградину к его устам. Чезаре ловко ухватил ягоду, слегка коснувшись ее пальцев губами. Вновь запела флейта, призывая танцоров. На немой вопрос Лукреции “Потанцуем?”, Чезаре покачал головой и жестом, напоминающим взмах веера, показал, как ему жарко. ‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Ах, несносная Санча! Совершенно выбила его из сил! Но, по правде говоря, Лукреция и сама устала не меньше. Ноги ее до сих пор гудели, хотя она пропустила уже целых три танца. Некоторое время брат и сестра молча наблюдали за танцующими, потягивая вино и обмениваясь задушевными взглядами. В такие моменты Лукреция мечтала, чтобы праздник никогда не заканчивался. *** Над землей властвовала черная, беспроглядная ночь. Каким-то чудовищным образом Лукреция вновь очутилась в стенах старого фамильного дворца Сфорца, в душной от изнурительного зноя спальне. Открытые настежь окна ничуть не спасали — воздух оставался неподвижен и влажен, словно перед грозой. А вдали рокотал морской прибой. Пламя одинокой свечи на прикроватном столике колебалось от ее прерывистого дыхания. Липкие тиски страха плотно сковывали тело. За дверью она слышала приближающиеся шаги своего ненавистного супруга: размеренные, грузные, отчетливые. Так, должно быть, приближается сама гибель к тому, кто ждет казни в застенках замка Святого Ангела. Несмотря на мучительную жару, Лукреция юркнула под одеяло с головой. Ее сердце замирало от паники. Нет, только не сегодня! Не сейчас, когда она вновь обрела радость жизни. Животный ужас затянул ее в паучьи сети, сковал горло и свинцовой тяжестью влился в кровь. Бежать! Бежать подальше отсюда! Но она не могла и ногой пошевелить. Тело не слушалось. Она оказалась в западне, в ловушке собственного страха. Щелкнул замок, хлопнула дверь. Лукреция не видела того, кто пришел уничтожить ее, но отчетливо слышала его дыхание: шумное, тяжелое — дыхание хищного зверя, готового вгрызться в плоть своей жертвы. Темнота перед глазами поплыла, завертелась, вызывая невыносимую дурноту.